Частные случаи ненависти и любви

– Вы меня извините. Я пойду. Очень устала. – Лиза поднялась со скамейки и, не взглянув на Юру, стремительно зашагала прочь.

От неожиданности никто из собравшихся не попытался ее остановить.

«Правильно про Даугавпилс говорят, – яростно думала Лиза. – Страшно за будущее города, если тут у власти такие политики!..»

Утомленная и сердитая, она сразу отправилась к себе в гостиничный номер. Там упала на кровать и, злая на бездарный день, заснула, даже не раздевшись.

Разбудил ее телефонный звонок.

– Алло, – спросонья протянула Лиза.

Просто чудо, что телефон еще был жив – на зарядку она его, конечно, не поставила.

– Привет! – раздался мужской незнакомый голос. – Почти десять. Жду тебя у «Латголы» минут через двадцать. А то к Фишману опоздаем.

«Юра! – узнав собеседника, Лиза мгновенно проснулась. – Блин! А я в таком виде! И всего двадцать минут!»

– Доброе утро! – она добавила в голос бодрости. – Конечно. Я как раз собираюсь.

На душ и чистку зубов ушло десять минут, еще две – на платье и кеды, а оставшиеся восемь она обжигалась растворимым кофе из гостиничного набора для выживания и пыталась сжевать пару крекеров, которые валялись в сумке с незапамятных времен. Когда она спустилась в фойе, Рюмин уже переминался у входа.

Он оглядел Лизу и лаконично осведомился:

– Идем?

Лиза молча кивнула.

По дороге они почти не разговаривали. Лизе хотелось спать или, по крайней мере, валяться в кровати до полудня, полистывая френд-ленту. Вчерашние знакомцы представлялись ей людьми ограниченными, как религиозные фанатики, особенно этот Виктор. На Юру девушка откровенно дулась: вместо того чтобы поддержать ее во время спора, он скорбно помалкивал в стороне.

Рюмин тоже был разочарован. Когда он увидел вчера Елизавету в кафе, он придумал себе бог весть что – любовь с первого взгляда. Барышни Даугавпилса давно примелькались, казались привычными, как домашняя мебель. К тому же, на Юрин вкус, красавицы среди них встречались редко, а те, что встречались, сразу шли на экспорт в Европу. И еще – в них не было лоска, не было стиля. Их привлекательность никогда не разила наповал, а скорее, душила. От них веяло провинциальностью. Лиза была совсем другая, из другого измерения. Мало того что она выглядела как девушка с обложки, она еще и вела себя совершенно естественно. Юрий рядом с ней чувствовал себя неожиданно радостно и легко. Так легко и радостно ему никогда раньше не было.

«Как можно на серьезных щах нести всю эту либеральную пургу?! Да еще при друзьях?! Ну не может нормальный человек верить в европейский рай! Не может!» Ему было стыдно и за нее, и за себя: что теперь о нем подумают? Решат, привел какую-то дуру… Мало того, теперь он ведет эту девушку к любимому учителю: «А вдруг она и там… Кажется, теперь в России считается хорошим тоном все отрицать: и подвиги, и победы… Может, попросить ее… не то чтобы помолчать, но хотя бы не так резко высказываться?..»

Они прошли улицу Гимназияс, свернули на Райниса. Юрий не выдержал, блеснул:

– Имя самого известного латышского поэта здесь не просто так. Он в этих краях родился.

Лиза бесцветно угукнула.

Еще через несколько минут показался выводок светло-желтых трехэтажных домиков, к одному из которых уверенно и направился Рюмин. Дверь подъезда со следами сорванных объявлений была широко распахнута и для надежности подперта кирпичом. Видимо, здесь не опасались квартирных краж, бомжей или наркоманов.

Молодые люди поднялись по пахнущей кошками лестнице на второй этаж. Юрий трижды коротко позвонил. За обшитой вагонкой дверью завозилась жизнь.

– И кто же это там пришел? – наконец послышался насмешливый дребезжащий голос.

– Бронислав Давидович, это мы. То есть Юра.

В районе замочной скважины заскрежетало и защелкало.

– Вот что я тебе скажу, дорогой мой Юрочка: говорить о себе любимом «мы» – это таки очень дурная примета. Не дай бог! Все, кто так начинал, плохо заканчивали, чтоб ты был здоров! И это я еще ничего не сказал за Наполеона!

Дверь приоткрылась, и в сумерках коридора возник весьма невысокий и весьма пожилой мужчина с вьющимися волосами и узким вытянутым лицом, что делало его похожим на русскую борзую. Сцепив пальцы над круглым плотным животом, выпирающим из-под вязанной кофты, он качнулся взад-вперед на пороге, потом приглашающе распахнул дверь и стал отступать вглубь коридора перед входящими гостями. При этом он продолжал неожиданно бодро и без умолку говорить.

