Рекенштейны

Видя, что она пошатнулась и побледнела как смерть, Готфрид крепко обвил рукой ее талию.

– Держитесь за меня, графиня, и не глядите вниз.

Он продолжал осторожно спускаться, не столько ведя, сколько неся строптивицу, которая крепко держалась за него; подгнившие доски трещали под их ногами, песок и камни срывались в пропасть, и он вздохнул свободно, когда сделал последний поворот. Его спутница не шевелилась; как бы лишенная чувств, она оставалась в объятиях, поддерживающих ее. Быть может ей было дурно.

– Опасность миновала, графиня, мы ступим сейчас на землю, – сказал Готфрид, повернув голову к Габриеле. Но в ту же минуту почувствовал, что по телу его пробежала как бы электрическая искра, и дыхание его остановилось. Он встретил взгляд женщины, устремленный на него с выражением такой страстной любви, что мгновенно ее отношение к нему, ее ненависть и капризы озарились новым для него светом. Этот взгляд промелькнул, как молния; она уже опустила ресницы и смотрела в пропасть. Но Готфрид знал теперь все и, как человек молодой, поддающийся влиянию красоты, не мог отнестись холодно к такому открытию. Кровь бросилась ему в голову, и, тяжело дыша, он поспешил спуститься с последних ступеней.

Свежий воздух сада, казалось, привел графиню в себя. Избегая взгляда своего спасителя, она прошептала несколько слов благодарности и скрылась в аллее. Молодой человек пришел к себе с отуманенной, пылающей головой и кинулся в кресло.

– Что, я сошел с ума или видел сон? – шептал он. – Нет, этот взгляд таков, что нельзя обмануться. Я должен бежать, покинуть замок; гибель и бесчестие гнездятся в этих синих глазах. О, я тысячу раз предпочту ее ненависть.

Однако, по мере того как он успокаивался, рассудок внушал ему сомнение в том, что Габриела полюбила его, и Готфрид спрашивал себя, не принял ли он за любовь то, что было лишь искусным кокетством. Он решил быть осторожным, наблюдать за молодой женщиной и уехать, если это окажется нужным, но не ранее, так как ему было жаль оставить без важной причины свое выгодное положение.

Следующие дни укрепили Готфрида в мысли, что он ошибся. Габриела была любезна и добра с ним, но ничем решительно не выдавала других чувств. Расположение, все более и более сильное, которое она оказывала Арно, убедило его окончательно, что эта опасная кокетка не выносила ни в ком равнодушия к своей особе.

Сентябрь был на исходе. Осень давала себя чувствовать: пожелтевшие листья покрывали аллеи парка, частый дождь стучал в окна, и многие соседние замки опустели – их обитатели возвратились в столицу, чтобы приняться за свои дела или предаться удовольствиям. Унылый вид природы как будто отражался и на лице прекрасной владетельницы Рекенштейнского замка; она казалась озабоченной и скучающей. Однажды за обедом говорили о возвращении в город одного соседнего семейства, причем Габриела сказала, что охотно последовала бы их примеру. Граф, казалось, не понял этого легкого намека и заявил спокойно, что предпочитает мирную семейную жизнь шуму и суете столицы и что проведет зиму в Рекенштейне.

С того дня лицо молодой женщины сделалось совсем мрачным, она стала раздражительна, капризна, перестала выезжать и не выходила из своих комнат. Граф, казалось, не видел, не понимал этих бурных симптомов, но Арно тем более внимательно следил за ними и, твердо решаясь согнать всякую тень с чела обожаемой мачехи, отправился раз утром к ней в будуар.

Он нашел ее полулежащей в длинном кресле, черный бархатный пеньюар на серизовой атласной подкладке обрисовывал ее изящные формы и еще более подчеркивал белоснежный цвет ее лица и рук, выглядывающих из-под широких рукавов. Книга, валявшаяся на ковре, показывала, что она имела намерение читать. Поздоровавшись, Арно придвинул к дивану стул и, целуя ее руку, сказал с некоторым участием:

– Дорогая Габриела, я давно вижу, что вы печальны, недовольны, озабочены, но не знаю отчего. Скажите, что с вами, и будьте уверены, что я сделаю все, что от меня зависит, чтобы устранить от вас всякую неприятность.

Графиня приподнялась.

– Я знаю, что вы добры, Арно, а между тем боюсь, чтобы вы не сочли меня неблагодарной и неразумной. Обещайте мне быть снисходительным и… я признаюсь вам во всем.

Она положила руку на плечо молодого графа и, наклонясь так близко, что ее щеки почти касались его щеки, глядела на него простодушным, молящим взглядом.

Горячий румянец покрыл щеки Арно, и глаза его сверкали, когда он прижал к губам руку, лежавшую на его плече.

