Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Уснуть я не могу и долго с открытыми глазами жду, когда же уйдет этот разнесчастный болтун. Наконец его выпроваживают. Входит Миша и в темноте веселым голосом спрашивает: «Не спишь еще? Здорово ты, май-то, его расчихвостила! Только зря – он ведь дурак и трус. Думаешь, правда пойдет в немецкую армию? Болтает, май-то, только…»

Сейчас все спят. Я заканчиваю свои записи, но легче мне от этого не становится. На сердце тревога и беспокойство. Неужели его так разбередили слова Бовкуна?

5 сентября

Опять с утра резали с Симой мак. Как ни растягивали работу – все равно закончили до 11 часов. Решили не показываться во двор, а в оставшееся до обеда время просто отдохнуть (Шмидт спозаранок укатил в город, и можно было не опасаться, что нагрянет). Я уже собралась было подремать в тени, как близорукая Сима вдруг забормотала: «Ой-ой, кто-то идет сюда! Никак Шмидт вернулся? Смотри скорее – кто это?»

Но разглядывать было некогда. Схватили корзины и, нагнувшись, помчались вдоль поля. Только среди мака подняли головы и увидели ухмыляющуюся, довольную тем, что напугал, физиономию Мишки. Сели уже все трое и в оставшееся до обеда время сладко вздремнули в холодке.

А после обеда опять досталось: возили с поля остатки снопов. Мы с Симой сидели на возу и складывали их. Так как все предыдущие возки я парилась на укладке снопов под крышей сарая, то, конечно, складывала здесь снопы плохо – просто не умела, и мне пришлось выслушать немало нелестных по моему адресу эпитетов, которыми щедро награждал меня каждый раз Леонид, после того как снопы плюхались ему на голову обратно с воза. Но все-таки, в конце концов, дело наладилось, и Лешка перестал ругаться.

А зато на обратном пути мы с Симой блаженствовали. Мы лежали с нею высоко на снопах под палящими лучами чужого, чудаковатого солнца, которое перепутало июль с сентябрем, лежали с закрытыми глазами и, слыша, как звенит воздух от жары, мечтали. О чем? Ну, конечно же, все о том, что хорошо бы вот так ехать, ехать и добраться, в конце концов, до России.

Ах, Россия, Россия, как ты там и что с тобою происходит? Хотя бы одно слово правды, хотя бы одно слово привета от тебя, и тогда снова можно бы жить и снова можно бы ждать. Но нет от тебя привета, и не доходит в этот, проклятый и Богом, и нами, «остарбайтерами», уголок ни единого слова правды, и жить становится все труднее и труднее.

Вот уже несколько дней не были у Гельба. Как-то он встретил меня на улице и виноватым голосом сказал: «Вы теперь не ходите пока к нам слушать радио. Приехал в отпуск брат жены, а это – такой еклиг – мерзавец!» Он сплюнул в сторону и по-русски добавил: «Чволочь!»

Позднее я видела этого «брата». У него ядовито-желтая форма гестаповца и добродушное, похожее на Гельбиху, пухлое лицо. Впечатление доброго дяди, но Гельб сказал «сволочь», и я уже мысленно вижу, как эти пухлые, короткие, в рыжих волосах пальцы, не дрогнув, расстреливают и вешают наших партизан, хладнокровно бросают под гусеницы танков наших детей, крадучись в ночи, как тати, жгут и рушат наши дома. И сразу же меняется мое мнение о Гельбихе. До сих пор я ее принимала за доброту и искренность, ну и как жену Гельба, а теперь выходит, что она еще и родная сестра гестаповца. Как же разобраться? С кем у нее общий язык? Ну, поживем – увидим…

А совсем поздно вечером мы сидим на крылечке трое: я, Миша и Сима. Вечер удивительно теплый и тихий. В хозяйском саду пиликает на губной гармошке Клара. Из-за угла забора Эрны неторопливо выходит изящная, тигровой окраски кошка по кличке Китце, усевшись на дорожке невдалеке от нас, принимается, грациозно изгибаясь, вылизывать полосатую шерстку. В доме Гельба забыли опустить маскировочную штору, окна комнаты освещены непривычно ярко. В них мелькают изредка чьи-то тени, слышны приглушенные голоса. И все это – и тягучая чужая мелодия, и чужеземная кошка, и тени в окне немецкого дома, – все это – такое немилое и такое опостылевшее!..

