Частные случаи ненависти и любви

– А кто он?

– Студент. Историю изучает…

– Студент?! Вы так часто приводите его высказывания, что я было решил, будто этот господин – видный философ и ученый… Так чем он знаменит? Почему он должен служить примером мне – кавалеру ордена Трех звезд, лично награжденному господином президентом Карлисом Ульманисом за особые заслуги перед Отечеством?

Линда только повела плечами.

– Простите, господин Мелдерис. Я не хотела вас обидеть. Андрей Левинс просто хороший человек…

Герберт потом пару раз видел этого «хорошего человека»: невысокий, взгляд исподлобья, плохая стрижка, латаный пиджачок – типичный коммунистический пролетариат. Вот кому теперь, при Советах, раздолье! К тому же еврей.

То, что соперник – еврей, почему-то казалось Мелдерису особенно неприятным и обидным. Герберт не считал себя антисемитом – во всяком случае, не в большей степени, чем другие. Евреев в Латвии всегда было много, к ним давно привыкли. Однако относились не без подозрения – все у них не как у людей: праздники свои, вера, обычаи. К тому же евреи считались зажиточными, «богатыми», занимались торговлей и ремеслом, селились общинами в городах. Латыши – основная, крестьянская их часть – «городским» традиционно не доверяли. А уж иноверцам-иудеям тем более: торгуют, значит, не работают – «наживаются на чужом». Ну и не без расхожих претензий про «кровь христианскую», на которой замешивают мацу, и прочие бесчинства. Может, конечно, и суеверия, да только дыма без огня не бывает…

Мелдерис принадлежал к тому кругу, в который иудеям, даже состоятельным, вход был заказан. Он смотрел на них свысока, но, конечно, ненависти не испытывал – было бы к кому! А теперь выходит, что он, капитан Герберт Мелдерис, кавалер, национальный герой, уступает в любовном поединке какому-то ничтожному жидку. Непостижимо!

И ладно бы Линда сама была еврейкой. В таком случае ее безумный выбор можно было бы объяснить заботой о чистоте крови – это Герберт еще мог бы понять. Но здесь же все с точностью до наоборот! Скорее всего, и семья Вилцане, и семья Левинса против эдакой «дружбы».

«Чего же этот любитель истории не отправился в Палестину, к себе на обетованную землю? Не заслужил чести? Глуповат, труслив или просто мямля? Я при случае поинтересовался бы у него… Так, чтобы Линда послушала».

С двадцатых годов сионистские лидеры звали латвийских евреев переселяться на древнюю родину. Однако уезжали немногие. Не так-то просто было обосноваться в арабской Палестине, которая к тому же находилась под юрисдикцией британской короны – англичане свято чтили собственные интересы и евреев с их «миссией возвращения» отнюдь не жаловали. Чтобы получить вид на жительство, требовался специальный сертификат. Эти сертификаты еврейские общины или разыгрывали в лотерею, или отдавали самым достойным. Но всегда оставался нелегальный путь. Герберт, например, никогда не боялся нарушить правила. Особенно ради славы.

В славе, на вкус Мелдериса, ничего дурного не было. Ему нравилась известность, его не тяготила раздача автографов, не раздражали восторженные возгласы незнакомых людей. Ему была приятна угодливость чиновников и лестны обжигающие взгляды дам. И здесь, в Даугавпилсе, и в Риге, и везде – его узнавали, превозносили, окружали вниманием. Все, кроме белоглазой пигалицы из «Авотиньша».

Как-то раз он сидел на улице Ригас в компании знакомых офицеров, благосклонно выслушивая их подобострастную болтовню, когда мимо проходила эта парочка: Линда и студент-замухрышка. Куда подевалась ее сдержанная немногословность? Девушка щебетала, смеялась – розовая, как умытый дождем пион, смотрела, не отрываясь, на своего спутника, то и дело касалась его пальцами, локтем, плечом. У Герберта потемнело в глазах, он на мгновение потерял ориентацию, как в полете во время густого тумана. Линда не заметила его. Она вообще никого не видела, кроме Левинса, но мальчишка-то Герберта заметил! Столкнулся с Мелдерисом взглядом и шевельнул губами в ядовитой ухмылке. Еврейчик явно гордился своей победой над ним, знаменитым героем-летчиком, сильным и взрослым мужчиной. Эта гадкая улыбочка до сих пор стоит у Герберта перед глазами.

