Сладкий хлеб мачехи

Сладкий хлеб мачехи
Вера Александровна Колочкова

На десятом году семейной жизни в душе Баси прочно поселилась тревога. Вадим стал раздражаться по пустякам, сердиться на нее, поздно приходить с работы. Бася не хотела признавать очевидного и оправдывала поведение мужа сложностями на фирме. Она любила мужа и Глебку, своего пасынка, когда-то, еще малышом, свалившегося с балкона прямо в руки молоденькой абитуриентке из заштатного городка. В институт она тогда не поступила, а стала женой Вадиму и матерью Глебушке. Звонок женщины, назвавшейся любовницей мужа, стал толчком, после которого Бася приняла решение уйти из дома, оставив самых дорогих для нее людей без надежды когда-нибудь увидеть их снова…

Вера Колочкова

Сладкий хлеб мачехи

Часть первая

Какие они всегда свежие, утренние телевизионные дикторши. И эта тоже – щебечет, как птичка, улыбается с экрана. И макияж, и причесочка… Небось ночь не спала, бедная, чтобы в студию вовремя приехать да всю эту красоту на себе наворотить. Нет, а в самом деле, интересно, как у них все происходит? Днем они спят, что ли? А на работу по графику выходят, как ночные сторожа, сутки через трое?

Хмыкнув, Бася оторвала взгляд от экрана телевизора, тут же озадачившись другой проблемой – омлет с ветчиной делать или с сыром? Вообще-то Вадим с сыром любит. А Глебка – с ветчиной. Вот и попробуй угоди с завтраком мужу и сыну. Наверное, лучше все-таки с ветчиной. А то получится, что она к Вадиму подлизывается. Он домой заявился в четыре утра, а она подлизывается. Левую щеку подставляет. На, милый, бей. Ты всю ночь гулял где-то, а я, верная женушка, будто не замечаю ничего. С утра, видишь ли, твоими вкусовыми пристрастиями озаботилась. А что делать? Такая вот я, со своим хоть и горделивым, но ужасно горьким унижением. А оно, если из нашей подлой современности посмотреть, может, и горше даже, чем у героинь твоего обожаемого Федора Михайловича, которого ты, милый, так любишь на досуге почитывать. Даже наверняка – горше.

Рука между тем, словно заведенная, делала свое дело, взбивая в стеклянной плошке молоко с яйцами. Будто моторчик в нее вставлен был, никак не остановишь. Можно, конечно, и миксер к этому делу приспособить, но руки сами попросили работы, желая избавить организм от обиженного дрожания. Хороший способ, между прочим. Проверенный. Если в организме обида образовалась, надо тут же хвататься за любую домашнюю работу. За одно дело возьмешься, за другое, глядишь, и проходит…

«…И это событие в нашей жизни замечательно еще и тем, что случилось на пороге миллениума, знаменуя собой…»

Голосок дикторши, неожиданно взвившись на высокой восторженной ноте, вырвался из приглушенного звука телевизора, и Бася обернулась на него удивленно. Ишь, разговорилась! Тихо, красавица, тихо, люди спят еще. И вообще – дался им всем этот миллениум! Слово-то какое космическое, холодом так и обдает. Конец октября на дворе, до нового двухтысячного года еще жить да жить, а они, смотрите, уже восторгами захлебнулись. А в конце декабря от вас чего ждать? Прямо из телевизора к ней сюда, на кухню, выпрыгивать станете?

Омлет она сделала-таки с сыром, как Вадим любит. А что – надо быть последовательной. Если уж завелась в их семейных отношениях достоевщина, то пусть будет достоевщина. Пусть любимого мужа от ее смирения настоящий стыд пробьет. Раньше, помнится, точно пробивал, аж до самых печенок. А сейчас… Хотя ладно, лучше не думать о том, что с Вадимом происходит сейчас. Надо идти будить его. Уже половина девятого.

