Зловещий голос. Перевод Катерины Скобелевой

Стоя лицом к лицу с этой девушкой, наделенной изумительной, лучезарной красотой, под оградой из розовых кустов, возле которой, расправляя крылышки и что-то поклевывая, важно расхаживали голуби, я вдруг точно узрел перед собою побеленную комнатку, увиденную вчера ночью, большое распятье и это несчастное лицо в желтоватом свете восковых свечей… Я порадовался за отца Доменико; его битва была окончена.

– Отнесите вот это отцу Доменико от меня, – молвила Дионея, отломив веточку мирта, всю в звездочках белых соцветий, и, подняв голову, с этакой змеящейся улыбочкой, высоким гортанным голосом затянула странный напев – всего из одного слова «amor-amor-amor». Я выхватил веточку мирта и бросил ей в лицо.

3 января 1886 года

Сложновато будет найти подходящее место для Дионеи, а в ближайшей округе – так и вовсе невозможно. Люди каким-то образом связывают ее имя со смертью отца Доменико, а это еще одно подтверждение того, что у нее дурной глаз. Она покинула монастырь (ведь ей уже исполнилось семнадцать лет) и в настоящее время зарабатывает на жизнь, трудясь вместе с каменщиками над новым домом для нашего нотариуса в Леричи: занятие это нелегкое, но привычное для местных женщин, и отрадно видеть, как Дионея в высоко подвернутой белой юбке и белом корсаже ловко месит дымящуюся известь, или с пустым мешком, накинутым на плечи и голову, царственной поступью шагает в гору, или поднимается по лесам с грузом кирпичей… Я, однако, весьма озабочен тем, чтобы отправить Дионею подальше отсюда, поскольку не перестаю опасаться, как бы дурная репутация не навлекла на нее неприятности, а то и не вызвала всплеск ярости в случае, если однажды Дионея потеряет то презрительное безразличие, с каким относится ко всем нападкам. Я слышал, что один из здешних богачей, некий синьор Агостино из Сарзаны, владелец целого склона в мраморном карьере, присматривает служанку для своей дочери, которая вот-вот пойдет под венец; это добрые люди, сторонники патриархальных обычаев, несмотря на свое богатство: старик до сих пор садится за стол со всеми своими слугами, а его племянник, он же будущий зять, – замечательный молодой человек: он работал, точно Иаков[25 - Иаков служил своему дяде Лавану, чтобы получить в жены его дочь Рахиль (Быт. 29:18—28)], в каменоломне и на лесопилке, чтобы заслужить любовь хорошенькой кузины. Во всем доме царит такая атмосфера благости, простоты и покоя, что я надеюсь, все это усмирит даже нрав Дионеи. Ежели я не преуспею и не добуду для нее этого места (причем в противовес зловещим слухам о нашей бедной маленькой сиротке в одинаковой степени потребуются как вся грозная сила прославленного имени вашего сиятельства, так и все мое слабое красноречие), наилучшим решением будет принять ваше предложение и отправить девушку в Рим, раз уж вам так любопытно увидеть нашу печально известную красавицу, как вы ее называете. Я был позабавлен тем, что вы написали мне о своих возмутительных опасениях насчет красавчика-лакея: сам Дон Жуан, моя дорогая госпожа Эвелина, устрашился бы Дионеи.

29 мая 1886 года

И снова Дионея вернулась к нам! Но я не могу отослать ее к вашей светлости. Может быть, я слишком долго прожил среди крестьян и рыбацкого люда, или же все оттого, что скептик, как говорят, на самом деле всегда склонен к суевериям? У меня не хватило духу отправить к вам Дионею, хотя ваши мальчики еще носят матросские костюмчики, а дяде-кардиналу восемьдесят четыре года; что касается князя, то у него, в конце концов, есть самый могущественный амулет супротив ужасных чар Дионеи – это вы сами, во всем своем милом своенравии.

Поистине есть что-то жуткое в том, что произошло. Бедняжка Дионея! Мне жаль ее: она стала жертвой страстей немолодого уже человека, некогда достойного почтения. Я более потрясен невероятной дерзостью, я бы даже сказал – святотатственным безумием старого мерзавца, нежели тем, что с ним стало. Но все же до чего странное совпадение; от него делается как-то не по себе. На прошлой неделе молния ударила в огромное оливковое дерево в саду возле дома синьора Агостино в Сарзане. Под этой оливой стоял синьор Агостино собственной персоной – его убило на месте, а в каких-то двадцати шагах находилась в этот миг Дионея: она доставала ведро из колодца и осталась целой и невредимой, полной ледяного спокойствия. Это случилось на исходе знойного дня; я сидел на террасе в одной из наших деревушек, втиснувшейся, точно какой-нибудь живучий куст, в расщелину на склоне холма. Я видел, как гроза пала на долину: внезапно все почернело, а затем, как по заклятью, – вспышка, оглушительный раскат грома, отраженный эхом среди множества холмов… «Я говорила ему, – сказала Дионея очень тихо, когда пришла ко мне со всеми своими пожитками на следующий день, ибо родичи синьора Агостино и минуты не желали видеть ее под своей крышей. – Говорила, что если он не оставит меня в покое, небеса покарают его».

