Частные случаи ненависти и любви

Он еще раз просмотрел спецвыпуск газеты Сina[3 - Борьба (латыш.).]. Страницы пестрели призывами: «За родину! За Сталина!» Статьи подхватывали: «Латышский народ не забыл звериной немецкой оккупации в 1918 году», «Немецкий черный рыцарь снова хочет прийти на нашу землю, чтобы отнять нашу свободу…»

«Vilks ganam nejauta, vai var aitas kert[4 - Волк пастуха не спрашивает, можно ли овец ловить (латыш.).]», – усмехнулся про себя Герберт.

На следующий день он купил ради разнообразия свежий номер «Пролетарской правды». На первой полосе красовались фотографии Сталина и Молотова. Оптимистический заголовок передовицы «Поведем победоносную Отечественную войну!» Герберт прочел с нескрываемым сарказмом в душе. Он, естественно, следил за ходом военной кампании. Мощь немецкой армии, которая за пару лет по куску сжевала всю Европу, впечатляла. Кто мог ей противостоять? Уж конечно, не рабоче-крестьянские солдатики! Красная армия обделалась даже в стычке с мирной маленькой Финляндией. Не у одного Мелдериса, у многих сторонних наблюдателей мнение о боеспособности молодого советского государства складывалось невысокое.

В том же номере газеты был напечатан указ о введении в Прибалтике военного положения. Во всех приграничных районах – и в Латвии, конечно, тоже. Гражданскую власть передали командирам, и они получили право распоряжаться людьми, их имуществом: «привлекать граждан к трудовой повинности, устанавливать военно-квартирную обязанность, изымать транспортные средства и иное имущество, ограничивать уличное движение, производить обыски и задержания подозрительных лиц». Всякое движение по городу с двадцати вечера до пяти утра запрещалось. Советы закручивали гайки, срывая резьбу.

«Если бы мы смогли договориться… – Герберт привычно включил в это „мы“ не только латышей, но эстонцев и литовцев. – Если бы мы смогли объединиться тогда, год назад, и еще раньше… Если б боролись, сопротивлялись – красные не хозяйничали бы сейчас в Риге!»

Однако теперь эта мысль, ставшая за год привычной, больше не погружала его в безысходность. У Мелдериса появилась надежда, что Гитлер заставит коммунистов расплатиться за все.

Эта надежда крепла с каждым часом. Она приобрела имя – Совинформбюро, и голос – густой, гулкий, как церковный колокол.

– Сегодня, двадцать четвертого июня, – речь диктора торжественно текла из воронки под потолком цеха, – противник продолжил наступление на Шауляйском, Каунасском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлении, встречая упорное сопротивление войск Красной армии…

«Наступают! – Мелдерис старался сохранять лицо бесстрастным, не показывать радость. – Советы долго не протянут. Немцы быстро наведут в Латвии порядок… Хорошо, что я остался, не бежал тогда в мае. Кто знает, как бы все повернулось?..»

На ВЭФе теперь постоянно проводились митинги, хотя выработку никто снижать не собирался – нормы только повышали. Завод переориентировали на военные нужды, и теперь предприятие выпускало радиооборудование для армии. Присутствие на митингах было обязательным. Ораторы сменяли друг друга, повторяя слово в слово одно и тоже: «Мы, рабочие Советской Латвии, отдадим все наши силы, чтобы защитить нашу социалистическую Родину! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Смены увеличили до двенадцати часов. Работать к концу дня становилось невыносимо: от мелких радиодеталей рябило в глазах, а веки чесались и краснели, как засыпанные песком. Партийные активисты в перерывах между митингами начали формировать отряды добровольцев – рабочие батальоны.

«Паразиты! – Мелдерис и раньше с трудом выносил этих горлопанов, но сейчас его брезгливость обратилась в ненависть. – Сами не воюют, не трудятся, только агитировать горазды. Привыкли! Скорее бы немцы…»

Кроме военных сводок, по радио то и дело передавали распоряжения и приказы. Они усиливали всеобщую тревогу: возбуждали умы горожан и выплескивались на рижские улицы паническим хаосом.

