Нежный лед

Майкл понял, что речь о нем и говорит мать с его тренером. Видимо, случилось что-то ужасное…

– Ты что, девочка семнадцатилетняя? Только о любовнике своем думаешь, вот и пропустила важнейшую информацию мимо ушей! Все всё вовремя узнали, одна наша юная Лариса оказалась в неведении…

Войти в материнскую спальню Майкл не посмел, присел на корточки у неплотно закрытой двери, в изумлении и ужасе слушая страшные и непроизносимые слова.

– Да не оскорбляю я тебя, нужна ты мне. Я на карьеру Майкла жизнь положила, а ты в одну секунду все мои труды угробила. Зато с Клаудио лишний раз потрахалась! Вместо того чтобы на совещании изменения в правилах уточнять. Шлюха ты, а не тренер!

Если бы в эту минуту в Калгари началось землетрясение, Майкл и удивился, и испугался бы меньше.

Нина выскочила из спальни, полуодетая с красным лицом, но, споткнувшись о сидящего на корточках Майкла, вернулась и вышла в плотно запахнутом халате.

– Сука наша Лариса.

Майкл молча смотрел на мать.

Глава 19

– Оказывается, тот антиаллерген, что ты всю жизнь принимаешь, по новым правилам считается допингом! Лариса говорит, если даже следы его химические в крови найдут, то все. Отстранят от чемпионата, да еще и с позором. Кто там станет разбираться – аллерген, не аллерген…

Майкл почувствовал, что у него пропал голос. Он хотел что-то сказать, но не смог.

– И ведь в Canadian Skating Union всех тренеров в положенном порядке обо всех нововведениях оповещали, но Лариса наша слишком занята, чтобы слушать! Ей, видите ли, в то время даже в голову не приходило, что кто-то из ее учеников может участвовать в чемпионате. У нее же все, кроме тебя, безнадежные говнюки! И теперь она пишет докладную, мол, так и так, Майкл Чайка на антиаллергене. За свою шкуру боится, сволочь такая…

Никогда прежде мать и тренер не ссорились, во всяком случае, никогда прежде грубых сцен между ними не было и быть не могло. Майклу казалось, они дружили…

Из-за антиаллергена – из-за лекарства, которое, знай он новые правила, и в рот не взял бы, – Майкл теряет свой заслуженный успех, свой престиж, свое счастье.

А мать все орет, безудержно и вдохновенно. Как будто и он, Майкл, хоть в чем-нибудь да виноват!

– Хватит! – гаркнул Майкл в ответ на Нинин визг. – Хватит! Ни в чем Лариса не виновата! Ты сама мне эти таблетки дала, вот себя и вини!

Он шагнул в прихожую, сорвал с вешалки куртку и ушел из дома в ночь, хлопнув дверью.

Нина села на краешек стула. Когда ей нужно сосредоточиться, она всегда садится на самый краешек. Спина прямая, как у балерины. Шея вытянута до боли. Временная, но безупречная прямота.

Глава 20

Вот так. Теперь можно думать.

Мальчик нахамил ей заслуженно – в ответ на ее истерику. Мальчик прав. Мальчик всегда прав, у него трудное детство и исключительно непростой анамнез. Во-первых, зачатие было пьяным. Здесь сомнений быть не может. Элайну элементарно подпоили. Крупная четырнадцатилетняя девочка с уже оформившейся пышной грудью и детскими слабыми мозгами, она стала легкой добычей какого-то узкоглазого самца. Самец этот, отдать ему должное, имел здоровое семя. Видимо, был неглуп и хорош собой. Слава богу, в физиологическом плане Мишенька имеет хорошую генетику. Психика, конечно, еще не окрепла должным образом, хотя и могла бы. Нина в свои восемнадцать лет была абсолютно взрослым и сильным человеком.

Не от хорошей жизни.

Глава 21

Конечно, ужасов полного сиротства Нина не знала. Бог миловал родиться, хоть и в годы одиозного Дюплесси

(премьер канадской провинции), но все-таки не в родном ему Квебеке, а в городе Ленинграде. Это Элайна с Мишенькой родились в Квебеке, но к тем временам католическую церковь уже убедили прекратить безобразия в сиротских приютах Канады. Ужасов воинствующего католицизма Нина, слава богу, не застала. Напротив, была она дочерью свободолюбивого атеиста.

Хазина, соседка по коммунальной квартире, из угловой комнаты возле кухни, на редкость сухопарая и длиннорукая, все всегда знавшая лучше других, даже в глаза звала его отщепенцем и стилягой. Громко! Наверное, это было правдой, Нина и сама всю жизнь «отщепенка».

Отец ее был безответственным юнцом, так никогда и не повзрослевшим. За такого, говорила Хазина, порядочной девушке выходить нельзя! Но мать Нинина вышла, забеременела и переехала в его теплую комнату, одну из лучших в громадной коммуналке на Литейном. Соседи начали ее гнать, но бумага из ЗАГСа уже была, и все успокоились. Вскоре отца-молокососа не стало – нелепая смерть. То ли по пьянке, то ли при каких-то иных, не менее постыдных обстоятельствах. На радость соседке Хазиной. А потом родилась Нина. Здоровая и с ранних лет удивительно послушная.

– Умная, видать, – говорила Хазина про Нину.

Что именно ей было «видать», никто не уточнял.