Мы сидим молча, и невеселые думы бродят в наших головах. И вот, как это часто теперь бывает, я начинаю:

…В минуты унынья, о, Родина-Мать,
Я мыслью вперед улетаю…

Миша тут же подхватывает:

Тебе суждено еще много страдать,
Но ты не погибнешь, я знаю!..

Последние слова мы произносим несколько раз, и, честное слово, нам становится легче. Будь благословенна память о тебе, Некрасов, за твои чудесные, полные светлой веры слова. Конечно же, ты не погибнешь, моя Родина, ты не должна, ты просто не можешь погибнуть, потому что тогда, вместе с тобой погибнет и все светлое, все человечное, все доброе, что только есть на земле. А ведь это просто невозможно.

6 сентября

Воскресенье

Сегодня ночью такие страшные сны снились! Как будто Бангер допрашивал меня, пытался узнать, где наши ребята-беглецы, при этом кричал, грозился немедленно отправить меня и маму в концлагерь. Мне было страшно (проснулась вся в холодном поту), но я не говорила, сжав зубы, молчала. Но тут будто бы невесть откуда появилась Маргарита и все рассказала. Потом снились еще какая-то рыба и грибы, а это, как утверждает Сима, нехорошо – к печали.

Ах, вот она и печаль на пороге! Только сейчас заявился Лешка Бовкун и громко, радостно сообщил, что наших беглецов поймали. Откуда это известно? Сам швайцер Шульц читал о поимке группы «остарбайтеров» в газете и рассказал ему, Бовкуну. А почему он думает, что поймали именно наших ребят, а не каких-то других? Да там ясно сказано – четверо русских мужчин и одна женщина. Их, всех пятерых, посчитали за диверсантов, и уж теперь-то им, безусловно, будет «капут».

Я не хочу верить Болтуну, но тем не менее так стало тревожно от его слов! Неужели это правда?.. Странно, почему же тогда о поимке беглецов ничего не говорит Шмидт? Уж он-то, наверное, не упустил бы случая позлорадствовать.

8 сентября

Вторник

Ты можешь поздравить меня, моя тетрадь, с днем рождения. Сегодня мне исполнилось ровно 18 лет. 18 лет! Как я провела бы этот день там, дома, в кругу своих друзей!

А здесь… Стоя на грохочущей молотилке и отправляя один за другим снопы в ее разверстую, прожорливую пасть, я давлюсь непрошеными слезами, снова и снова вспоминая те далекие светлые дни, когда все было совсем, совсем иначе.

Пыль, поднимаемая со снопов, густым слоем покрывает лицо, волосы и платье, удушливо лезет в нос и в рот. Миша, не замечая того, что у самого все лицо от пота и пыли превратилось в какую-то узорную маску, на которой белеют только зубы да белки глаз, строит мне снизу уморительные гримасы и, хохоча, стараясь перекричать гул машины, кричит, что я похожа на зебру. Интересно, на какого же зверя похож тогда он?

А вечером дома – приятная неожиданность. После обычного скудного ужина мама, хитро переглядываясь с Симой и ребятами, ставит на стол пирог. Да, да, настоящий пирог-рулет с маком и с вкусной поджаренной золотистой корочкой. Видя мое удивление, Мишка, Леонид и Сима хохочут, а я спрашиваю: «Черти, откуда вы взяли? Ну, мак – это еще понятно, а – мука? Неужели вы ее тоже украли?»

Мишка наставительно говорит: «Зачем, май-то, такие неприятные слова? Ведь тебе же должно быть известно, что еще незабвенный Алексей Максимович Горький устами своего юного героя Пепо сказал, что „…если от многого берут немножко, – это не кража, а дележка“. Просто мы реализовали пару килограммчиков из панского амбара». После такого объяснения мы пьем чай с настоящим пирогом и, к стыду нашему, увы, не чувствуем никаких угрызений совести.