Особенно взбудоражил рижан приказ, который предписывал «гражданскому населению оказывать помощь войскам в борьбе с диверсантами, бандитскими группами и парашютистами врага». По нему выходило, что не только «засланных», но и всех «содействующих» следовало арестовывать и судить по законам военного времени.

Никто толком не знал, как должен выглядеть лазутчик: им мог оказаться каждый. «Охота на ведьм» шла полным ходом – почти никто никому не верил, все подозревали всех.

Эту гнетущую пелену страха советские газеты не то чтобы игнорировали, но толковали по-своему, обвиняя во всем фашистскую пропаганду. В «Пролетарской правде» писали, что «среди населения округа с началом военных действий противник стал распространять ложные слухи с целью посеять панику, нарушить работу тыла, ослабить оборону». Герберт понимал: красные сдают на всех фронтах – и военных, и идеологических.

Бомбили все чаще – городской аэродром, железнодорожный узел, другие «объекты». Рига раз за разом окутывалась пылью и черным дымом. На ВЭФе рабочим раздали памятки, в которых разъяснялось, как вести себя во время воздушной тревоги. В обязанности граждан входило: «Приготовить средства индивидуальной защиты, незамедлительно погасить огонь в печи, выключить обогревательные приборы, газовые плиты, примусы. Перекрыть в квартире газопровод, укрыть бьющиеся предметы, завернуть в плотную бумагу продукты. Закрыть окна и двери, дымоходы и вентиляцию…»

Герберт рассеянно листал брошюрку и думал, что главная его задача в эти дни – не погибнуть нелепо от случайной бомбы, а обязательно дождаться прихода немцев. Он чувствовал: уже скоро.

Мелдерис был не единственный, кто радовался победному маршу вермахта: многие ждали гитлеровцев, как ждут освободителей. В Риге на улицах постреливали, нападали на советских активистов, портили линии связи. Вряд ли это было исключительно делом рук вражеской резидентуры. А она, резидентура, была – вскоре Мелдерис узнал, что в Латвии перед войной действовало несколько подпольных организаций, державших контакт с немцами: «Страж отечества», «Младолатыши», КОЛА, Латвийский национальный легион. Уж очень многим не нравилась нынешняя власть, многие надеялись на ее поражение. Позже он искренне удивлялся, что в тот советский год ничего не знал об их деятельности – хотя в рядах этих организаций состояло немало старых армейских знакомых.

Сейчас, в первые дни войны, Герберт был осторожен как никогда: даже из дома по пустякам не выходил – только на работу. Перестал навещать Магду и ее семью, почти не гулял, старался лишний раз не появляться в общественных местах. А главное, избегал любых разговоров, особенно с коллегами на фабрике – в такое смутное время никому нельзя доверять.

Фронт неумолимо подползал к Риге – германская армия наступала со стороны Елгавы. Началась эвакуация жителей на восток, в сторону Резекне, Даугавпилса, на Полоцк, Опочку и Остров. Все это только усиливало неразбериху. Лихорадочно восстанавливали недавно расформированные части Рабочей гвардии, которые патрулировали город. Поговаривали, что в эти батальоны записывались в основном рижские евреи. И это понятно: с приходом Гитлера они должны были лишиться всего, переселиться в гетто – ничего удивительного, что они взялись за оружие. Но среди гвардейцев немало было и латышей. Вот кого следовало считать предателями и отступниками! Единственное объяснение этому факту, которое нашел для себя Мелдерис, – этих людей обманули. Обманули евреи-коммунисты: наобещали с три короба, заманили, запугали, дали на сантим, а обратно потребовали на лат. Порченая порода! Он холодел от ненависти, даже дышал с трудом, как в кабине самолета на большой высоте.