15 июля 1886 года

Моя книга? О, милая донна Эвелина, не заставляйте меня краснеть, начиная расспросы о моей книге! Не принуждайте старика, всеми уважаемого человека на государственной службе, общинного врача округа Сан-Массимо и Монтемирто Лигуре, признать, что он не более чем ленивый мечтатель-бездельник, собирающий материалы совсем как дитя ощипывает плоды шиповника с живой изгороди: вся радость в том, чтобы расцарапать себе руки, стоя на цыпочках, да полюбоваться этими красными ягодками, а потом можно их и выбросить… Помните, что говорит Бальзак о том, как приятно задумывать любое произведение? «C’est fumier des cigarettes enchantеes…»[26 - Цитата из романа Оноре де Бальзака «Кузина Бетта» (1846): «Это все равно что курить одурманивающие сигары».]

Ну так вот. Сведения, которые можно раздобыть о судьбе античных богов в те дни, когда они перестали быть в чести, чрезвычайно отрывочны: это несколько разрозненных цитат из Святых Отцов, две-три легенды о возвращении Венеры, о гонениях на культ Аполлона в Штирии, о Прозерпине, что, согласно Чосеру, стала правительницей фей[27 - В поэме Джеффри Чосера «Кентерберийские рассказы» (конец XIV века) Плутон и Прозерпина называются королем и королевой фей.], о нескольких малоизвестных средневековых процессах в отношении язычников и неких странных ритуалах, претворяемых до недавнего времени в чаще бретонских лесов возле Ланьона… Что касается Тангейзера[28 - Тангейзер – немецкий поэт-миннезингер XIII века, ставший героем множества легенд. Миннезингеры (нем. Minnesinger, от Minne – любовь и Singer – певец) – немецкие рыцарские поэты-певцы.], то этот рыцарь, по сути – ничтожный человечек, существовал в действительности и на самом деле был миннезингером – не то чтобы одним из лучших. Ваша светлость найдет несколько его стихотворений в четырех увесистых томах фон дер Гагена[29 - Фридрих Генрих фон дер Гаген (1780—1856) – немецкий филолог, занимался изучением древнегерманской поэзии. К числу его главных работ принадлежат четыре тома книги «Миннезингеры. Немецкие поэты-певцы» (1838).], но я рекомендовал бы составить представление о поэзии рыцаря Тангейзера, внимая Вагнеру[30 - «Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге» – опера Рихарда Вагнера, завершенная в 1845 году.].

Несомненно, что языческие божества продержались в этом мире намного дольше, нежели мы предполагаем, иногда – рядясь в одежды, похищенные у святых или Мадонны, а порой ничем не прикрывая свою истинную сущность. Кто знает, вдруг они живы и по сей день? И воистину, возможно ли, чтобы это было не так? Ведь ужас лесной чащобы, где царит зеленый полумрак, и зловещий шорох камышей на ветру вполне реальны, а это и есть Пан; точно так же существует и синева звездной майской ночи, и шелест волн, и принесенная дуновением теплого бриза сладость цветов лимонного дерева вкупе с горечью мирта на прибрежных скалах, и далекий напев юношей, достающих из сетей свой улов, и девушек, что серпами косят траву под оливами, – «Amor-amor-amor»: все это – великая богиня Венера. А в то время, как я пишу это письмо, меж ветвями падубов, за синей полоской залива, подобно мозаике из Равенны с пурпурными и зелеными прожилками, моему взору открывается мерцающая белизна домов и оград, колокольни и башен: там, в туманной дымке – зачарованный город-мираж Портовенере… И вот я твержу про себя стих Катулла, только обращаюсь к более могущественной и страшной богине, чем он: «Procul a mea sit furor omnis, Hera, domo; alios age incitatos, alios age rabidos»[31 - Гай Валерий Катулл (ок. 87 до н.э. – ок. 54 до н.э.). В эпиллии «Аттис» – коротком повествовании, написанном гекзаметром, – рассказывается о том, как юноша, охваченный экстатическим исступлением, оскопляет себя в честь богини Кибелы. Слегка искаженная у Вернон Ли цитата переводится так: «Да минует твое исступление мой дом, госпожа; других опьяняй вдохновеньем, других разуменья лишай» (обращение к Кибеле).].

25 марта 1887 года

Да, я постараюсь сделать для ваших друзей все, что в моих силах. Я гадаю: неужто у вашего сословия иные правила приличия, нежели у нас, республиканцев-буржуа с огрубелыми руками (хотя вы однажды сказали – в те времена, когда повальная мода на хиромантию еще не сменилась помешательством на воссоединении церкви и государства, – что мои ладони выдают во мне человека духовного), раз вы почитаете должным принести извинения за то, что доставили мне ужасающее неудобство, попросив меня подыскать им подходящее жилье – вы, чей отец помогал мне во дни изгнания, предоставляя мне пищу, кров и даже одежду?

