Рекенштейны

– Могу ли я вас бранить, Габриела! Неужели Веренфельс позволил себе что-нибудь в этом роде? Бедный малый! Какая злая доля – не понравиться самой красивой женщине в мире.

– Опять о нем! Это просто невыносимо. Впрочем, вы имее те способность угадывать. Мне кажется, что этот дуралей вменяет мне в преступление дары, которыми наделила меня природа. Ах, виновата, скажу иначе, так как вы этого желаете, Арно. Этот достойнейший человек, кажется, ничего не смыслит в красоте. Замечательный агроном, он в поле, в конюшне совсем на своем месте, но на паркете чувст вует себя неловко. Его идеал, «вероятно, здоровая, деревенская женщина с широкими, как валек, руками, толстощекая и румяная, как мак. Конечно, такую женщину он предпочел бы Венере Милосской, если только понимает разницу; но вернее всего, что он не умеет отличить коровы от порядочной женщины.

Графиня говорила с ожесточенным удовольствием, возвысив голос и отчеканивая каждое слово. И это потому, что она вдруг увидела Готфрида в зеркале, отражавшем через открытую дверь окно, возле которого он сидел и, казалось, был погружен в чтение журнала.

Следя за направлением взгляда Габриелы, Арно тоже увидел своего друга и покраснел до корней волос.

– Боже мой, что, если он слышал! – прошептал он.

– Тем лучше, – отвечала она с вызывающим смехом. – Но довольно на эту тему; перейдем опять к более важному, к моему бальному туалету. Вы еще не сказали мне, какой ваш любимый цвет.

– Розовый, цвет зари, и молодости, и… любви, – сказал Арно, глядя с благоговением на прелестное личико, обращенное к нему.

– Так решено, я буду в розовом. А теперь до свидания, моя модистка, должно быть, ждет меня.

Она послала ему воздушный поцелуй и исчезла.

С тяжелым беспокойством молодой граф прошел в библиотеку; он хотел как-нибудь оправдать неприличную выходку своей мачехи. Но при его появлении Готфрид, закрыв книгу, так флегматично поднялся с места, что Арно стал думать, что он ничего не слышал из их разговора. А когда затем Арно предложил ему ехать с ним вечером в театр, то Веренфельс так охотно согласился, что граф окончательно пришел к убеждению, что весь этот эпизод ускользнул от слуха молодого человека, поглощенного чтением.

На следующий день приехал граф Вилибальд и был очень нежно принят своей женой. Когда же он увидел рос кошное устройство зимнего сада, то, покачав головой, сказал сыну:

– Исполняя мое поручение, ты так увлекся щедростью, дорогой мой Арно, что я боюсь, не соединилась ли в тебе расточительность твоего прадеда с расточительностью твоей милой мачехи.

День первого бала, на котором должна была появиться Габриела, наконец настал. Граф хотел сопутствовать ей, так же как перед тем делал с нею визиты; но на этот раз легкая простуда удержала его, и было решено, что Арно один будет сопровождать Габриелу. Вечером граф сидел в столовой с обоими сыновьями и с Веренфельсом. Чай отпили, и лишь Танкред продолжал грызть сухарики, перелистывая книжку сказок, которую он получил в этот день от отца. Арно, молчаливый и рассеянный, часто поглядывал на часы.

Готфрид дорого бы дал, чтобы уйти из комнаты. При воспоминании об оскорбительных словах, пущенных графиней на его адрес и ничем не заслуженных, все возмущалось в нем; но граф стал продолжать начатый разговор и отнял у молодого человека всякую возможность исчезнуть хотя бы для того, чтобы отвести спать Танкреда; мальчик получил позволение дождаться прихода матери.