С начала войны прошло меньше недели, а Герберт уже привык к воздушным тревогам – они случались по нескольку раз на дню. Гораздо хуже было то, что перестали ходить трамваи. По некоторым центральным улицам и по мостам через Даугаву запретили передвигаться даже пешеходам. Впрочем, ВЭФ, как и другие заводы и фабрики, закрыли, так что теперь он сидел дома и из окна, как из театральной ложи, наблюдал за развитием сюжета. Внизу время от времени дребезжали телеги, груженные мебелью и разным барахлом: тюками с одеждой, домашней утварью, детскими игрушками, колясками. Видимо, некоторые еще надеялись спасти имущество, спрятать его подальше от войны.

Как-то вечером Мелдерис, спустившись за свежими новостями во двор, увидел на стене листок-объявление. Текст в нем был отпечатан на машинке под копирку: «За контрреволюционные действия – акты диверсии, террористические действия, помощь противнику – были арестованы граждане: Лукинс Миервалдис Янович, Райницс Николай Георгиевич, Нейбергс Хейнрихс Янович, Кузнецов Матвей Николаевич, Каганс Язепс Абрамович, Чуйбе Арнольдс Янович. Арестованные приговорены к смертной казни – расстрелу. Приговор приведен в исполнение немедленно, без суда и следствия. Начальник Рижского гарнизона генерал-лейтенант Сафронов».

Этот листок вызвал у Герберта внутренний спазм.

«Что может быть хуже такой бессмысленной, глупой смерти?! Через несколько дней, может недель – но в любом случае совсем скоро, – немцы войдут в город. А они не дожили! И я могу не дожить… Вся моя осторожность окажется напрасной. Какой-нибудь Левинс покажет, что я вредитель, шпион, и сам же шлепнет из комиссарского нагана. Без суда и следствия. Ну нет, товарищ большевик! Такой радости я вам не доставлю…»

Мелдерис вернулся в квартиру и решил выходить теперь только в случае крайней необходимости. Снаружи все равно делать было нечего. Советская власть разграбила, выпотрошила Ригу. Из города выскребли все, что представляло хоть какую-то ценность: от велосипедов до льна-сырца. Рестораны, кафе, пивные, магазины и лавки стояли брошенными, зияли выбитыми окнами, пустыми витринами, черными провалами снятых с петель дверей. По утрам, правда, еще привозили свежий хлеб и молоко, но это почему-то не казалось важным. Может быть, рижане не успели еще устать от войны – оголодать, замерзнуть, натереть мозоли, – чтобы ценить эти маленькие радости.

Немецкая армия взяла Елгаву и Даугавпилс. По железной дороге перестали ходить поезда. Потом закрыли порт. Последний караван судов двигался уже под непрерывной бомбежкой. Красноармейцы и гвардейцы из рабочего ополчения рыли окопы прямо на набережной Даугавы, строили из булыжников укрытия. У железнодорожного моста установили зенитную батарею, а недалеко от вокзала встал бронепоезд.

Очень жаль было радиоприемника СВД-9, который Герберту пришлось сдать по предписанию властей. Раньше он слушал передачи германских радиостанций, восхвалявших громкие победы германской армии, рассказывавших о десятках тысяч сдавшихся в плен красноармейцах и огромных трофеях. Теперь приходилось довольствоваться сводками Совинформбюро из дворового громкоговорителя. Эти сообщения были беспомощно лживы и шли вразрез с логикой происходящего.

– На одном из участков фронта немецкие войска вступили в бой пьяными и понесли большие потери убитыми и ранеными. Пленные немецкие солдаты заявили: «Перед боем нам дают водку…»

«Какая глупость! Неужели Советы не способны придумать что-то более убедительное? – Мелдерис вглядывался в лица соседей, которые, казалось, верили, согласно кивали, надеясь на чудо. – Что за бараны! Разве они не понимают, что их обманывают, что дисциплина и порядок у немцев в крови? Пьяные – в бой?! Скорее это большевистские свиньи не могут сражаться без водки!»

Герберту было совершенно не жалко этих обывателей. Они заслуживали любой участи, потому что потеряли способность здраво мыслить и действовать. Они хотели верить вранью, льющемуся из черной радиоворонки, хотели быть обманутыми. Ну что ж, им же хуже.

