Рекенштейны

– Послушай, – сказал он, – я имею основание думать, что послезавтра на балу барон Сельтен сделает тебе предложение. Надеюсь, что на этот раз ты будешь благоразумна и без всяких капризов дашь свое согласие. Это прекрасная партия, человек честно любит тебя. Что ты можешь желать лучшего? Такого совершенства, как Арно, тебе не найти, – присовокупил он лукаво.

Сильвия вспыхнула, но Арно побледнел и сдвинул брови.

– Я бы желал, чтобы ты не включал меня в свои дурные шутки. А что касается твоего желания породниться с Сельтеном, оно удивляет меня.

– Отчего? Барон вполне порядочный молодой человек и прекрасный офицер. Разве ты имеешь что-нибудь против него?

– Ничего, только это кутила и мот, запутанный в долгах, так что состояние Сильвии придется ему кстати.

– Боже мой! Арно, можешь ли ты вменять в преступление Сельтену такую обыкновенную вещь. У кого нет долгов, когда он молод и когда он служит в гвардии? Мне известны долги барона: они не переходят границы приличия, и Равенгорст обещал уплатить их в случае женитьбы; состояние Сильвии избавит его от необходимости делать новые долги; он остепенится от любви к жене. А твои резоны не таковы, чтобы отказать человеку. Что скажешь на это, сестра?

– Если ты думаешь, что женитьба на мне будет иметь тот добрый результат, что обратит ветреника на путь истинный, то я согласна выйти за барона; он кажется мне доб рым малым, – отвечала мадемуазель де Морейра глухим голосом.

– Отлично! Твое решение делает тебе честь. И, быть может, на этом же балу мы объявим о вашей помолвке.

– Нет, нет! Не так скоро. Мне надо некоторое время, чтобы привыкнуть к этой мысли, – воскликнула Сильвия, бледная, взволнованная, и, схватив шляпу, кинулась в сад.

Покраснев до ушей, Арно встал и, бросив журнал так, что он полетел за перила, подошел к брату.

– Скажи, пожалуйста, зачем ты мучаешь девочку и упорно навязываешь ей на шею этого негодного мота, волокиту, которого она не любит? Мало того, что в твоей собственной жизни ты так ветрен, такой невозможный муж, ты еще играешь будущностью своей сестры и приносишь ее в жертву капризу ревности.

– Ошибаешься, – возразил Танкред улыбаясь, – я имею в виду лишь счастье Сильвии. Я не могу создать ей такого мужа, о каком она мечтает, но необходимо дать ей цель жизни, чтобы излечить ее от несчастной любви к тебе, так как сам ты не хочешь жениться на ней.

Арно побледнел и отвернулся.

– Ты не можешь жить без глупостей, Танкред. Сильвия любит меня как брата, и связать ее с человеком, который годится ей в отцы, было бы дурной гарантией для ее будущности.

– Вот ты говоришь глупости. Тебе тридцать восемь лет, ты красив и здоров, как двадцатилетний юноша. Отчего же ты не можешь составить счастья женщины? Сильвия была влюблена в тебя прежде, чем тебя увидела; она носит на шее твой портрет. Но ты слеп и просто глуп. Но погоди, мне пришла мысль. Я стану ее допрашивать и заставлю сказать правду, а ты слушай за дверью и будешь удовлетворен, – заключил шутливо неисправимый ветреник.

– Фи! Как тебе не стыдно предлагать что-нибудь подобное, – отвечал Арно, поворачиваясь к нему спиной, и, взяв шляпу, ушел прочь с террасы.

Опустив голову, граф медленно шел по тенистой аллее, стараясь привести в порядок многосложные переживания, вызванные в нем словами Танкреда. Давно он понял, какого рода чувства внушала ему Сильвия, но он старался подавить любовь, которую считал возвратом несчастной страс ти, омрачившей лучшие годы его жизни. Ценою каких усилий и страданий он приобрел спокойствие и душевный мир, и вот, при первом вступлении в родительский дом, он видит перед собой живой образ Габриелы, такой, какою он ее воображал: воплощение мира и счастья.

