Рекенштейны

И он стал рассказывать ей о своих планах на лето, о сельских праздниках, которыми намеревался развлекать ее, и об ожидаемом приезде двух его друзей, приглашенных им, чтобы увеличить общество.

Габриела весело с ним разговаривала; но когда экипаж приблизился к главному подъезду, она замолчала и вперила взор в высокую фигуру графа, вышедшего на крыльцо. Едва карета остановилась и прежде чем Арно или лакей успели помочь ей выйти, она выпрыгнула на подножку и как птичка вспорхнула на лестницу. Быстро схватила она приветливо протянутую ей руку мужа и прижала ее к губам, не обращая внимания на присутствие всей челяди.

– Прости меня, Вилибальд, не только на словах, но и сердцем, – прошептала она со слезами на глазах.

Граф вздрогнул и хотел отдернуть руку, но взволнованный, побежденный умоляющим выражением прелестного личика, привлек Габриелу в свои объятия и поцеловал ее в лоб, затем подал ей руку и повел в комнаты. Как только они остались одни, молодая женщина, бросив в сторону перчатки и шляпу, привлекла мужа на диван и, припав головой к его плечу, разразилась рыданиями. Было ли то искреннее раскаяние или напряжение нервов – трудно сказать, но этот поток слез испугал графа; ласково и нежно он старался успокоить жену, уверяя, что прошлое сглажено и позабыто.

Мало-помалу графиня успокоилась, и когда муж ушел, уговорив ее отдохнуть до обеда, она отерла последние слезы и с любопытством стала осматривать все сделанные для нее приготовления и сюрпризы. Кончив осмотр, которым осталась вполне довольна, она свернулась клубком на диване и, полузакрыв глаза, с торжествующей улыбкой на устах предалась мечтам.

Габриела не была грубой кокеткой, которая легко увлекается и не дорожит своей честью. От такого унижения ее ограждали гордость и эгоизм. Но крайне пылкая и страстная, она порывисто и всецело отдавалась своим ощущениям, как любовь, так и ненависть, возбужденные в ее сердце, не умирали никогда. Обстоятельства еще более развили в ней некоторые врожденные недостатки. Выйдя замуж в пятнадцать с половиной лет за человека на 23 года старше ее, который боготворил ее и предупреждал все ее капризы, окружал ее роскошью и почетом, она избаловалась, привыкла швыряться деньгами, покорять сердца и не выносить никакого соперничества. Ее дивная красота сделалась ее кумиром; в поклонении самой себе она видела цель своей жизни. Поражать женщин своими туалетами, мужчин своими чарами было единственной ее заботой. Каждый мужчина, который к ней приближался, должен был стать ее рабом; искусным кокетством она его привлекала, очаровывала, но едва победа была одержана, интерес истощался, и взгляд ненасытной сирены искал новой жертвы. Эта опасная игра была началом несогласий графа с женой; напрасно он увещевал и запрещал, ревновал и наблюдал – страсть покорять мужчин, заставлять их трепетать от ее взгляда сделалась потребностью Габриелы. Очередная неосторожность подобного рода с молодым офицером вызвала дуэль и затем разрыв между супругами.

Цирцея

Готфрид весь день производил осмотр. Усталый он приехал к семи часам вечера в дом судьи. Принятый, как всегда, с распростертыми объятиями и окруженный дружеским вниманием Жизели, молодой человек чувствовал себя так хорошо, что вечер прошел с быстротой молнии. Был двенадцатый час, когда они расстались.

Медленным шагом и тихо напевая, Готфрид направился к замку. Ночь была великолепная, теплая, спокойная, полная луна заливала серебристым светом тенистые аллеи парка. Торжественная тишина природы действовала благотворно на душу молодого человека. Он думал о Жизели, теряясь в мечтах о будущем. Представлял себе эту милую, скромную девочку хозяйкой своего дома, ухаживающей за его матерью, за его маленькой Лилией и вполне счастливую с ним в его скромной обстановке. Он приближался к большому пруду и собрался было отдохнуть на своем любимом месте у берега, на скамье под вековым дубом, как вдруг внимание его было привлечено глухим рычанием. Он остановился. Послышался шум ветвей под чьими-то шагами и снова чье-то рычание.