Она бесшумной легкой тенью порхнула через гостиную, потянула на себя тяжелую дверь в спальню, тихо приблизилась к широкому супружескому ложу. Вадим спал, разметавшись по нему крупным холеным телом, дышал тяжело, со свистом, как простуженный ребенок. Бася вздохнула, постояла над ним в задумчивости, в который раз пытаясь найти ответ на вопрос, давно ставший для нее риторическим: ну что, что женщины в нем находят? Что есть в ее муже такое, чего в других нет? Вроде излишками сексуального рвения природа его не одарила – ей ли не знать, жена все-таки. Тем более к отряду подобных героев-победителей он и сам себя никогда не относил. А при случае очень любил ввернуть фразу про конфронтацию интеллекта и гиперсексуальности – вроде того, что вещи эти природа так и не научилась совмещать в отдельно взятом человеческом организме. Тогда что они в нем находят? Этот самый пресловутый интеллект, что ли? Да мало ли на свете мужчин, у которых этого интеллекта – завались, хоть новый «Капитал» пиши, однако никакого женского сверхвнимания к своей персоне они и близко не чувствуют.

Хотя, если честно… Чего уж лукавить – знает, знает она ответ на этот вопрос. Конечно же знает. Есть в ее Вадиме нечто такое, чего у других днем с огнем не сыщешь. Это нечто – как теплый дурманящий ветер, как завораживающая особая мелодия. Она даже и название этому «нечто» придумала – спокойная харизма уверенной в себе импозантности, которая с годами только крепчает, как хороший коньяк. Длинно получилось, но точно. А если подмешать к этому немного веселого цинизма, да легкой насмешливости, да педантичное стремление к свежим рубашкам и вычищенной до блеска обуви, да запах дорогой туалетной воды – вот вам и вся разгадка этой харизмы. По сути – ничего особенного. А для женщин – как яркий свет для мотыльков. Летишь на него, ни о чем не думаешь. И она так же прилетела когда-то…

Кстати, надо рассказать ему, что он свистит во сне. Не храпит, а именно свистит. Может, от этого не очень приятного знания импозантности-то поубавится немного…

Видимо, ее короткая, но злая мысль каким-то образом долетела до спящего сознания Вадима, и в следующую секунду сонный свист неожиданно прекратился, сменившись коротким резким всхрапом. Таким громким, что она вздрогнула. Вздрогнул и Вадим, просыпаясь. Поднял слегка оплывшее лицо от подушки, потер ладонью глаза. Потом глянул на нее коротко, с плохо скрываемой досадой, тяжело вздохнул, нехотя поднялся с постели. Что ж, понятно. Значит, капризничать будем. Достоевщина, значит, с утра отменяется.

– Где мой халат, Бася? Почему ты все время уносишь из спальни мой халат? Я что, должен все утро заниматься его поисками, по-твоему?

– Да вон твой халат, успокойся…

Она протянула руку в сторону пуфика, где лежал Вадимов халат. Чистый, наглаженный, аккуратно свернутый.

– Хм… Откуда я должен знать, что это халат? И что за маргинальное выражение ты сейчас употребила – успокойся? Это что, сленг такой?

– Почему – сленг? Все так говорят…

– Нет. К счастью, не все так говорят. А нормально развернуть его нельзя было?

– Зачем?

– О господи…

Вяло махнув в ее сторону рукой, Вадим потянулся к халату, встряхнул его почти с остервенением, так что он развернулся воротом вниз. Бася сунулась было ему помочь, но наткнулась на его сердито выставленный локоть – отстань, мол. Да еще и рукав халата, когда Вадим развернул его, чтобы набросить на плечи, обидно прилетел ей в лицо. Будто оплеуху дал. Нет, для утренних капризов – это уже перебор…

– Вадим! Я не понимаю, на что ты злишься? Ты еще проснуться не успел, а уже злишься!

– С чего ты взяла, что я злюсь? Я спокоен, как никогда. Ты же мне посоветовала успокоиться, вот я и спокоен.

– Послушай, Вадим… Я не понимаю, что происходит! Я… Я просто теряюсь, когда ты такой… По-моему, я ни в чем перед тобой не виновата. Ты же сам… Ты же только под утро пришел… А ведешь себя так, будто это я…

Завязав пояс, он развернулся к ней медленно, глянул с досадой. Очень обидно глянул. Потому что ни капли ожидаемой виноватости не выплеснулось из этой досады. А порция холодного вежливого изумления выплеснулась изрядная. Такая изрядная, что ясно стало: со слезами не совладать. Они и без того наготове уж были.