В субботу, 28 июня, с самого утра во всем городе перекрыли движение. На улицах попадались случайные прохожие, но в основном рижане старались не высовываться, сидели по домам. То и дело раздавались выстрелы, пулеметные очереди. После обеда по радиоточкам неожиданно передали приказ всем явиться на рабочие места. Конечно, Мелдерис никуда не пошел. Только глупец мог откликнуться на приказ агонизирующей власти, а он глупцом не был.

Миновал еще день. Вечером 29-го прогремели взрывы, такие мощные, что их можно было принять за землетрясение: на воздух взлетели склад боеприпасов в Межапарке и бензина в Милгрависе; ближе к ночи были подорваны все мосты через Даугаву. После этого фейерверка, утром в понедельник, советские войска ушли окончательно, сдав правобережную часть города. Рига освободилась от власти красных.

Самое удивительное, что в эту первую неделю войны городские телефоны работали без перебоев: можно было звонить даже через линию фронта. Мелдерис связался с Вилисом, старым приятелем, который жил в Пардаугаве. Рассказу Вилиса он доверял больше, чем радиосводкам.

– Ходил смотреть поле боя. Да, вот только вернулся… Пробирался по Виенибас-гатве, мимо Баускас и кладбища Мартиня – до набережной. Прошел мимо взорванных мостов, понтонного и железнодорожного, до Валгума. У понтонного моста видел, как на правом берегу немцы тащили пушку. Со стороны железки. Несколько раз пальнули через Даугаву в сторону Ильгюциемса и аэродрома Спилве. Там еще оставались красноармейцы… Обратно шел на площадь Узварас мимо товарной станции Торнякалнса. Повсюду трупы русских, мертвые лошади, разбитые машины, повозки. Оружие брошено… Можно было целый арсенал набрать, но решил не рисковать. Убитых немцев не видел. Посредине Баускас вкопана немецкая пушка – направлена через Виенибас-гатве на кладбище Мартиня. Там русские собирали убитых…

В последний день июня части 26-го корпуса вермахта форсировали Даугаву в районе Катлакална, и уже первого июля немцы вошли в Ригу. Герберт увидел, как из домов напротив выбегают люди – смеются, обнимаются. На некоторых зданиях появились трехполосные красно-белые флаги. Мелдерис ликовал! Его мечта стала реальностью. Весь последний год он надеялся, что над Ригой опять взовьется знамя Латвийской Республики – знамя, которому он присягал!

Люди кидали шапки, кричали «Lai dzivo![5 - Да здравствует! (латыш.)]». Вдали показался военный отряд. Немцы! Освободители! Мелдериса охватило радостное возбуждение. Он был больше не в силах оставаться дома и выбежал на улицу. Солдаты приблизились, и стали заметны цветы, вставленные в петлицы. Они шагали, потомки нибелунгов, уверенно, твердо, гордо и неумолимо. Им кричали «Ура!», махали руками. И куда подевались те, кто еще недавно в тревоге внимал громкоговорителям? Эвакуировались? Затаились?

Мелдерис радовался вместе со всеми. Он чувствовал себя пьяным от свободы, от счастья. Теперь наконец его жизнь наладится! Теперь ему не нужно бежать в чужую страну, скитаться в поисках новой родины. Он остается! Он снова сможет ходить с высоко поднятой головой, не прятать взгляда, не страшиться случайных встреч и откровенных разговоров. Конечно, война не окончена. Для того чтобы колосс СССР пал, нужно время. Время и силы. И он, летчик Мелдерис, все свои силы отдаст великой Германии! Да, в люфтваффе служат настоящие асы, но и он ведь не простой пилот.

Герберт не сомневался, что его услуги понадобятся. Не следовало поддаваться эйфории – нужно было составить четкий план действий на ближайшие дни. Во-первых, пока Ригу окончательно не очистят от красной заразы, необходимо по-прежнему сохранять максимальную осторожность: в уличных боях трудно разобрать, где чужие, где свои, а от немецкой пули хотелось умереть еще меньше, чем от советской. Во-вторых, как только в городе установится порядок, нужно отправиться в ближайшую комендатуру. Мелдерис полагал, что достаточно будет просто назвать себя. Его имя, которое еще недавно не сходило со страниц европейских газет, сможет обеспечить ему место в ВВС Германии.