Но и тогда он еще не сдался. Пошел до конца – даже сделал ей предложение.

– Я хочу, чтобы вы знали, мадемуазель Вилцане, что мои намерения самые серьезные. Не люблю в важных вопросах ходить кругами, поэтому скажу прямо: дорогая Линда, выходите за меня замуж. Я буду рад назвать вас супругой! – Он пытался найти какие-то особенные, торжественные слова, но получалось казенно и сухо. – Я знал множество женщин, но ни к одной не питал такого глубокого уважения… любви… привязанности…

Девушка молчала, краснела и внимательнейшим образом изучала носки своих туфель. Герберт продолжил, переступив через долгую паузу.

– О нашей свадьбе будет говорить вся столица. А потом мы отправимся в путешествие куда захотите: в Африку, Америку, Австралию…

Она глубоко вдохнула и решительно посмотрела Герберту в глаза.

– Господин Мелдерис, ваше предложение – большая честь для меня. Честь, которую я не заслужила. Я простая девушка и никогда не смогла бы стать вам достойной супругой. Прими я ваше предложение, уверена, совсем скоро вы бы пожалели о нем…

Конечно, это был отказ. Каким ослом надо быть, чтобы сразу не догадаться?! А он, вместо того чтобы немедленно уйти, сохранив остатки достоинства, принялся уговаривать, убеждать. Он был смешон и жалок. Скулил, как побитый щенок: «Подумайте, что может предложить вам Левинс…», «Вы уверены, что ваше сердце не переменится ко мне?» – и прочую подобную чушь. От этих воспоминаний глаза Мелдериса сузились, будто он посмотрел в прицел, напряглись желваки. Ни забыть этого унижения, ни простить…

Сначала он ужасно мучился. Пил. Не находил себе места. Совершенно забросил службу. Неизвестно, как надолго он увяз бы в любовной драме, но политические пертурбации бесцеремонно вторглись в жизнь.

Герберт с неприязнью следил за заигрываниями президента Ульманиса с Советами. Очевидно, что ни к чему хорошему эти шашни привести не могли – «отец нации» сам загонял себя в угол. Самонадеянный дурак! Зачем было устраивать переворот, прибирать к рукам всю власть?! Чтобы теперь, в решающий момент, сказать: «Оставайтесь на своих местах, а я остаюсь на своем»? Не таких слов ждали от него! Этот трус сдал Латвию большевикам без единого выстрела! Герберт в который раз пожелал старому мерзавцу сгинуть в чекистских застенках.

А ведь все могло быть иначе. Ульманис мог заручиться поддержкой англичан, французов, того же Гитлера, в конце концов. Вместо этого он позволил разместить на латышской земле советские военные базы. Предал свой народ, когда нужно было сопротивляться, как вот финны, не дожидаясь угрозы аннексии. Ведь удалось же двадцать лет назад вышвырнуть коммунистов вон. Герберт прекрасно помнил это время: в 1919 году он совсем мальчишкой был зачислен в пехотный батальон латвийской армии пулеметчиком. Сражался с войсками большевиков, за храбрость его произвели в сержанты. Потом в лейтенанты… Авиационная школа… Тогда же как-то отбились. А что теперь? Прошло каких-то двадцать лет… Мало того, что капитулировали, бесславно, без боя, – нашлись в Латвии люди, цветами встречавшие оккупантов! О чем эти идиоты думали, на что надеялись? На коммунистический рай? Надо было Ульманису брать пример с Советов: сажать и расстреливать, да только кишка у него тонка!

