Подруги

– Ну, пойдемте, пора!.. Прощай, Надя! Желаю тебе много танцевать и веселиться.

– Уж без сомнения! – насмешливо согласилась Молохова.

– A главное: не выходить из себя за всякий вздор, быть снисходительнее к сестрам и вообще добрее, – продолжала шутить Ельникова, уходя.

– Ну, этого обещать не берусь; это гораздо труднее!..

Глава III

Братья и сестры

Она проводила их до боковой лестницы, а потом прошла в комнаты детей. Там царствовал полнейший хаос, особенно в детской, где помещались меньшие дети, Серафима и Виктор.

Здоровый, толстый мальчуган Витя сидел на высоком стуле у стола, на котором дети только что пили чай, но теперь он один оставался полным хозяином; нянька его ушла поглазеть на «барышню», а девочка, приставленная к нему «для забавы», тоже отошла к дверям, откуда смотрела на старших барышень, которых гувернантка и горничные уже разодели в пух и прах для вечернего празднества, где им, по-настоящему, совсем не следовало бы присутствовать.

Витя широко пользовался своим одиночеством. Он налил целые озера молока и чаю на столе, облился сам и радостно взвизгивал, заливаясь смехом каждый раз, как ему удавалось, хлопнув ладонью по остаткам чая в блюдечке, забрызгать им сестру. Шестилетняя Фимочка, хотя на два года старше брата, была однако такая больная и слабенькая, что не могла встать или отодвинуться от него. Она капризно хныкала, пугливо вздрагивала, напрасно стараясь закрыть лицо и голову от всплесков чая. Она радостно встретила сестру, которой пришлось водворять порядок, сильно рискуя свежестью своего бального платья. Надя, впрочем, знала из прежнего опыта, что найдет в детской такой хаос и нарочно зашла сюда, чтобы взглянуть на свою любимицу. Она призвала нянек и мамок к порядку, посидела над больной девочкой, когда ее уложили в постель, убаюкивая ее одной из любимых ею сказок, и когда Фима задремала, она вышла из детской, думая, что надо непременно будет заходить в нее временами в течение ночи…

В пустых, ярко освещенных гостиных она нашла только Полю и Риаду, которые вертелись перед зеркалами, любуясь своими разряженными особами, оправляя локоны и банты на головах и платьях. Гувернантки еще не было с ними: она занималась собственным туалетом. Пользуясь свободой, третья девочка, Клавдия, переходила в столовой, где накрыт был большой стол с угощениями, от одного конца его к другому, будто любуясь его убранством, хрустальными вазами и корзинами с фруктами, конфетами и цветами, но на деле не упускала случая стянуть то конфетку, то сливу или кисточку винограда. Надя не пробыла и минуты в гостиной, как услышала отчаянный крик Клавы. Перепуганная, она прибежала чрез ярко освещенную залу в столовую, догадываясь, что лакомая девочка там, и боясь, чтоб она не опрокинула что-нибудь, не ушиблась бы. Но оказалось другое. За Клавдией уже несколько времени наблюдал из-за дверей залы, не замеченный ею, брат Елладий, лет тринадцати, самый старший из детей госпожи Молоховой. Он не захотел упустить случая помуштровать меньшую сестру. Все сестры боялись его и принимались заранее сердиться и прогонять его, как только он приближался; но с двумя старшими он все-таки был милостивее, тогда как Клавдии, менее любимой матерью, часто приходилось от него терпеть. Увидев, что девочка, спеша, чтобы её не увидели, засунула себе в рот сразу целую сливу, он подкрался к ней и схватил ее пребольно за ухо. Клавдия закричала на весь дом…

Надежда Николаевна, войдя в столовую, увидела, что он немилосердно трясет сестру за ухо.

– Оставь ее! – вскричала она.

Мальчик только глазами вскинул на нее и еще сильнее дернул младшую сестренку, так что она пригнулась к самому полу, вся красная, крича во все горло и заливаясь слезами.

Надя решительно подошла к брату и сказала:

– Если ты сейчас же не оставишь Клавы, я позову отца!

Эти слова подействовали. Мальчик выпустил истерзанное ухо, но, дерзко вздернув голову, проговорил:

– Зачем эту дрянь сюда пустили? Она объела все подносы. Если б я не увидел ее, она бы тут все съела!

– Очень жаль, что ты увидел ее, – возразила сердито старшая сестра. – Совсем не твое дело за ней присматривать, и ты не смеешь бить сестер!

– Не смею? – дерзко рассмеялся Елладий. – Нет, я всегда буду драть ее за уши, чтоб не жадничала и не крала!

– Я ничего не крала! – вопила сквозь слезы Клавдия. – Разве это кража, что я взяла одну сливу?.. Мама сама мне дала бы…

– Нечего оправдываться, Клава! – урезонивала её Надежда Николаевна, отирая ей глаза и приводя в порядок платьице в то время, как брат уходил из комнаты, посмеиваясь и презрительно поглядывая на них обеих. – Что правда – то правда! Ты жадная и непослушная девочка… Попросила бы, тебе бы и дали, а самой распоряжаться здесь нечего…

– A ведь он и сам ел, Елька-то… Я видела, когда вошла… Он ел!.. Все ел!.. Ему можно, а меня, вон, чуть не до крови побил, злюка эдакой!