Послышался шелест шелкового платья, и все повернули голову к дверям. В комнату вошла Габриела, держа на руке sortie de bаl, и улыбаясь остановилась между столом и камином, вся залитая светом ламп. На ней было розовое атласное платье, покрытое кружевными воланами, приподнятыми с одной стороны длинными ветками роз, бриллианты сверкали, как роса на цветах и на листьях, и гирлянда полураспустившихся роз обвивала ее черные куд ри, на шее сияло жемчужное ожерелье – подарок ее пасынка. Никогда еще дивная красота молодой женщины не являлась в таком ослепительном блеске; ей можно было дать восемнадцать лет, когда с простодушной, сияющей улыбкой она взглянула на мужа. Даже Готфрид не мог не восхититься ею. Она была прекрасна, как Армида, но и так же опасна. Арно, глядевший на нее в безмолвном экстазе, служил тому доказательством. Глаза графа горели гордостью и любовью, когда он подошел к ней и, целуя ее в лоб, сказал улыбаясь:

– Многих ты сделаешь несчастными сегодня на балу.

Как бы в смущении графиня прислонила голову к плечу мужа, но из-под опущенных ресниц пламенный, нерешительный взгляд искал лицо молодого наставника, который, опершись на резной буфет, казался вполне равнодушным. Когда его черные глаза скользнули по ней, как бы не видя ее, такие холодные и бесстрастные, как будто глядели на какую-нибудь мебель, дрожь злобы пробежала по телу молодой женщины, и она быстро подняла голову. Граф еще раз окинул ее всю восхищенным взглядом.

– Никогда я не видел тебя такой красивой, дорогая моя, и жалею, что здесь нет живописца.

– Папа, господин Веренфельс – живописец, – воскликнул Танкред, – он рисует красивые картины и портреты.

– Вы художник? – спросил с удивлением Арно.

– Не более как любитель, и очень слабый, – отвечал молодой человек, слегка краснея.

– Вы слишком скромны, мой юный друг, – сказал весело граф, – но, как артист, вы, конечно, разделяете мое мнение, что в этом туалете Габриела достойна кисти великого художника.

– К сожалению, граф, я не могу выразить моего мнения по этому поводу, так как, по словам графини, я не способен отличить коровы от красивой женщины. Кроме того, я состою, по словам графини, в числе прислуги вашего дома, что исключает с моей стороны всякое выражение вкуса и восхищения.

Голос и взгляд молодого человека были проникнуты враждебной холодностью, и по мере того, как он говорил, лицо графини все более бледнело.

– Габриела, что это значит? – спросил граф, с удивлением насупив брови.

Ничего не отвечая, молодая женщина повернулась спиной к мужу и вышла из комнаты. Арно последовал за ней и в передней, помогая ей надевать шубу, прошептал:

– Я говорил вам, что Веренфельс не вынесет незаслуженных оскорблений.

– И отлично: я только того и добиваюсь, чтобы, наконец, выгнали из дома этого олуха, – отвечала она, и губы ее дрожали от бешенства. – Было бы слишком, если бы обидчивость моих слуг доходила до того, чтобы они позволяли себе говорить мне в глаза дерзости.

Стараясь всячески успокоить ее и очень огорченный ее волнением, Арно сел с ней в карету в надежде, что бальное оживление и предстоящий триумф сгладят это неудовольствие.

После поспешного ухода жены граф Вилибальд послал Танкреда спать, но удержал Готфрида, который хотел последовать за своим учеником.

– Я очень сожалею, – сказал граф, как только они остались одни, – что вы были оскорблены в моем доме так грубо. И кем же? Моей женой. Теперь прошу вас, Веренфельс, сказать мне, что тут случилось без меня? С самого моего приезда я замечаю между графиней и вами какую-то тайную вражду. Вероятно, вы опять поссорились с ней из-за Танкреда. И по какому случаю она отпустила вам такие любезности?

– Графиня, – отвечал Готфрид, – произнесла упомянутые мною слова в присутствии графа Арно. Он может сообщить вам все подробности, которые вы желаете иметь. Вообще, мы во многом расходимся с графиней, которая требует, чтобы все были рабами ее капризов, но я раб лишь своего долга. Я умею с должным почтением выносить ее неудовольствия, но позволить, чтобы она ставила меня в один ряд с лакеями, говорила, что я невозможен в салоне, как какой-нибудь олух, место которого на конюшне или скотном дворе, это не согласуется с моим достоинством. Я не могу оставаться в семействе, где без всякой причины подвергаюсь риску быть оскорбленным хозяйкой дома. И я пользуюсь случаем (которого ищу с минуты вашего приезда), чтобы поблагодарить вас, граф, за вашу доброту ко мне и попросить найти кого-нибудь на мое место. Вы, конечно, понимаете и извините мое решение оставить ваш дом как можно скорее.

