Рекенштейны

Молодой человек охотно исполнял свое обещание, а несколько времени спустя дом судьи сделался для него еще более привлекательным. Однажды утром, когда пришел с Танкредом, чтобы взять с собой Конрада и Франсуа и пойти вместе в лес за грибами, Готфрид был очень удивлен, увидав на балконе молодую незнакомку, которая помогала госпоже Линднер заготовлять консервы. Это была девушка лет семнадцати; ее светло-русые волосы и кроткое, милое личико с голубыми, ясными глазами выражало невинность и доброту. Жена судьи представила ее, сказав, что это их племянница Жизель, дочь старшего брата ее мужа, и что она приехала помочь ей по хозяйству. Заметив вскоре, что Жизель была столько же образованна, как и красива, Готфрид все более и более находил удовольствие в ее обществе.

Прошло несколько месяцев; положение Готфрида еще улучшилось; его энергия и деятельность вполне расположили к нему сердце графа. После нескольких бурных сцен, нескольких чувствительных наказаний и сажания на хлеб и воду, Танкред покорился. Хотя неохотно, но все же он повиновался, и спокойный, строгий взгляд наставника имел такую над ним власть, что он не мог противиться ей.

Подчиненный полезному режиму, разумно занятый классным учением и телесными упражнениями, вставая и ложась в определенные часы, мальчик стал красивее и здоровее; бледность сменилась румянцем; он вырос и заметно развился. Готфриду оставалось бороться только с его леностью и затаенной враждой, которую он выказывал при каждом удобном случае.

Граф был в восторге от заметного улучшения в манерах и в физическом состоянии Танкреда и все более и более привязывался к Готфриду, который действительно был его правой рукой, его помощником в делах, его доверенным лицом в полном смысле этого слова.

Готфрид имел основательные сведения обо всем, что касалось управления имением. Он вскоре заметил серьезные беспорядки в пользовании лесом и в эксплуатации паровой мельницы, недавно устроенной. Он счел своей обязанностью сообщить это графу и добросовестно помогать ему вникнуть в злоупотребления и восстановить порядок. Преисполненный благодарности, граф еще более посвятил молодого человека в свои дела, наполовину увеличил его жалованье и объявил ему, что, как только сын его поступит в военное училище, он сделает Готфрида главным управляющим. Веренфельс чувствовал себя спокойным, счастливым и стал мечтать о будущем. Он заметил, что Жизель чувствовала к нему более чем простое расположение; и сам он привязался к этой милой девушке. Готфрид говорил себе, что, сделавшись главным управляющим, он будет в состоянии вновь обзавестись хозяйством. Жизель, простая, деятельная и хорошая хозяйка, может быть именно такой женой, какая ему нужна, преданной дочерью его старой матери, а для маленькой Лилии матерью и наставницей. Но несчастье научило его быть осторожным, и он не позволил себе пробудить в сердце Жизели надежд, которые вследствие каких-нибудь обстоятельств могли не сбыться. Он положил не приступать к решительному объяснению, пока его судьба не будет окончательно обеспечена.

Веренфельс вошел однажды утром в кабинет графа, чтобы дать ему подписать некоторые деловые письма; он нашел его сидящим у окна, с письмом в руках и всецело поглощенным своими мыслями.

Готфрид положил бумаги на стол и хотел молча уйти, но граф поднял голову и позвал его.

– Я получил сейчас известие, которое радует и удивляет меня, но вместе с тем оно вызвало во мне так много воспоминаний.

Граф медленно сложил большой лист, украшенный гербом.

– Мой сын Арно, – продолжал он, – пишет мне самым миролюбивым образом, сообщает, что скоро приедет ко мне, и просит забыть все, что так напрасно разделяло нас.

– Верьте, граф, я искренно счастлив, что сгладилось недоразумение, которое должно было так тяготить ваше отцовское сердце.

Голос и взгляд молодого человека выражали самое сердечное участие.

– Благодарю вас, Веренфельс. Садитесь, и побеседуем немного. Я не люблю говорить об этом печальном прошлом; но питая к вам особое уважение и дружбу, расскажу в коротких словах все, что произошло. Чтобы вы лучше меня поняли, я должен обратиться к тому времени нашей фамильной истории, когда в XIV веке род наш разделился на две ветви. Старшая ветвь, вследствие брака своего представителя с богатой наследницей из одного высокого рода, стала именоваться Рекенштейн Арнобург, а младшая, которой принадлежит замок, где мы находимся, приняла имя Рекенштейн – Рекенштейн. С течением веков многочисленные несогласия разделили эти две ветви, и старшая окончательно обрела фамилию Арнобург. Но в наше время от древнего рода оставалось два представителя – я и Хильда, единственная дочь графа Арнобург. Было решено соединить нас браком и при этом постановлено, чтобы наш старший сын назывался графом Рекенштейном, а второй носил бы и увековечил фамилию своей матери, унаследовав замок и большую часть владений, прилегающих к нему.

