Подруги

– Да, ведь и ему скоро в должность, – пора.

Маня разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонку, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и службе; и только уверившись, что все благополучно, отец не сердит, а больной продолжает дремать спокойно, наконец вышла из дому.

Гимназия была в центре города, далеко; но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ce встретила высокая, полная дама, начальница гимназии, и очень удивилась.

– Вы пришли, Савина? – сказала она. – Как же так? A брат?.. Лучше ему?

– Он стал спокойнее после того, как его сбинтовали, благодарю вас Александра Яковлевна. Но…

Она остановилась на полуслове.

– Но – откуда я знаю? – догадалась начальница. – Мне написала Наденька Молохова.

– Написала?.. Так она не пришла?

– Нет, она нездорова, но так, пустяки!.. Идите же, идите, пора!

«Надя нездорова! Чем?.. Александра Яковлевна говорит – пустяки!.. Чтобы это значило?» – Эти мысли, заодно с беспокойством о брате, все время не давали покою Савиной. Никогда не бывала она так рассеянна в классе, как теперь.

В перемену она, узнав от швейцара, что за ней из дому не присылали, разыскала Ельникову, чтоб расспросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова успокоила ее: Надя не больна, а крепко рассердилась и огорчилась сценой, которую ей сделала мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решилась не прийти в гимназию. «Bo-первых, – писала она Вере Алексеевне, – потому, что от бессонницы у меня красные глаза, а я совсем не желаю, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, а во-вторых, потому, что Маша Савина наверное одна в доме не управится, так уж я лучше пойду к ним».

– Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! – воскликнула Савина.

– Да, наверное, – согласилась Ельникова. – Она только так говорит, что глаза её покраснели от бессонницы, а сама просто плакала.

– Вы думаете? – испуганно спросила Савина. – Значит, произошло что-нибудь особенно неприятное? Она, ведь, не любит плакать…

Звонок прервал их раствор, и молодые девушки разошлись по классам.

Между тем у Савиных все шли гораздо благополучнее, чем ожидала Маша и её мать, заранее тосковавшая в виду предстоявших больших расходов, которых, пожалуй, невозможно будет и сделать. От недостатка средств уже погиб её старший сын, этот бедный труженик, горько оплакиваемый ею до сих пор. Миша был бы, может быть, жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, взять хорошего доктора, когда он заболел, – и вот сгинул мальчик! При одной мысли о том, что, вероятно, и теперь доктор не захочет к ним ездить, увидав их бедность, тоскливо сжималось сердце бедной Марьи Ильиничны. Она сидела одна возле сына: муж ушел на службу, Степа вышел купить денную провизию. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанное накануне Пашино платье, прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях над возможностью поправить беду.

Надежда Николаевна застала ее над этой работой в слезах. Бедная женщина и удивилась, и обрадовалась ей, и совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.

– Доктор еще не был? – было первый вопросом Молоховой.

– Нет еще, не бывал… Да, может, он и не будет, – как бы про себя проговорила Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, очищая место нежданной гостье.

– Как можно!.. Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный…

– Само собой, но… Может быть, им не охота тратить время на бедных людей, ведь они… Ведь мы… Рады бы душой, да что поделаешь?..

Марья Ильинична совсем спуталась и бросилась к сыну, беспокойно застонавшему.

– Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету дома Маши, она сейчас с уроков вернется… A что тебе, голубчик? Болит что?

– Пить хочу, – прошептал иссохшими губами больной, устремляя лихорадочно блестящий взгляд на молодую девушку, которая стояла неподвижно, соображая.

Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени и на крыльцо. При её появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, – все, что приказывал ночью доктор.

– Все есть, все привес, – успокоил он ее.

– А… что это стоило? – осведомилась Надя, сама не зная почему, краснея.

– Да я так взял, на имя Антона Петровича… По ихнему, значит, приказанию отпустили.

– Хорошо… A вот вам за труды, – еще более краснея, прибавила девушка, подавая ему рубль. – Пожалуйста, смотрите за Павлушей хорошенько и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович… Вот, кажется, и он…

Надя вышла на крыльцо и увидела доктора сходящим со своих дрожек.

– A вы уж опять здесь? – изумился он, улыбаясь. – Неугомонная барышня!.. Что, крепко досталось за ночную прогулку, или скрыть удалось?

– Это не в моих привычках! – отвечала Надежда Николаевна. – Я никогда ничего не скрываю… Всего было, – прибавила она, не совсем весело улыбаясь. – Да не в том дело!.. Антон Петрович, дорогой! Послушайте: вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди?

Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.

– Ну, так что ж?.. Я им не наследник.

– Нет, – засмеялась Надя, взяв его за обе руки, – вы не сердитесь!.. Я ведь знаю, что вы добрый… A дело в том, что, пожалуйста, делайте все, все, что нужно для Паши, не стесняясь, а… Им ничего не говорите, понимаете? Эго уж наше с вами будет дело… Хорошо?

– Хороню, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! – отшучивался доктор.

– Нет, в самом деле! – настаивала вполголоса Надя, идя за ним в сени. – Вы его вылечите, милый, дорогой Антов Петрович?.. Да?… Для меня!

– Для вас-с? – вдруг сердито обернулся к ней доктор, остановясь и глядя на нее в упор, нахмурив брови. – Совсем не для вас, а для него и… для себя самого! Чего вы пристали?..

Если б Надя не знала его с детства, она могла бы сконфузиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитое движение. Да доктор и сам улыбнулся, ласково взглянув из-под сдвинутых бровей, и спешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, прописал лекарство, сделал на рецепте особую пометку и послал с ним вернувшегося с базара Степу, направив его в известную аптеку, где ему должны были выдать лекарство: – «пока даром, – объяснил он, – а после сочтутся через меня».

– Да ты знаешь, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя свезти… Федотов, – обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, – скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет!.. A мы, пока он съездит, спеленаем больного.

Павлушу обложили гипсом, лубками и сбинтовали ему плечо и спину так ловко, что он и голосу не подал. Савина и Надежда Николаевна, приготовившиеся снова слышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что дело обошлось на сей раз так счастливо.

Доктор сам дал лекарство мальчику, объяснил матери, как с ним обращаться, как его поворачивать с одного боку на другой – не иначе, как на простыне, чтоб сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему всего полезнее лежать на спине.

– Я буду заезжать каждое утро, – сказал он на прощание – но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, присылайте немедленно за мной.

Доктор сказал свой адрес и затем обратился к Надежде Николаевне:

– Прикажете отвезти вас домой? – спросил он. Она рассмеялась, не очень, впрочем, весело.

– Нет, уж благодарствуйте!.. Меня сегодня и то вашим помощником окрестили и в сестры милосердия советовали идти, а уж если я с вами кататься еще стану, так Софья Никандровна мне окончательно проходу не даст.

Антон Петрович покачал головой.

– Я сказала папе, что вернусь только к обеду – и так я сделаю, – добавила Надя.

– Ну, а он что, Николай-то Николаевич, не сердился?

– Когда я объяснила ему, в чем дело, разумеется, он не сердился… Но прежде ему так представили все, что он очень встревожился… Э, впрочем, все равно! – махнула она досадливо рукой. – Не привыкать мне к домашним удовольствиям, вы это знаете, Антон Петрович!