Приходит Бовкун. Хотя он на меня по-прежнему сердит и даже старается не глядеть в мою сторону, все же кусок пирога, который испечен в честь дня моего рождения, съедает без остатка.

За чаем, как это и полагается в каждый порядочный день рождения, меня поздравляют. Мама произносит: «Чтобы твоя жизнь была сладка и красива, как этот пирог».

Сима говорит: «Желаю тебе быстрого возвращения домой», а Мишка и Леонид добавляют: «И с победой, с обязательной победой наших чтобы!»

Одному Бовкуну нечего сказать, и он, прожевав остатки пирога, неловко крякает.

Так проходит день моего рождения, день моего восемнадцатилетия. У меня по-прежнему комок стоит в горле, мне очень хочется остаться наконец-таки одной, чтобы поговорить, поделиться всем с тобою, мой верный друг – дневник. Поэтому я опять иду на давно уже испытанную хитрость: отправляюсь спать, но когда все, последовав моему примеру, вскоре засыпают, я встаю и тихонько, на цыпочках, отправляюсь обратно в кухню, захватив с собой тебя, моя тетрадь. Скоро ты окончишься, осталось всего несколько листков. На чем я тогда буду писать? Ведь здесь раздобыть бумагу – и то проблема… Но вот уже все основное записано, и мне немножечко легче на душе. Однако спать совсем не хочется, да, собственно, и рано еще: только одиннадцать. Хочешь, я расскажу тебе, мой дневник, о своем детстве? Совсем немного, несколько эпизодов. Что-то мне сейчас очень хочется писать, не потому ли, что сегодня как-никак «юбилейная дата» – день моего совершеннолетия. Итак, слушай.

…1930 год. Я вижу себя маленькой шестилетней девочкой. Волосы у меня белые-белые, на носу – брызги светло-золотых веснушек (в дальнейшем – вечный повод для огорчений). С этих пор, кажется, и начинаются мои детские воспоминания.

Я вижу старый бревенчатый дом с темными ликами святых в углу большой передней комнаты. Я отчетливо вижу свою просторную теплую кухню с большой русской печью, на широких полатях которой и прошло мое немудреное детство.

Зимние дни похожи один на другой и сливаются в моей памяти в один большой бесконечный день. Просыпаюсь рано и слышу, как мама, сонно зевая, гремит подойником. Хлопает входная дверь. Холодно. Я поглубже залезаю под одеяло и стараюсь плотнее закрыть глаза. Но уснуть больше не удается… Снова хлопает дверь. Отец и мама, тихо переговариваясь, неслышно ступают по кухне большими подшитыми валенками. Отец встает всегда раньше мамы, кормит и чистит в конюшне скотину, а потом, вернувшись в кухню, помогает маме по хозяйству. Так и сейчас. Папа укладывает заготовленные с вечера лучины в печку, поджигает их, и вскоре приятное тепло наполняет кухню.

Завтракаем рано. Отец со старшим братом Мишей уходят во двор, оттуда слышны их голоса, скрип саней.

Средний брат Костя и младший – Ваня собираются в школу. Ваня собирается нехотя, долго сопит и кряхтит, отыскивая книжки. Он ни за что не хочет учиться и уже второй год сидит во втором классе. Родители сердятся, обещают отдать Ваню в подпаски, если тот не перейдет в третий класс, но, мне кажется, Ваня даже рад этому: по крайней мере, он нисколько не горюет и учится звонко щелкать кнутом. Наконец уходят и они.

За окном голубой полумрак. Вот уже отчетливо проступают сквозь морозную туманную мглу деревья. Ветви их застыли под тяжестью мохнатого инея. Сероватые дымки ровно, как стрелы, поднимаются над соседними крышами. Я тоже тороплюсь на улицу. Там санки, горка и мой товарищ – Вовка. Вот он уже увидел меня и бежит навстречу от своего дома, путаясь большими валенками. Мы катаемся с горки на санках, потом, притащив со двора тонкую жердь, сбиваем с крыши бани длинные сосульки. У нас этих сосулек уже целый склад.