Брак мой с Хильдой, хотя и вызванный семейными соображениями, был самый счастливый, и лишиться жены, после десятилетнего супружества, было большим для меня несчастьем. Она оставила мне единственного сына – Арно.

Здесь я должен сказать, что во время моего пребывания в столице, где я служил в кирасирах, я подружился с молодым офицером, графом Девеляром, человеком весьма симпатичным, но легко увлекающимся. Несчастная страсть испортила ему карьеру. Он влюбился в молодую актрису, прекрасную как ангел, и женился на ней. Эта выходка лишила его службы и большого майората, который перешел к его двоюродному брату. Он вышел в отставку, и я потерял его из виду. Через два года, после смерти моей жены, я неожиданно получил письмо от Девеляра, в котором он писал, что, будучи несчастлив в супружестве, жил в провинции, обходясь кое-как малым остатком своего состояния. Чувствуя приближение смерти, он умолял меня взять на себя опеку над его единственным ребенком, пятнадцатилетней девочкой, находящейся в пансионе.

Я поспешил к нему, поклялся заботиться о его дочери и закрыл ему глаза. Затем я поехал навестить мою воспитанницу. Это свидание решило мою судьбу. Габриела была красива, как ее мать; я полюбил ее и решился жениться на ней.

Это намерение вызывало сильное неудовольствие в моей семье. Мне не могли простить, что я позабыл Хильду и даю мачеху своему сыну. Случайная встреча внушила моей теще сильную ненависть к Габриеле. У меня почти силой отняли Арно. Рождение Танкреда подняло настоящий ураган. Мысль, что сын ненавистной женщины будет носить имя Арнобурга, страшно возмутила мою тещу. Арно воспитывался в Берлине, во враждебном мне духе, назывался Арнобургом, стал моряком, чтобы быть дальше от меня, и после смерти деда и бабушки жил в Швеции у тетки. Теперь ему исполнился 21 год, и он должен приехать, чтобы вступить во владение своими землями. Я не рассчитывал увидеть его, так как он никогда не сделал ни одного шага к сближению. Его неожиданное письмо доставило мне большую радость. Я жажду обнять его и надеюсь, что он будет другом Танкреду, когда меня не станет.

Позвоните, пожалуйста, мой друг, чтобы мне позвали управляющего. Надо приготовить комнаты для блудного сына, который, впрочем, богаче меня. Танкред будет беден в сравнении с братом.

Арно и его мачеха

Две недели спустя граф получил телеграмму, которая сильно его взволновала.

– Арно извещает меня, – сказал он Готфриду, – что завтра в 9 часов утра он будет на станции. Я прошу вас, мой милый Веренфельс, поехать с Танкредом встретить его. Я положительно не могу свидеться с моим сыном в толпе посторонних людей. Но он будет рад увидеть своего маленького брата и вас, о котором я не раз писал ему.

Танкред, сияющий от удовольствия, что едет встречать незнакомого ему брата, поднялся чуть свет и успокоился лишь тогда, когда сел в карету. Не менее нетерпелив и еще более счастлив был Антуан, старый охотник графа, служивший тридцать лет в Рекенштейне.

Когда поезд остановился, Готфрид, взяв за руку своего воспитанника, пошел с ним вдоль вагонов, стараясь угадать в массе пассажиров того, кого они ожидали. Вдруг он увидел, что Антуан, опередивший его, со слезами радости целует руку высокого молодого человека, выходящего из купе 1-го класса. Но и без этого указания Веренфельс узнал бы Арно по сильному сходству с отцом. Совершенно таким был изображен граф Вилибальд на большом портрете в год его совершеннолетия. Тот же высокий, гибкий стан, те же темные глаза, добрые и кроткие, те же каштановые волосы и то же аристократическое изящество во всей фигуре.

Поздоровавшись дружески со старым слугой, Арно увидел Танкреда, который бежал к нему с распростертыми объятиями. Молодой граф внезапно побледнел, остановился и провел рукой по лбу, затем, быстро преодолев себя, наклонился к ребенку и несколько раз нежно поцеловал его. Не выпуская руки своего маленького брата, он подошел к Готфриду и поздоровался с ним с самой дружеской приветливостью.