Мелдерис считал себя человеком неглупым: понимал, когда нужна храбрость, а когда осторожность. Иначе вряд ли он дожил бы до нынешних сорока лет. Несчастную любовь можно себе позволить в спокойные дни, а во времена гражданской катастрофы следует позаботиться о выживании. Лучшая тактика, конечно же, – затаиться, не привлекать к себе внимания новой власти. Герберт не сомневался, что, когда Советы начнут неизбежную «чистку» в армии, первыми попадут под раздачу те, кто открыто выступал против большевизма. Капитан вел себя примерно, не выделялся, демонстрировал лояльность. Его старания не пропали даром: не расстреляли, не отправили в лагерь – просто уволили. Естественно, Герберт нимало не расстроился – служить красным он не собирался.

Приказала долго жить старая добрая Рига. Герберт и не подозревал, насколько сильно он привязался к кипевшей здесь до прихода большевиков ночной жизни. Водка, шампанское, цыгане и дрожки с укутанными извозчиками, готовыми ждать клиентов у дверей ресторанов, невзирая даже на сильный холод. Все это безвозвратно ушло, сменилось серостью и унынием.

Самолет «Молниеносный», который он, Герберт, до самой последней гайки собрал своими руками, конфисковали. Отправили то ли в неведомый ангар, то ли вообще сдали в утиль – больше Мелдерис его не видел. Официальное объяснение, что «летательный аппарат был изготовлен из казенных материалов, следовательно, принадлежит государству», Герберта совсем не устраивало. Он чувствовал себя рыцарем, у которого банда черни украла коня, или даже отцом, потерявшим сына. Как же он их ненавидел – всю эту большевистскую сволочь!

Да, определенно пришла пора уезжать из Латвии… Легче всего – в Швецию. Балтийское море можно пересечь даже на небольшой лодке, а под парусом он ходил. Оставалось купить подходящее судно и дождаться благоприятной погоды… Но Мелдерис был подавлен, на удивление нерешителен. В общем, наступила зима, и побег пришлось отложить. А в марте сорок первого за ним пришли…

– Гражданин Герберт Мелдерис? Собирайтесь! Поедете с нами.

За одно мгновение он пережил все: адреналиновый взрыв в сердце, парализующий страх, отстраненное равнодушие, вслед за которым внутри наступили тишина и покой – ужасное случилось, бояться больше нечего. Он кивнул и пошел складывать вещи. В воображаемой сцене своего ареста Герберт всегда выхватывал пистолет, который непременно оказывался под рукой, одного чекиста убивал, а другого успевал ранить, прежде чем третий точным выстрелом в голову безболезненно и мгновенно обрывал славный путь капитана Мелдериса. Разумеется, в действительности его парабеллум скрывался где-то в недрах письменного стола и Герберт даже не подумал им воспользоваться.

Впрочем, товарищи чекисты тоже повели себя довольно неожиданно. Никаких признаний они от Герберта не требовали. Продержав Мелдериса ночь в Угловом доме на улице Бривибас (вся Рига знала, что здесь разместился НКВД), его усадили в поезд и под охраной повезли в Москву. С ним обращались вполне сносно, даже вежливо, хотя, конечно, никаких разъяснений не давали. Герберт ожил, снова позволил себе надеяться, но эта перемена заставила его волноваться, переживать о будущем. С рациональной точки зрения вряд ли следовало ожидать расстрела. Хотели бы, шлепнули на месте, а не тащили в столицу. Разве что его смерть должна была стать показательной…

Прямо с вокзала Мелдериса доставили в здание на Ленинградском шоссе. Оказалось, что там расположено конструкторское бюро Александра Яковлева, где Герберту была назначена аудиенция с «самим». Удивительно, но советская власть высоко оценила «Молниеносного» и ей понадобился его, Мелдериса, инженерный талант. Яковлев, заместитель наркома авиационной промышленности, принимал его лично. После кошмарной безысходности последних дней беседовать в теплом кабинете за стаканом чая о бомбардировщиках нового поколения было странно и лестно. Герберт взбодрился как после контрастного душа.