– Нечего браниться, сама виновата!.. Перестань! Вон, слышишь, кто то приехал? Перестань же, а не то я тебя сведу в детскую и не велю пускать сюда…

– Кого это «не пускать»? – спросила, показываясь из внутренних комнат, Софья Никандровна, наконец, привлеченная криком дочери. – В чем дело?.. За что это ты ее так, Надя?.. Сколько раз я говорила, чтобы ты не распоряжалась над моими детьми!

– Вы бы это потрудились приказать Елладию, а не мне, – высокомерно отвечала Надежда Николаевна. – Мне такие замечания не нужны: я никогда не бью детей, а если что либо им замечу, то для их же пользы..

– Надя меня не трогала! – прервала, еще всхлипывая, Клавдия. – Это противный Елька!.. Злой дурак! Негодный…

– Как ты смеешь так бранить брата? – переменила вдруг тон госпожа Молохова, убедившись, что дело шло не о её старших любимцах, а только о Клаве. – Наверное, ты заслужила! Объедалась, верно, десертом, жадная девчонка?.. Пошла в детскую!..

Девочка направилась к дверям, горько заплакав.

– Она уж была наказана, – заступилась Надя. – Елладий надрал ей ухо так, что оно распухло… Не следует позволять и ему так распоряжаться над детьми, тем более, что он сам нисколько не благоразумнее меньших сестер и часто их обижает.

– Пожалуйста!.. Я знаю, что ты ненавидишь брата и рада все на него взвалить… Ах, кажется, звонок, а я еще без перчаток!..

Молохова быстро пошла в свою комнату. Падчерица следовала за ней, говоря:

– Я скажу Клаве, что вы ее простили?.. Пусть ее оправят и пустят сюда… Поля и Риада здесь, за что же ее так наказывать?

– Ах, пожалуйста, не учи меня! – с досадой вскричала мачеха, натягивая перчатки. – Чем о Клавке заботиться, ее оправлять, лучше себя дай оправить. Я еще не осмотрела, все ли в порядке на тебе? Повернись!

– Оставьте, maman, я не ребенок! – решительно возразила Надежда Николаевна.

– Во многом ты хуже ребенка!.. Где же букет?.. Я тебе прислала!

– В столовой… Я возьму… Во всяком случае, если я и ребенок, то не в том, что касается справедливости к детям… Позвольте мне привести в гостиную Клаву…

Вторичный звонок, а за ним еще два сряду прервали их речи.

– Ах, Боже мой, гости!.. И дамы! – вскричала отчаянно Софья Никандровна, застегивая последнюю пуговицу перчаток. – Ах, отстань, Бога ради! Веди кого хочешь, только меня оставь в покое и сама выходи в приличном виде!

И она величественно направилась в приемные покои. Надя посмотрела ей вслед, покачала полунасмешливо, полуукоризненно головой и поспешила пойти утешить и выручить изгнанную сестренку.

Между тем Аполлинария и Ариадна тоже не бездействовали.

Когда Надежда Николаевна оставила их вертящимися перед зеркалами в гостиной, Полина сказала сестре, которая упражнялась в грациозных реверансах:

– Ишь, как ее мама нарядила!.. Платье её сто рублей стоило! Я сама видела, как мама платила…

– Да, но у неё и в нем такая же вульгарная наружность, – заявила Риада. – Elle n'a rien de distingu?!..(В ней нет ничего элегантного!)

– Платье бы ничего, – продолжала старшая, – у меня еще лучшие будут, но мне досадно, что мама отдала ей свой жемчуг… С какой стати?.. Она ей не родная дочь, зачем же отнимать у своих? Это несправедливо!

– A мне все равно!.. М-lle Наке говорит, что лесные ландыши на хорошо воспитанной особе наряднее, чем драгоценные брильянты на невоспитанной.

– Ну, что там воспитание?… Были бы деньги да красота!.. Дурная – что ни надень, что ни скажи – все гадко, а хорошенькая да нарядная – всегда первой будет.

– Первой будет у дураков! – с убеждением заявила Риада. – A если она слова не будет уметь сказать умно, не будет уметь держать себя comme il faut – её не потерпят в порядочном обществе.

– Глупости! Богатую да хорошенькую – всюду потерпят! – убедительно возразила живая, хорошенькая Полина, бросив на себя в зеркало очень довольный взгляд.

– Ну, хорошо, – важно согласилась Ариадна, – но ведь ее только потерпят, а если она еще ко всему образована, умна, – ее в десять тысяч раз больше будут ценить.

– Очень мне нужно! – решила Полина. – Для меня гораздо важнее хорошо танцевать, на балах разговаривать некогда: все танцуешь!.. Ах, скоро ли пройдет три года!.. Мама обещалась, что в шестнадцать лет будет меня вывозить…