В мрачном раздумье граф слушал его не прерывая.

– Хорошо, Веренфельс, довольно сегодня на эту тему, мы поговорим об этом после. Всего доброго.

Он пожал ему руку и, раздосадованный, пошел к себе.

На следующий день утром Арно пришел, по своему обыкновению, поздороваться с отцом и узнать о его здоровье. Озабоченный, раздраженный вид отца заставил его понять, что надвигается гроза.

– Что с тобой, папа, ты как будто недоволен?

– Да, и имею на то основательную причину. Вчера вечером Веренфельс отказался от места и заявил, что желает как можно скорее оставить дом, где он не огражден от самых грубых оскорблений. Таким образом, мне угрожает лишиться в нем моей правой руки и человека, который имеет такое благотворное влияние на Танкреда; и все это из-за глупых капризов и возмутительного обращения, которое позволяет себе Габриела.

– Как это прискорбно, – прошептал Арно. – Но, быть может, оно и к лучшему, так как Габриела тоже требует, чтобы ему отказали.

– Что такое? Она осмеливается требовать, чтоб он покинул нас, тогда как сама без всякой причины оскорбила его? – сказал граф, бледнея от досады. – Я должен радикально разубедить ее. Меня утомили все эти пертурбации в моем доме, вызываемые ее причудами. Я не хочу, чтобы Веренфельс уехал, и тотчас пойду объявить Габриеле, что, если она не извинится перед Готфридом и не устроит так, чтобы он остался, я на этой же неделе уеду с ней в Рекенштейн; там она сама будет смотреть за Танкредом и учить его, так как ради потехи выгоняет тех, кто избавляет ее от этого труда.

Молодой граф покраснел до корней волос.

– Отец, ужели ты серьезно думаешь требовать от своей жены такого унижения? И я предсказываю тебе, что Габриела на это не согласится. Выходка Веренфельса тоже перешла границы; нельзя говорить порядочной женщине, что ее не могут отличить от коровы.

– Ах, отлично можно, раз эта порядочная женщина забывается до того, что вызывает такую выходку, причисляя к лакеям воспитателя своего сына. Я попрошу тебя, мой милый Арно, не вмешиваться в дело, которое исключительно касается меня и должно кончиться так, как я желаю. Твоя маменька слишком широко пользуется удовольст виями зимнего сезона в столице, чтобы не постараться всячески не лишить себя этого. Кстати, не знаешь ли, от кого могла быть прислана сегодня на имя Габриелы корзинка с цветами?

– Должно быть, от графа Морейра. Не смущайся этим, отец; дон Рамон отличный малый, но, как бразилец, он немного экзальтирован, и красота Габриелы положительно помрачила его рассудок.

Граф насупил брови, ничего не отвечая. И Арно, находясь в тяжелом волнении, поспешил уйти и даже не остался дома, желая успокоиться на свежем воздухе и избежать предстоящих сцен.

Вытянувшись в длинном кресле своего кабинета, Габриела отдыхала от утомлений бала. Она вертела в руках розу, выдернутую из корзины с чудными цветами, которая стояла на столе возле нее. С задумчивой рассеянностью она мяла, обрывала цветок, и было очевидно, что это благоухающее приношение дона Рамона, равно как и он сам, не занимали ее мыслей. Мечты молодой женщины были прерваны появлением камеристки, доложившей о приходе графа. С видимой досадой графиня приподнялась, но, тотчас скрыв свое чувство, опять улеглась на диван, и, когда вошел муж, лицо ее было приветливо и спокойно.

Граф был озабочен, рассеянно поклонился жене и, не поцеловав ей руку, как делал это всегда, взял стул и сел против нее. «Ах, – подумала она, – он пришел бранить меня за вчерашнюю историю». Но громко, самым невинным тоном, спросила его с участием:

– Как ты бледен, Вилибальд, ты, верно, дурно спал?

– Да, Габриела, я дурно спал и по твоей вине. Вчера пос ле твоего ухода Веренфельс отказался от места.

– И умно сделал после беспримерной дерзости, какую позволил себе против меня.