– Это, должно быть, Али-Баба; верно, этот негодник Танкред опять выпустил его, чтобы пугать служанок со скотного двора, – прошептал с раздражением Готфрид.

Али-Баба был медвежонок, которого граф купил в прошлом году, уступив просьбам сына. Он жил в конце парка, в шалаше, окруженном забором, и хотя не был опасен, но его все-таки держали на цепи. Два раза Танкред спускал его, забавляясь криками и испугом служанок и шумом, который поднимали птицы и дворовые животные.

Решив отвести медвежонка в его шалаш, молодой человек ускорил шаг и вышел на прогалину, окружающую пруд. Медведь опередил его и, освещенный луной, направился рысцой к скамье, скрытой в тени, где Готфрид намеревался отдохнуть.

В эту минуту раздался крик, и между деревьев показалась женщина в белом; обезумев от страха, она кидалась во все стороны, преследуемая медведем, которого забавляла эта импровизированная охота. Увидя, что незнакомка устремилась к пруду, куда неизбежно должна была упасть, Веренфельс кинулся за ней, чтобы ее удержать; но ноги ее, вероятно, запутались в платье, она вдруг пошатнулась и упала на траву в двух шагах от воды.

– Куш! Али-Баба! – крикнул Готфрид, подняв трость.

Медвежонок, увидев его, направился к нему, радостно рыча, послушно лег и стал лизать свои лапы. Молодой человек наклонился к даме, которая, казалось, была в обмороке. «Это, должно быть, графиня», – подумал он, поднимая молодую женщину и всматриваясь с любопытством и восхищением в ее прелестное лицо. В ту же минуту она открыла глаза и с испугом взглянула на него.

– Графиня, позвольте мне довести вас до скамьи и позвать вашу камеристку, – сказал почтительно Готфрид.

Но в этот момент взгляд ее упал на медведя и, ухватясь за руку молодого человека, она вскрикнула в нервном волнении:

– Нет, нет, не уходите! Я боюсь! Ужели вы оставите меня одну с хищным зверем! С каких пор Вилибальд придумал такое нововведение, чтобы медведи гуляли у него по парку?

– Медвежонок не опасен, графиня, не бойтесь и позвольте предложить вам руку.

Графиня согласилась, однако при первом же шаге пошатнулась, вскрикнула и чуть не упала, но Готфрид поддержал ее.

– Я, кажется, вывихнула ногу и не могу идти, – проговорила она ослабевшим голосом. – Как быть теперь?

– В таком случае прикажите мне, графиня, отнести вас домой, тут несколько минут ходьбы.

Габриела смерила его быстрым взглядом.

– Я согласна, если это не очень утомит вас. Но скажите, кому я обязана такой услугой?

– Я Готфрид Веренфельс, воспитатель маленького графа Танкреда, – отвечал молодой человек, поднимая ее, как ребенка, своими сильными руками.

Странные чувства волновали Готфрида, когда он быст ро направлялся к замку со своей легкой ношей. Нервная дрожь, вызванная испугом, все еще пробегала по телу графини; и эта дрожь как бы сообщалась сердцу молодого человека, пробуждая в нем попеременно то восхищение, то враждебность, которую он ощущал прежде, чем увидел ее; и беленькая ручка, блестевшая бриллиантами, покоясь на его плече, казалась ему тяжелой как свинец.

Он почувствовал душевное облегчение, когда положил, наконец, графиню на один из диванов ее будуара. Эта прелестная комната, освещенная лампами с розовыми стеклами, казалась созданной для Габриелы. Освещенная этим магическим светом, молодая женщина казалась Готфриду неотразимой красавицей; он говорил себе, что никогда в жизни не видывал таких идеальных черт, такого нежного цвета лица и таких блестящих, ясных глаз с длинными изогнутыми ресницами.

Габриела со своей стороны теперь только увидела ясно лицо своего неожиданного кавалера. С минуту ее глаза глядели на него со странным выражением, но одумавшись тотчас, она протянула ему руку и выразила живейшую благодарность.

– Я сейчас сообщу о случившемся графу, – сказал Готфрид, почтительно целуя тонкие пальцы молодой женщины.