– Теперь, когда ты наконец пришел не один, я уже стал спокоен. И как зовут эту чудесную красавицу? Как вас зовут, чудесная красавица? Лиза! Вы знаете, Лиза, я не мог не волноваться, хотя Лиечка утверждает, что мои тромбы только этого и ждут, так вот я все равно не мог не волноваться, потому что этот прекрасный мальчик всегда приходит ко мне один. С вином, с тортом, даже как-то раз с цветами, но – один! Спасибо, что не приносил кольца! И вот теперь он пришел хоть и без торта, но зато с вами, и я теперь наконец совершенно спокоен за него. Совершенно!

– Бронислав Давидович, я принес пирожных. Торта вашего любимого не было. – Рюмин обескураженно развел руками, достал из рюкзака картонную коробочку, перевязанную сутажом, и вручил ее Фишману.

«А я-то хороша! – устыдилась Лиза. – Собралась в гости с пустыми руками! Как хорошо, что Юра не забыл!»

Старик усадил гостей в некогда плюшевые кресла с полированными подлокотниками – настоящий советский шик, – а сам умчался на кухню готовить чай. Не прошло и пяти минут, как он вернулся, держа перед собой потертый жостовский поднос, уставленный чашками, банками с вареньем, восточными сладостями и конфетами в обертках и без. Под мышкой Фишман держал початую бутылку шампанского.

– Бронисла-а-ав Давидович! Опять вы… Лия Брониславовна же меня…

– Дорогой Юра, – скорбно перебил его Фишман, – прямо сейчас ты должен выбрать сторону: ты за того, кто тебя учил только хорошему, или за ту, кто не дает родному отцу и шагу ступить? Поэтому или я выпью один, и это будет только хуже – и Лиечка, между прочим, тоже так считает, – или я принесу бокалы, и мы будем разговаривать не хуже других.

– Я же обещал! У вас давление… – Юра колебался, но уже больше для вида: он еще не капитулировал, но уже был готов сдать позиции во имя мужской солидарности.

– Юронька! Когда давление – это хорошо. Вот когда нет давления, тут только патологоанатом может помочь!

Он достал длинные бокалы, похожие на дымчатые тюльпаны, победно улыбнулся и налил в каждый по чуть-чуть. Они чокнулись и выпили.

– Бронислав Давидович! Давайте сразу, чтобы не забыть. Лиза – студентка-историк из России. Из Петербурга. Она ищет следы одного нашего летчика известного, даже знаменитого в тридцатые годы… Герберт Мелдерис. Вроде бы в начале войны он жил или бывал в Даугавпилсе.

Лиза умоляюще посмотрела на пожилого профессора.

– Вы что-нибудь о нем знаете? Может быть, помните?

Внезапно лицо Фишмана стало очень серьезным. Оно на глазах обвисало, как будто изнутри откачивали воздух. Теперь на нем остались только длинный костлявый нос и выцветшие голубые глаза под красными веками.

– Видите ли, деточка… Не всех людей, которых помнишь, хочется вспоминать…

Глава 4

Воскресенье 22 июня 1941 года началось для Герберта Мелдериса как обычно: проснулся в половине шестого, сделал зарядку, позавтракал и отправился на работу. У советских – свои порядки: воскресенье, не воскресенье – иди трудись. Впрочем, он уже приспособился, привык. Пару месяцев назад ему удалось устроиться мастером на электротехническую фабрику ВЭФ, и за свое место он держался. Взяли радиотехником – приемники собирать. Хорошее место, да и зарплата довольно приличная. Конечно, не для национального героя Мелдериса, но для бывшего офицера, который собирался в ближайшее время покинуть большевистскую Латвию навсегда – лучше не придумать. Работа чистая и должность незаметная.

В Риге война началась в семь утра, когда на город упали первые немецкие бомбы. Однако смена в радиотехническом цеху шла по графику, а утренний налет остался за проходной. Люди перешептывались, пересказывали друг другу подробности, непонятно как проникавшие на фабрику, но работали – упаси господь заподозрят в саботаже.

В полдень из радиоточки раздался голос народного комиссара Молотова:

– Граждане и гра?жданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города…

Работа замерла. Теперь уже точно, никакие это не слухи – война! Что-то мгновенно изменилось в людях, страх и неизвестность заморозили, побелили лица. Они обрели сходное выражение и стали похожи на предметы. Одинаковые предметы.

Герберту было тревожно вместе со всеми: потели ладони, неритмично стучало в висках, но где-то на краю сознания он вдруг ощутил облегчение. Сумятица и неразбериха первых дней войны давали Мелдерису шанс изменить судьбу, еще раз выбрать ее заново.

Последнее время он старался не думать про Швецию, не ходил на побережье проведывать спрятанную лодку, перестал прикупать золото. Лучше было не томиться ожиданием, не бередить задуманное, а то побег опять сорвется из-за глупой чепухи, как в прошлый раз.

Он собирался отплыть 16 мая. Идеальное время выбрал: поздним вечером в пятницу на взморье пусто, и погода по всем приметам должна была стоять подходящая… Черт понес его в проклятый кабак посидеть напоследок!