– Говорите, Габриела, вы не можете сомневаться во мне.

– Я бы желала, конечно, чтобы все так добросердечно относились к моим слабостям, – промолвила со вздохом графиня. – Так я сознаюсь вам, Арно, что мысль прозябать жалким образом всю зиму здесь положительно гложет меня. Я привыкла к обществу, к развлечениям, чувствую потребность посещать театры, слушать хороший концерт, а не карканье ворон. И все это возможно без особых хлопот, так как Вилибальд имеет в Берлине дом вполне устроенный, но он не хочет, потому что ревнив, как был и прежде.

– Можете ли вы винить его в этом? – спросил Арно, опус тив глаза.

– Ну да, я понимаю, что ему, болезненному и ленивому, не хочется выезжать и что ревность мучает его, когда я езжу одна. Но может ли он бояться чего-нибудь теперь, когда вы со мной, Арно, вы мой сын, мой брат, мой естественный покровитель там, где нет моего мужа. Мы можем не тревожить его и вместе с тем не плесневеть здесь, и, конечно, никто не осудит меня за то, что я танцую с моим сыном.

– Папа, вероятно, у себя в кабинете, – сказал Арно, вставая. – Я тотчас пойду переговорить с ним. Ободритесь, Габ риела; если победа возможна, я одержу ее.

Приложив пальчик к губам, она послала ему воздушный поцелуй.

– Идите, Арно, мой дорогой, и возвращайтесь с добрыми вестями. Я буду ждать вас, как моего избавителя.

Исполненный твердой решимости, молодой граф направился в кабинет отца, который в это время спокойно занимался своими счетами. Увидев сына, он положил перо и повел дружеский разговор; но молодой человек, весь занятый своим планом, перевел тотчас речь на аргументы, говорящие в пользу жизни в столице во время зимнего сезона. Граф сначала слушал молча, затем рассмеялся.

– Я понимаю, ты пришел послом, чтобы искусно передать мне желание Габриелы, так как прямые заявления ни к чему не ведут; но, дитя мое дорогое, по многим причинам я не могу согласиться.

– Не можешь ли ты мне назвать эти причины?

– Да, я буду вполне откровенен. Во-первых, нахожу, что не следует без нужды вводить мою жену в искушение. Не могу не сказать, что она возвратилась совсем иной, что она добра и полна внимания ко мне, но знаю тоже по опыту, какое опьяняющее впечатление производит светская жизнь на это молодое, красивое существо, жаждущее поклонения. Когда она увлекается вихрем удовольствий, то не знает меры, а мое здоровье положительно не позволяет мне ездить по всем балам, обедам, концертам, вечерам, выставкам, театрам и пр. Мне нужен покой. Наконец, мои средства не позволяют мне таких непомерных трат, одни туалеты Габриелы поглощают страшные суммы, и мне потребовалось пять лет экономии и жизни в уединении, чтобы возместить ущерб, причиненный моему состоянию тремя зимними сезонами. Возобновить подобное безумие было бы непростительно; я должен думать о Танкреде и оставить ему наследство, не обремененное долгами.

Арно слушал внимательно.

– Я сознаю справедливость твоих аргументов, папа, но позволь мне некоторые возражения. По-моему, запереть молодую, красивую женщину в уединении, к которому она не привыкла, не приведет ни к чему хорошему и несомненно нарушит необходимые для тебя мир и спокойствие скорей, чем несколько выездов в город, так как, благодаря Богу, ты не какой-нибудь увечный. И наконец, разве я напрасно тут, разве не естественно, чтобы я заменял тебя около моей мачехи? Я буду охранять ее, как сестру, и буду делать это усердно, клянусь тебе, так как честь нашего имени мне дорога так же, как и тебе, я не допущу, чтобы малейшая тень омрачила ее. Что касается денежного вопроса, я понимаю его важность; но позволь указать тебе простое его решение. У меня в государственном банке значительные суммы, образовавшиеся из процентов с капитала за время моего несовершеннолетия, и из экономии деда, который, как ты знаешь, был немного скуповат. Эти деньги мне вовсе не нужны, так как я никогда не исстрачиваю и процентов, – и я прошу тебя взять этот накопившийся капитал, чтобы черпать из него на все, что потребуется на домашние расходы и на туалеты Габриелы сверх того, что ты желаешь тратить.

– Что ты говоришь, Арно! Я никогда не коснусь твоего наследства для пустяков. Нет, нет!

Он покраснел и энергично покачал головой. Но Арно взял руку графа, поцеловал ее и сказал ласково:

– Разве между нами может серьезно существовать вопрос о том, что твое, что мое; уступив моей просьбе, ты дашь мне доказательство любви и окончательного прощения всего, в чем я был виновен пред тобой в течение стольких лет. Скажи да, дорогой папа, и увидишь, как весело и счастливо мы проведем зиму в Берлине. Само собой разумеется, что денежный вопрос останется тайной между нами.