Затем, окончательно замерзнув, бежим оба домой (не помню сейчас, чем занимались Вовкины родители, только он почему-то целыми днями обитался у нас). Мама оттирает нам руки и носы теплым платком и подсаживает на печь. Там, сидя на горячих кирпичах и чувствуя, как откуда-то изнутри высыпают на кожу обильные мурашки, мы нарочно громко стучим зубами и просим есть. Мама подает нам наверх миску горячего горохового супа или наваристых кислых щей, ложки и по ломтю хлеба. Мы торопимся и, глотая горячее варево, ревниво следим друг за другом. Наконец, разморенные от тепла, от супа, от сытых желудков, с красными лоснящимися носами мы засыпаем тут же, на печке.

Вторая половина дня проходит так же незаметно. Возвращаются из школы братья. Я еще раз обедаю с ними и вслушиваюсь в непонятный для меня разговор о школьном мире. Потом Ваня одевается и идет колоть дрова. Костина обязанность – носить на коромыслах воду с речки. Я увязываюсь за ними. Чаще всего остаюсь с Иваном. Мне нравится смотреть, как легко и виртуозно брат колет дрова. Он берет кругляш, с маху раскалывает его пополам, а потом, придерживая каждую половинку рукой, раскалывает на мелкие поленья. Каждый раз, как он опускает топор, откуда-то изнутри у него вырывается странный, загадочный звук – «гкха». Поленья с сухим звоном, как сахар, отлетают на снег. Я сижу на корточках поодаль и, широко открыв глаза, с любопытством вглядываюсь в рот брата, силясь понять, откуда берется это непонятное «гкха».

И вот наконец вечер. Мне запомнились эти длинные зимние вечера с уютным светом керосиновой лампы под потолком, с жужжаньем маминой самопрялки, с волшебными сказками отца и с царапаньем вьюги о стекло. В ожидании игры с Ваней в «сюрпризы-подавалки» (была у нас такая страшно занимательная игра) я пристраиваюсь за столом, напротив братьев, и либо просматриваю (уже в который раз!) свои детские книжки, либо рисую страшных зверей и добрых волшебников, а также себя и Вовку среди них. Костя уже выучил уроки и, повторив их отцу, занялся чтением какой-то толстой книги. Ваня все еще учит. Раскрытый учебник лежит перед ним, но Иван в него не заглядывает: высунув набок язык, он усердно строгает под столом очередное кнутовище. Время от времени папа окликает его: «Ваня, ты выучил?»

Ваня неслышно бросает палку и басом отвечает: «Нет еще». Отец сердится: «Ты что же, до ночи, лентяй, будешь сидеть?»

Некоторое время губы Ивана шевелятся, но потом палка опять попадает в руки, и язык водворяется на прежнее место… Наконец Ваня выучивает и сообщает об этом сам. Отец заставляет повторить. Ваня встает и, задумчиво уставясь глазами в потолок, начинает рассказывать стихотворение в восемь строчек:

Вот ворона на крыше покатой
Так и осталась на зиму лохматой.

Происходит заминка. Ваня тревожно и с надеждой смотрит на меня. Я почти всегда успеваю выучить, пока он десятки раз повторяет одно и то же, и иногда выручаю. Но на этот раз я подсказываю слишком громко, и Ивана опять сажают за книгу. Он размазывает по лицу грязные слезы и незаметно больно толкает меня в бок.

Я понимаю, что теперь уже никакой игры не будет, и, разобиженная, ухожу к отцу. Папа всегда занят. У него в руках то старые валенки, то сбруя от лошади, а то просто книга. Иногда он бросает работу и берет меня на руки. И тогда наступают для меня волшебные минуты. Я прижимаюсь к его шершавым щекам и прошу: «Расскажи сказку».

Отец подбрасывает меня высоко на коленях и весело покрикивает:

Тары, бары, растабары,