– Мой отец, – сказал он, – писал мне, как много мы вам обязаны, господин Веренфельс, и я питаю к вам живейшую симпатию. Надеюсь, что мы будем весело проводить время в Рекенштейне. Я столько лет был в разлуке с отцом, что теперь должен усердно и возможно дольше ухаживать за ним.

Сперва Танкред овладел полностью своим братом: не переставал болтать и задавать ему вопросы. Тот не успевал отвечать и всматривался в него как-то особенно вдумчиво и нежно. Но утомленный дорогой и впечатлениями, Танкред прислонился к подушкам кареты и со свойственной детям способностью везде приловчиться уснул глубоким сном.

Готфрид прикрыл его пледом, и, когда вернулся на свое место, Арно сказал ему:

– Мой отец писал мне, сколько терпения и труда стоило вам дисциплинировать Танкреда. Я положительно не могу понять, от кого у него такой тяжелый характер.

– Это умный и богато одаренный ребенок, но ленивый, дерзкий и чрезвычайно капризный; мать избаловала его.

– Мать избаловала? – повторил Арно с удивлением и сильно краснея. – Поверьте, господин Веренфельс, что это неправда. Быть может, она была недостаточно требовательна к нему, как женщина слишком молодая для того, чтобы быть разумной матерью. По моему мнению, отцу не следовало соглашаться на разлуку с женой и с сыном. Но я должен вам сказать, что чем больше я гляжу на Танкреда, тем более поражаюсь его удивительным сходством с матерью. Это одно лицо.

– Разве вы знаете графиню? – спросил с удивлением Готфрид. – Я полагал, что вы никогда ее не видали.

– Я неожиданно встретился с ней в Париже, где провел три последних месяца. Мы обоюдно были поражены, узнав, что мы такие близкие родственники; и, увидев мою мачеху, я понял, почему отец полюбил ее.

Несколько принужденная улыбка скользнула по губам Арно, и мимолетный румянец промелькнул на его свежем лице.

– Лишь моя детская неопытность могла заставить меня недоброжелательно отнестись к вполне законному поступку.

Ах, я многое должен загладить перед отцом. Но скажите, господин Веренфельс, действительно ли здоровье его так плохо, как он мне писал?

– Граф чувствует себя дурно, и апатия, овладевшая им, старит его преждевременно.

– Все изменится. Отец будет снова счастлив. А… вот и Рекенштейн! – вскрикнул Арно. Глаза его блестели и, опус тив окно, он с жадностью всматривался во все окружающее.

Свидание отца с сыном сильно взволновало обоих. Долго они сжимали друг друга в объятиях, и граф не мог насмотреться на молодого человека, так живо напоминавшего ему собственную молодость, а также и добрую, любящую женщину, с которой он был так счастлив.

Арно поразила перемена, происшедшая в графе, и его болезненный вид. Со слезами на глазах он взял его руку и прижал к своим губам.

– Прости мне, отец, горе, которое я тебе причинил в моем неведении жизни. Теперь ты будешь иметь вдвойне преданного тебе сына.

Молодой человек сдержал слово. С настойчивостью и любовью он вырвал отца из апатии, изводившей его, приучил к продолжительным прогулкам пешком и верхом, возил его к соседям, приглашал их к нему; словом, так хорошо вел дело, что через два месяца граф Вилибальд сделался неузнаваем. Сгорбленный стан выпрямлялся, болезненная бледность сменялась свежестью лица, и его темные глаза приобретали прежний блеск. Граф сам не узнавал себя и называл Арно чародеем.

Была половина мая. Арно находился в отсутствии по случаю вступления во владение наследством. Вернувшись верхом из Арнобурга, он прошел к отцу. Граф Вилибальд, возвратясь с прогулки, курил у себя в комнате, читая журнал. Сообщив все подробности своей поездки, молодой граф вдруг прервал разговор и сказал с волнением:

– Папа, мне надо передать тебе письмо, ответ на которое ожидается с мучительным нетерпением.

– О каком письме ты говоришь? Это возбуждает мое любопытство.

Слегка дрожащей рукой Арно вынул из кармана портмоне, достал из него надушенный конверт, запечатанный гербовой печатью, и подал его отцу.

Граф мгновенно побледнел, и его протянутая рука опустилась.

– Что это значит? Откуда у тебя письмо Габриелы? Я узнаю ее почерк, – проговорил он, тяжело дыша.

– Она сама дала мне его для передачи тебе.

– Так ты видел ее? Но где же?

– Этой зимой в Париже, – отвечал Арно с некоторым замешательством. – Мы неожиданно встретились. Но потом я с ней говорил и увидел, что ее раскаяние так глубоко, ее любовь к тебе так искренна, что я счел своей обязанностью взять это письмо.