Всеми силами своей души он привязался к прелестной молодой девушке, синие глаза которой напоминали ему бури прошлого и сулили счастливую будущность, мирную пристань, если бы только он мог ее достигнуть. Но он решил не делать попытки, так как находил себя слишком пожилым и серьезным, чтобы составить счастье семнадцатилетней девочки. Слова Танкреда поколебали его решимость. Что, если этот ветреник прав! Если действительно Сильвия любит его, не принесет ли он в жертву ложному убеждению счастье их обоих? Имеет ли он право допустить неподходящий брак и дать ей кинуться очертя голову в объятия первого попавшегося развратника, который отравит ей жизнь?

Сам того не замечая, граф дошел до грота, находящегося в глубине сада, где он провел с Габриелой столько упоительных и опасных часов. С глубоким вздохом он отворил дверь, чтобы отдохнуть немного в этом прохладном полумраке, но, перешагнув порог, остановился, увидев в конце грота Сильвию: она сидела у одного из столиков, закрыв лицо руками, и обильные слезы текли сквозь ее тонкие пальцы.

С внезапной решимостью граф подошел к ней.

– Сильвия, о чем ты плачешь? – спросил он, наклоняясь к ней.

Молодая девушка встала, вся вспыхнув.

– Ничего, это нервы, да еще разговор с Танкредом взволновал меня, – прошептала она, стараясь уйти.

Но Арно, взяв ее за руку, посадил возле себя на маленьком диване.

– Ты плачешь потому, что не любишь барона и решаешься все-таки выйти за него. Зачем это? Разве ты не имеешь больше никакого доверия ко мне? – спросил он, устремляя откровенный, ласковый взгляд в смущенные глаза молодой девушки, опустившей голову. – Правда ли, что всем этим женихам ты предпочитаешь утомленного путника, любящего тебя всеми силами своей души? Скажи, желаешь ли подарить мне свою любовь, протянуть мне руку и следовать за мной в мой старый уединенный замок?

Сильвия подняла голову. В глазах ее отражалось то сомнение, то счастье; но вдруг она обвила руками шею графа и воскликнула с простодушным восторгом:

– Арно, милый Арно, можешь ли ты еще спрашивать, хочу ли я быть счастливой! Скажи лучше, действительно ли правда, что ты меня любишь, ты, такой совершенный, такой превосходный во всем. И не будет ли тебе тяжело найти ничтожного ребенка, слабую, неодухотворенную копию в той, которая напоминает тебе пленительную женщину, внушавшую тебе такую сильную любовь?

Граф покраснел.

– Оставь прошлое, ревнивица; оно похоронено и забыто. Твоя мать пронеслась в моей жизни как разрушительный ураган, а ты явилась на моем пути как солнечный луч, который рассеет последние тени; твои глаза, невинные и ясные, не обрекают на безнадежное страдание, а сулят мир и счастье. Но ты можешь ли быть счастлива со мной?

– Ах, об этом не беспокойся. Разве ты не чувствуешь, что я любила тебя с той минуты, как увидела в медальоне моей матери, – воскликнула Сильвия с сияющим лицом. – Мысленно я постоянно следила за тобой в отдаленных краях, где, я знала, ты скитаешься, не находя покоя; я ежедневно молила Бога даровать тебе душевный мир и возвратить тебя к нам. Бог услышал мою молитву, и если он поможет мне сделать тебя счастливым, заставит тебя забыть свои страдания, это облегчит душу матери, она увидит, что я залечила рану, которую она нанесла.

Слишком растроганный, чтобы отвечать, граф прижал ее к груди.

– И мы проведем в Арнобурге эту зиму, не правда ли? – спросила Сильвия, отвечая на его поцелуй. – Я терпеть не могу города с его шумом и рассеянной жизнью.

– О, я разделяю твой вкус. Но не соскучишься ли ты со своим старым мужем?