– Нет, нет. Вилибальд весь вечер страдал сильной мигренью, ему необходим отдых. Не беспокойте его.

– Графу Арно, в таком случае.

– И ему не надо. При своей пылкости он всполошил бы весь замок. Я не хочу, чтобы раньше утра посылали за доктором, так как не думаю, чтобы тут было что-нибудь опасное, и могу потерпеть.

Молодой человек, оставив графиню, пошел к кастеляну и велел ему послать нарочного в город, чтобы доктор мог приехать в замок утром; приказал также распорядиться, чтобы Али-Баба был снова посажен в свой шалаш. Сделав это, он вернулся к себе, чтобы лечь спать, но образ Габ риелы не покидал его. «Она действительно красива так, что каждого может свести с ума, – говорил себе Готфрид. – Бедный Арно, я понимаю, какая опасность угрожает твоему сердцу».

Наутро, пока Танкреда одевали, Веренфельс пошел к Арно и сообщил ему о случившемся ночью. Молодой граф был очень этим встревожен и поспешил кончить свой туалет, чтобы пойти скорей к мачехе.

– Я готов держать пари, что это опять Танкред выпустил Али-Бабу. Гадкий мальчик. Какое бы от этого могло выйти несчастье! – воскликнул с сердцем Арно. Затем, глядя в сторону, спросил нерешительно: – Вы видели Габриелу, не правда ли, она очаровательно красива?

– Красива, как сказочная фея, но едва ли подобно ей благодетельная, – отвечал медленно Готфрид. – Если б я смел сделать сравнение, я бы скорей уподобил графиню сирене, прелестной и обворожительной, но гибельной для каждого, кто, не обладая мудростью Улисса, приблизится к чернокудрой обольстительнице.

Молодой граф сильно покраснел.

– Я понимаю тонкость и глубину вашего замечания, Готфрид. Оно сделало бы честь мудрому Улиссу, на которого вы ссылаетесь. Но теперь пойдемте скорей. Быть может, она чувствует себя хуже.

В вестибюле молодые люди встретили доктора, возвращавшегося от графини. Он успокоил Арно, сказав, что нет ничего серьезного в ушибе, что опухоль на ноге исчезнет через несколько дней и что вообще молодая женщина совершенно здорова. Графиня велела отнести себя на террасу, чтобы пить утренний кофе с семьей.

Когда Веренфельс пришел на террасу со своим воспитанником, графиня была уже там; она лежала на длинном кресле и отвечала, улыбаясь на вопросы Арно. Готфрид внимательно взглянул на нее и убедился, что, несмотря на нездоровье, ее дивная красота не боялась дневного света и сапфировый цвет ее ясных глаз являлся во всем своем блеске. Туалет графини, изысканно-простой, шел ей великолепно.

Танкред кинулся к матери, обнял ее и с жаром поцеловал. Габриела тоже поцеловала сына, но затем, слегка отстраняя его и отвечая легким наклоном головы на глубокий поклон наставника, сказала:

– Какой ты порывистый, дитя мое, ты совсем измял меня.

Арно привлек к себе брата и сказал смеясь:

– Вот я и поймал вашего преследователя и не выпущу его.

Но мальчик вырвался от него и стал на колени возле матери.

В эту минуту на террасе показался граф и, заметно взволнованный, подошел к жене.

– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? Ты очень страдаешь? Я сейчас только узнал о несчастье с тобой и очень недоволен, что мне этого тотчас не сообщили.

– Успокойся, Вилибальд, это я запретила тревожить тебя. Доктор уверяет, что через несколько дней я совсем поправлюсь.

– Но я все же должен разузнать, кто выпустил медведя. При этих словах отца густой румянец покрыл щеки Танкреда. Графиня заметила это и, подняв глаза на мужа, сказала с очаровательной улыбкой, пожимая ему руку:

– Я уверена, что медведь вырвался сам. А если и есть тут виновный, то умоляю – не ищи его; я была бы в отчаянии, если бы тебе пришлось наказать кого-нибудь в первый день моего приезда. Не могу не упрекать себя за мой глупый испуг; мне следовало бы понять, что медвежонок ручной. Но нет ничего хуже, чем потерять голову. Господин Веренфельс спас меня не столько от медведя, сколько от самой себя.