Однако усидеть в четырех стенах оказалось трудно. Слишком долго он ждал свободы, чтобы теперь не поддаться ее хмельному зову, а проявить выдержку и благоразумие. Он везде замечал приметы новой, бессоветской жизни. Громкоговоритель во дворе теперь передавал последние новости на латышском, а недалеко от дровяных сараев прямо на земле кучкой бурой бумаги валялись разорванные второпях партбилеты. Казалось, Рига стряхивает с себя прошедшее, как лохмотья, и вот-вот станет прежней гордой красавицей.

Воодушевленный Мелдерис вышел из дома, чтобы вместе со всеми послушать радио.

– Конец садистскому еврейско-большевистскому режиму! Латвия опять свободна! – длинные звуки родного языка радовали его слух не меньше, чем смысл произносимых слов. – Я обращаюсь к каждому латышу, которому дорога Родина! Я призываю всех мужчин, способных носить оружие, собраться у Пороховой башни!..

Эта речь возбудила Герберта, мгновенно отозвалась внутри. Теперь он отсиживаться не хотел. Не раздумывая, даже не дослушав до конца, он отправился в Старый город, туда, где собирались ополченцы. Мелдерис шагал быстро, но замечал, что на улицах неспокойно: кто-то мародерствовал, обчищая продовольственные магазины, из дворов раздавались пьяные выкрики, у стен лежали трупы советских и германских солдат. Он брезгливо поморщился: «Вот какое наследство оставили большевики! Что можно ждать от обывателей, когда сама власть велит грабить награбленное?! За какой-то год сумели развратить людей, сделать их скотами, не знающими закона и порядка», – пронеслось в голове.

Мимо промаршировал немецкий отряд, сопровождаемый военной техникой. Прохожие останавливались, махали руками, шляпами, некоторые бросали цветы. Это успокоило Герберта: «Главное, что советских оккупантов вышвырнули из Риги. А люди… люди снова привыкнут вести себя как должно. При Гитлере беспорядки станут невозможны».

Он отправился к Пороховой башне не напрямую, а сделал солидный крюк – прошелся по Старой Риге. На улицах «Старушки» оказалось тесно. Даже небольшие компании наглухо перекрывали узкие проходы, пробираться приходилось с трудом. Улочки заполняли в основном молодые мужчины. Ораторы с разной степенью воодушевления говорили об одном и том же: «о борьбе плечом к плечу с немецкими друзьями». Мелдерис задержался у одного такого стихийного собрания. Ему понравилась речь выступавшего, эмоционально, но верно.

– Наш внутренний враг еще очень силен, – голос звучал резко и гулко, как набат. – Смотрите, братья, что сделали с нашей страной проклятые коммунисты и евреи… Мы не должны позволить им снова сесть нам на шею! Латвия наконец свободна! Да здравствует наш освободитель Адольф Гитлер!

Мелдерис был согласен с каждым словом: медлить нельзя, свободу надо защищать с оружием в руках. Он двинулся дальше. Старый город выглядел удручающе: бомбы повредили Ратушу, дом Черноголовых, церковь Петра – развалины еще курились дымом. Знаменитый золотой петушок, украшавший шпиль церкви Святого Петра, валялся на земле, черный, обгоревший. Герберт никогда не видел навершие вблизи и почему-то удивился размерам: петушок оказался величиной с лошадь. Во рту скопилась горечь: поверженный символ чем-то напоминал сбитый самолет. Мелдерис снял шляпу и склонил голову. Рядом остановился немолодой мужчина.

– Люди видели, как русские подвозили сюда канистры с горючим, – сказал он, обращаясь то ли к самому себе, то ли к случайному собеседнику. – Говорят, готовили церковь к поджогу…

– Варвары! Они за это заплатят, – ответил Герберт. – А Ригу отстроим. Дайте срок.

Он слегка поклонился незнакомцу, нахлобучил шляпу и двинул прочь.