Граф привлек его к себе и поцеловал в лоб.

– Пусть будет, как ты желаешь. Я не имею духа сказать тебе нет, хотя оно было бы разумней; впрочем, обещаю следить, чтобы расходы не выходили из надлежащих границ. А теперь пойдем сообщить эту новость Габриеле, воображаю, в каком она беспокойстве.

Граф не ошибался: долгое отсутствие пасынка привело графиню в лихорадочное состояние, и она побледнела, когда отец с сыном вошли к ней. Но граф весело сказал:

– Твой посол выиграл дело, Габриела, мы проведем зиму в городе.

С криком радости, вырвавшимся из глубины души, она кинулась в объятия мужа и покрыла его поцелуями.

– Благодарю, благодарю тебя, Вилибальд! Ты положительно наилучший из мужей, и как там хочешь, а должен будешь танцевать со мной, уж я тебя не помилую.

– Ну, не знаю, останешься ли ты при этом желании, когда будешь окружена молодыми танцорами, – отвечал граф смеясь.

– О, ты для моего сердца лучше и дороже всех. – И она прижалась головой к его плечу. – Но у меня к тебе просьба, Вилибальд. Разрешаешь ли мне поцеловать нашего доброго Арно, чтобы поблагодарить его за предстоящую веселую зиму; этим я обязана его красноречию, победившему твое непреклонное сердце.

– О, конечно, он вполне заслужил твоего поцелуя. Кроме того, ты должна заискивать в его благорасположении, так как он берется заменять меня и будет твоим почетным кавалером, твоим аргусом.

Сияющая и веселая, как пансионерка, Габриела привлекла к себе пасынка и долгим, горячим поцелуем прильнула к его губам. «Мой аргус!» – промолвила она шутя. Но граф не видел, каким пламенным, чарующим взглядом она заглянула при этом в глаза молодого человека.

Известие, что решено покинуть Рекенштейн, было неприятной неожиданностью для Готфрида. Он подозревал, что Арно влиял на это решение, и жалел благородного, честного молодого человека, которого легкомысленная сирена толкала в пропасть, где он мог очнуться слишком поздно.

Спустя три дня Арно поехал в Берлин, так как граф поручил ему заняться устройством их дома. Молодой человек повел дело на широкую ногу. Обновил часть мебели и, чтобы доставить удовольствие Габриеле, заново отделал обширный зимний сад, печальное состояние которого очень ее огорчало.

Благодаря рвению Арно и его деньгам, зимний сад получил снова свой прежний блеск. Он изображал морские глубины, заключающие в себе гроты и другие фантастические сооружения из сталактита и раковин; в тени экзотических кустов и водяных растений красовались статуи; фонтан каскадами ниспадал в мраморный бассейн, а плюшевые скамьи изумрудного цвета манили к отдыху. Вечером, когда лампы, изображающие лилии и цветы лотоса, освещали эти тенистые уголки, когда свет этих ламп блестел, как драгоценные каменья в мелких, как пыль, брызгах низвергающихся вод, – можно было думать, что находишься в каком-то волшебном мире.

В конце октября Арно уведомил, что все готово для приема семьи, но дела еще задерживали графа. Когда же и в начале ноября отъезд все еще не был назначен, раздражение и нетерпение Габриелы достигли своего апогея. Муж ее, заметив это лихорадочное состояние, сжалился над ней и сказал однажды за столом:

– Так как дела все еще задерживают меня здесь, я предлагаю тебе, дорогая моя, ехать без меня с Танкредом. А вы, мой милый Веренфельс, будете сопровождать и охранять мою жену. Мне совестно заставлять ждать долее моего доб рого, заботливого Арно, который сгорает нетерпением там, как здесь таким же нетерпением томится моя милая капризница. Дней через двенадцать перееду и я. Габриела тем временем успеет только разобраться в своих вещах, заказать новые туалеты и отдохнуть к моему возвращению для визитов, которые нам придется с ней делать.

Графиня поблагодарила мужа, но в ту же минуту, краснея от досады, с удивлением устремила взор на Готфрида, так как в ответ на слова графа он возразил:

– Не лучше ли мне остаться, граф, чтобы помочь вам скорей окончить ваши дела; графиню сопровождает такая большая свита, что, мне кажется, вы можете быть совершенно спокойны.

– Нет, нет, с ней отправятся лишь один лакей и две камеристки. Остальных слуг привезу я сам. Мне хочется, чтобы вы ехали, Веренфельс; я буду спокоен за жену и за Танкреда.