Вот и подбородок задрожал сам по себе, и в носу защекотало, и лицо некрасиво поехало вниз. Не удержать.

– О боже… Только вот слез с утра не надо, прошу тебя! – страдальчески выставил Вадим впереди себя ладонь, отвел взгляд от ее лица. – Ты же знаешь, я не выношу! У меня очень трудный день впереди, прошу тебя, пожалуйста! Давай семейные сцены на потом отложим, если уж они тебе так необходимы! Я вечером приду, и ты будешь хлопотать эмоциями столько, сколько тебе угодно.

– Не надо так, Вадим… И вовсе я не собираюсь ничем… хлопотать…

– И правильно. И не надо. Потому что плакать ты совершенно не умеешь. А если не умеешь, то и не берись. Женские слезы – это своего рода искусство, знаешь ли. Плакать тоже надо уметь красиво. А ты… Ты посмотри на себя – расквасилась, как сирота казанская.

– Как умею, так и плачу! Я ж не актриса, я обыкновенная женщина…

– Да. Ты действительно не актриса. Ты всего лишь домохозяйка. И не надо стараться копировать свою знаменитую тезку, тебе до той полячки ой как далеко!

– Да никого я не копирую!

– Не будь смешной, милая… Копируешь, еще как копируешь.

– Но ты же сам! Ты же сам про это сходство только и говоришь! Ты же мне твердил всегда, что я на нее очень похожа, что тебя это ужасно заводит!

– Ну что ж, было дело, не отрицаю… – хмыкнул Вадим, скользнув по ней оценивающим и уже совсем не досадливым взглядом. – Внешнее сходство с той актрисой у тебя определенно имеется, этого, как говорится, не отнимешь… Но, повторяю, ты совершенно зря стремишься использовать ее манеры, тебе до нее далеко! У тебя… экстерьер не тот. Сходство есть, а изюминки нет… Интересно, отчего это твоей маме вздумалось в свое время назвать тебя Барбарой? Для тех времен имя вообще экзотическое. Надо же думать про последствия, когда даешь имя ребенку…

Он вздохнул и замолчал, будто искренне огорчился отсутствием в жене той самой изюминки, отделяющей ее от киношного образа. Бася тоже молчала, стояла, зажав нос дрожащими пальцами, пытаясь удержать рвущиеся наружу судорожные всхлипы. Нет, не удержать… Знала она за собой такой грешок – если уж скопилось внутри унижение, обязательно слезами наружу вырвется. Такое вот свойство организма. Плохое, наверное. У других унижение вызывает правильные эмоции: от взрыва ущемленного достоинства к ярости и гневу, а у некоторых и до рукоприкладства, бывает, доходит, а у нее – только слезы. И вот в чем парадокс! Ладно бы организм этими слезами от унижения очищался – так нет ведь. Все там, внутри, остается. А это – плохой признак. Потому что накопление обиды ни к чему хорошему в семейных отношениях в принципе привести не может.

Снова громко всхлипнув, она вдохнула в себя воздух с жалким писком. Вадим, будто очнувшись, посмотрел на нее с удивленной досадой, даже головой мотнул слегка, изображая, очевидно, что-то вроде запоздалого вежливого раскаяния. Потом ласково дотронулся до ее плеча:

– Ладно, ладно, прости. Ты права – я действительно виноват. Надо было позвонить с вечера, предупредить, что вернусь поздно.

– Четыре утра – это поздно? По-моему, это рано. Ты вернулся рано утром, Вадим.

– Ладно, не придирайся к словам. Скажи лучше – который час?

– Половина… де… девятого… – снова сильно всхлипнув, тихо прошептала она.

– Сколько?!

– Половина девятого.

– Как – половина девятого? Не может быть! Бася, черт тебя подери, почему ты меня не разбудила?

– Так я подумала… Если в семь часов разбужу, ты не выспишься… Сам же говоришь – день трудный…

– А я тебя что, просил об этом думать? Я же сто раз просил тебя будить меня по утрам в одно и то же время! В семь часов, и не позже!

– Извини. Я хотела как лучше.