– Ты – старый? – переспросила Сильвия, положительно обиженная. – Конечно, ты красивее и привлекательнее всех этих безголовых фатов, которых я видела в Берлине.

– Так я не буду тебя разочаровывать насчет моей красоты и всех моих совершенств, – отвечал Арно смеясь. – А теперь пойдем, скоро подадут завтрак, и мне любопытно видеть удивление Танкреда, когда он узнает о счастливом результате его болтовни.

На террасе слуги кончали приготовления к завтраку. В стороне, за маленьким столом, сидела Лилия и разбирала цветы для сушения, между тем как ее муж, положив руки в карманы, ходил по комнате, рассказывая, что Сильвия согласна выйти за барона, и заявляя, что он крайне доволен решением сестры.

– Сильвия, подтверди своей невестке, что ты выходишь за Сельтена, – крикнул Танкред.

– Нет, нет! Спроси у Арно, – отвечала молодая девушка смеясь.

– Да, я подтверждаю, что она никогда не выйдет за него, так как помолвлена со мной. Поздравьте нас, граф и графиня Рекенштейн, – сказал весело Арно. – А вы, – обратился он к слугам, – принесите шампанского.

Танкред подпрыгнул от радости, между тем как лакеи побежали исполнять приказание.

Затем он так обнял брата и сестру, что чуть не задушил. Лилия в свою очередь поздравила их. Счастливая, она прижала Сильвию к своей груди и протянула обе руки Арно.

– Теперь я знаю, что она будет счастлива, – проговорила Лилия с чувством.

Свадьбу назначили через месяц, и Танкред настаивал, чтобы ее праздновали с надлежащей пышностью. Время проходило быстро, так как приготовления к этому торжеству дали всем много дела. Лилия была поглощена заготовлением приданого для невестки. Арно устраивал и украшал свой старый замок для приема его будущей прелестной владетельницы. Танкред деятельно занимался всеми подробностями свадебного пира и устройством блистательного фейерверка. Одна Сильвия ничего не делала и жила как в счастливом сне.

Эта деятельность и множество вызываемых ею развлечений ослабили несколько ожесточенную войну между графом и графиней Рекенштейн. Конечно, они все еще продолжали ссориться при каждом удобном и неудобном случае, но бывали минуты перемирия, когда они благоразумно рассуждали о разных вопросах хозяйственных и даже денежных.

В глубине души оба жаждали мира. Счастье Арно и Сильвии, их спокойное согласие возбуждали легкую зависть в сердце Лилии и лихорадочное нетерпение в сердце Танкреда. Тем не менее примирение не наступало, так как оба были упрямы; она не хотела сделать первого шага, а он не знал, как к этому приступить, и все добрые стремления кончались… новой ссорой.

Наконец, настал день свадьбы. С самого рассвета все было в движении в Рекенштейне. Делали последние приготовления: развешивали гирлянды, вешали шкалики[9 - Шкалик – конусообразный стаканчик с салом или маслом и фитилем, зажигавшийся при иллюминациях.], которыми предназначалось осветить парк, и церковь обращалась в букет редких цветов. Танкред, осмотрев окончательно все, стал скучать; брат был в Арнобурге, дамы не показывались, шум и суета в доме действовали ему на нервы, и он велел оседлать себе лошадь и уехал, предупредив камердинера, что вернется к завтраку.

Около полудня граф, возвращаясь с долгой прогулки, въехал в небольшой лес, смежный с парком.

Лошадь шла шагом по тропинке, тянувшейся вдоль реки, воды которой, прозрачные как кристалл, катились по песчаному дну.

Молодой человек был разгорячен жарой столько же, как и тяжелыми мыслями, осаждавшими его. И вдруг ему пришло желание освежиться, окунувшись в реке.

Не размышляя более, он соскочил с лошади и привязал ее к дереву. Затем, отыскав неподалеку маленькую бухту, окаймленную мхом и окруженную живой изгородью, густою как стена, он разделся и прыгнул в воду.