– Товарищ Мелдерис! То, как вы сумели поднять мощность обычного серийного двигателя до границы высотности, просто удивительно – очень интересное решение. Я рад буду видеть вас в числе своих сотрудников. Давайте работать вместе!

Яковлев был практически одних с Гербертом лет, но производил солидное впечатление: кустистые брови, намечающаяся V-образная складка на лбу. Он как будто понимал, что застал капитана врасплох, и теперь наблюдал, как тот лихорадочно обдумывает его предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться.

Герберт закурил.

– Александр Сергеевич, мне нужно время. Это очень неожиданно…

– Конечно. Думайте. А я пока распоряжусь еще чаю.

Яковлев улыбнулся одним ртом, а смотрел все так же серьезно.

Принесли свежий чай. Мелдерис не торопясь положил в стакан три куска сахара, долго мешал, звякая ложкой о стенки, рассматривал богатый серебряный подстаканник. «Черта с два я буду на них работать! Черта с два! Сначала уничтожают все, что дорого, – лишают настоящего, будущего, дома, страны, а после: пожалуйте к нам самолеты проектировать. Добро бы пообещали что-то стоящее: деньги, славу, почет… Спасибо за предложение, но нет. Лучше погибнуть на пути в Швецию, чем жить в рабстве у Советов…» Герберт легко принял решение, но геройствовать с отказом, чтобы после прямиком угодить в мясорубку ГУЛАГа, он не собирался. Храбрость хороша, когда идет рука об руку с успехом, а в прочих случаях осторожность предпочтительней.

– Прекрасный чай! – Герберт отставил стакан и аккуратно улыбнулся. Он безупречно говорил по-русски, но сейчас подбирал слова с особой осторожностью. – Я подумал… Безусловно, ваше предложение – это большая честь. Вы, без сомнения, выдающийся авиаконструктор, и я уверен, что здесь в бюро трудятся и другие талантливые инженеры, у которых есть чему поучиться. Работать под вашим началом – значит попасть в число самых лучших. Но я не могу… Если соглашусь, то просто подведу вас.

– Не совсем понимаю, что вы имеете ввиду, Герберт Янисович, – нахмурился Яковлев. – Давайте говорить начистоту, без этих лишних политесов.

– Если начистоту… Сотрудник, который не может трудиться в полную силу, – не лучшее приобретение. Создание новых летательных аппаратов требует самоотдачи, концентрации. А мне последнее время из-за болей все труднее сосредоточиться.

– У вас плохое здоровье? – голубые глаза Яковлева на мгновение вспыхнули из-под лохматых бровей.

– Острый ревматизм. – Герберт демонстративно шевельнул пальцами и слегка усмехнулся. – Длительные перелеты не прошли даром. Суставы – ни к черту, чувствую их постоянно. Особенно ночью, спать невозможно… И днем ноют без перерыва: делать ничего не могу, голова не соображает.

Яковлев вертел в руках остро отточенный карандаш и не спеша изучал Герберта.

– Ревматизм – это серьезно. Особенно в вашем… нашем возрасте, – произнес он задумчиво. По тону было непонятно, поверил он латвийскому капитану или не поверил. – Здоровье надо беречь. Почему вы не лечитесь?

– Отчего же? – возразил Герберт. – Лечусь. Врачи говорят, прогресс есть…

Герберт был почти честен: если и солгал, то слегка. Диагноз «острый ревматизм» ему действительно ставили. Все официально, можно проверить. Для пилота обычное дело – результат долгих часов в холодной кабине, где ни встать, ни даже пошевелиться толком…

– И как скоро вы сможете начать работать? – Яковлев смотрел на него с видимым участием.

«Поверил!» – настроение Мелдериса мгновенно улучшилось. Он откинулся на спинку стула, вытянул ноги, вздохнул полной грудью.

– Врачи говорят – полгода. Летать, конечно, не смогу, но за кульманом стоять – вполне. – Герберт постарался придать своему лицу выражение радостной готовности. «За полгода я точно выберусь из Латвии. Только бы получить эту отсрочку!»