Нине было семнадцать, когда умерла ее мама: слабое сердце блокадного ребенка. Несовершеннолетняя Нина осталась одна в родительской огромной комнате – с двумя окнами во двор и никому не нужной круглой печкой (паровое уже провели). Соседка Хазина начала хлопотать, чтобы объединить ордера, чтоб ей, Хазиной, взять сироту под свою опеку (неровен час собьют девку с толку, ведь отец-то сильно был порченый, а яблочко от яблони, известное дело…), но завершить дело не успела: Нине исполнилось восемнадцать.

Одинокая девушка с неплохой жилплощадью, уже и студентка! Днем учится, вечером работает. Цыганка, однажды на трамвайной остановке схватившая Нину за руку и выманившая из ее карманов все, что там было (на свое счастье жалеешь?), по поводу учебы хмыкнула: «Замуж выйти да гнездышко свить».

Замуж, замуж, замуж… Нина шла по квартирному коридору, а вокруг, как майские жуки, носились эти жужжащие подозрения в скором замужестве. Седенькая и тихая Марья Семеновна Яльцева из комнаты с эркером пожелала ей (почему-то шепотом) «хорошего парня», а Хазина – «не дать себя раньше времени обрюхатить». Нина отмахивалась, не исповедоваться же ей перед ними?! Нина и сама о любви мечтала, любви искала и, ей показалось, нашла!

Жесткий словом (и телом!), высоченный, с каменной силой в уверенных руках, Артемий Черников (лет на десять старше Нины, может, и на пятнадцать), кандидат наук на битом «Запорожце», таскал ее с собой по компаниям, как дошколенка, не спрашивая. Иногда оставлял ждать в машине – терпела, не жаловалась.

Это случилось на самой первой квартирной выставке, куда Черников снизошел ее взять. На домашней, ничуть не подпольной, выставке непризнанных ленинградских художников. Красивее звучало бы «неформальных», но так тогда не говорили.

Приходили люди – знакомые знакомых. Совсем чужих не было, только свои. Некоторые (ценители, коллекционеры) что-то покупали. К закрытию пришли долгожданные гости: щуплый дяденька, известный коллекционер, понимающий и нежадный, с дамой. Как только они вошли, художники чуть не в очередь встали, чтоб поцеловать даме ручку. И Черников тоже, а Нину на кухню послал «за чаем для Елены Владимировны».

На кухне, довольно просторной для отдельной квартиры, хлопотала чья-то преданная муза, вежливо выпытывая у полуживой старухи, матери устроителя, где ложки, где чашки. Старуха-мумия не отвечала: сама найдешь. Лень говорить. Сил нет.

– Там для Елены Владимировны чаю просят, – миролюбиво сообщила Нина.

Старуха преобразилась, дала несколько четких указаний и затихла, но вдруг встрепенулась и громко констатировала:

– У Алябьева и Елены такие же чистые отношения, как у Сашеньки с Любочкой. – И замолчала.

Алябьев и Елена, понятно, коллекционер с дамой, а Любочка с Сашенькой?

Лет через тридцать, уже в эпоху Интернета, Нина сообразила, о ком была речь. Уж не о Блоке ли с Менделеевой?! По возрасту старуха вполне могла быть с ними знакома лично. Но это через тридцать лет, а тогда Нина едва не умерла от позора и горя: у Сашеньки с Любочкой отношения чистые, а у Артемия с ней, с Ниной?!

Черников ускользал. О любви он не говорил вообще, будто не знал такого слова. Был всегда при деньгах (плодотворное неиссякаемое репетиторство: физика-математика), всегда чем-то увлечен, всегда торопился. Изумлялся Нининому невежеству. Не только политическому, но и культурному: не знала живописи, не знала поэзии… Она возражала, говорила, что знает и чувствует, что мама не где-нибудь работала, а в библиотеке. И «Новый мир», и «Литературку» приносила… Он презрительно фыркал, но от себя Нину не гнал. Ночевал у нее – изредка. Брал в компании – часто. Она слушала разговоры его друзей и врагов. Они все были между собой похожи, все умнее, чем Нина. А потом он сказал, что нашел пути и на следующей неделе улетает в Европу навсегда.

– Извини, раньше предупредить не мог – сам ни в чем уверен не был.

Нина не ответила. Черников вполне мог решить, что ей все равно, а у нее просто голос пропал, она вздохнуть не могла. Несколько секунд всего, а потом хорошо вздохнула, глубоко. И пришла в себя.

Она уже месяца два все собиралась, все никак не могла подобрать момент, чтобы сказать ему про беременность. Боялась, что он рассердится, ведь он предупреждал! Говорил, чтоб была начеку, но что это конкретно значит – не объяснял. Нина чувствовала себя виноватой, но в глубине души все-таки радовалась!

Значит, ей и правда замуж, гнездышко вить… Это ведь Артемий так ее прозвал – «девушка с неплохой жилплощадью», сам-то жил с престарелой матерью где-то в Купчино.

И вот.

Теперь говорить нет смысла. Он может рассвирепеть. Свирепого Черникова Нина видела дважды. Оба раза ярость относилась не к ней.

– Счастливо, – сказала спокойно, без истерик и слез.

«Я тоже здесь не останусь, тоже уеду, тоже в Европу, – пронеслась в голове странная мысль. – Я тоже найду пути».