Это так похоже на вас, милая донна Эвелина, – прислать мне фотографии статуй, изваянных моим будущим другом Вальдемаром… Я не испытываю особой любви к современной скульптуре, несмотря на все часы, проведенные в мастерских Гибсона[32 - Джон Гибсон (1790—1866) – английский скульптор, представитель неоклассицизма, с 1817 года жил в Риме.] и Дюпре[33 - Джованни Дюпре (1817—1882) – итальянский скульптор.]: это мертвое искусство, и лучше бы нам похоронить его. Однако ваш друг Вальдемар в какой-то степени несет в себе дух старины: кажется, что он видит нечто божественное в человеческой плоти, нечто духовное – в жизни телесной. Но отчего среди всех этих статуй – лишь мужчины да мальчики, атлеты и фавны? Отчего есть один только бюст щупленькой Мадонны с мягкой складочкой тонких губ, изваянный с его жены? Где какая-нибудь широкоплечая амазонка или пышнобедрая Афродита?

10 апреля 1887 года

Вы спрашиваете, как живется несчастной Дионее. Совсем не так, как мы с вами могли бы надеяться, когда помещали ее под присмотр добрых сестер; впрочем, готов поспорить, что вам, личности с причудливым и прихотливым вкусом (в страшной тайне от иной своей ипостаси – той степенной дамы, у которой всегда наготове благочестивые книжицы и карболка для бедняков), было бы приятнее, если бы ваша подопечная оказалась ведьмой, а не простой служанкой – и варила всяческие зелья, а не занималась вязанием носков и штопкой рубашек.

Приготовление приворотных зелий – это, грубо говоря, как раз и есть основное занятие Дионеи. Она живет на деньги, в разумных количествах выдаваемые мною от вашего имени (как правило, в сопровождении множества бесполезных упреков), а также для отвода глаз подрабатывает тем, что чинит сети, собирает оливки, таскает кирпичи – всего и не перечислишь; но в действительности она занимает положение деревенской колдуньи. Вы полагаете, наши крестьяне скептически относятся к подобным вещам? Возможно, они, подобно вам, дорогая госпожа Эвелина, и не верят в чтение мыслей, гипноз и призраков. Однако они твердо верят в порчу, магию и любовные эликсиры. У всякого да найдется какая-нибудь историйка про собственного брата, кузена или соседа. Шурин моего конюха и по совместительству слуги несколько лет назад жил на Корсике; там он стосковался по возлюбленной и стал мечтать о том, как хорошо было бы станцевать с ней на одном из тех балов, какие устраивают наши крестьяне зимой, когда снег в горах дарит им отдых. Местный волшебник за деньги помазал его какой-то мазью, и тот вмиг обратился в черного кота и в три прыжка очутился сначала за морем, потом у дверей дядиного домика и наконец – среди танцующих. Он ухватил свою возлюбленную за подол юбки, чтобы привлечь ее внимание, но та в ответ пнула его так, что он с воем улетел обратно на Корсику. Когда бедняга вернулся летом домой, то отказался жениться на этой даме, а рука у него была на перевязи. «Ты ее сломала, когда я пришел на посиделки!» – заявил он, и других объяснений не потребовалось. Еще один паренек, возвращаясь с работы на виноградниках возле Марселя, однажды лунной ночью подходил к родной деревне, высоко в наших холмах. Он услышал звуки скрипки и дудочки из амбара у дороги и увидел желтый свет сквозь щели меж досками; войдя внутрь, он увидел множество танцующих женщин, старых и молодых, а среди них и свою невесту. Он хотел было подхватить ее за талию и закружить в вальсе (на таких деревенских балах играют «Мадам Анго»[34 - «Дочь мадам Анго» (1872) – оперетта французского композитора Шарля Лекока.]), но девушка увернулась и прошептала: «Уходи, ведь это все ведьмы, они убьют тебя; да и я сама тоже ведьма. Увы! Я отправлюсь в ад, когда умру».

Я мог бы рассказать вашей светлости множество подобных историй. А уж приворотные зелья здесь и вовсе продают и покупают как нечто само собой разумеющееся. Помните печальный рассказец Сервантеса про лиценциата[35 - «Лиценциат Видриера» – новелла Мигеля Сервантеса (1547—1616). Лиценциат – ученая степень.], который выпил такую отраву под видом любовного эликсира, что вообразил, будто сделан из стекла – это ли не удачный образ злосчастного поэтического безумия? Дионея как раз и готовит любовные эликсиры. Нет, не поймите превратно: она не стремится заполучить с их помощью чье-то расположение, и уж тем более – подарить кому-то свое.

Продавая эти зелья, ваша Дионея остается холодна как лед и чиста как снег. Священник чуть ли не крестовый поход против нее устраивал, и камни летели ей вслед, когда она в очередной раз возвращалась от кого-то из несчастных влюбленных, и даже дети, плескаясь в море и сооружая куличи из песка, бывало, выставляли вперед мизинец и указательный палец и кричали: «Ведьма, ведьма! Мерзкая ведьма!» – когда она шла мимо с корзиной или грузом кирпичей, но Дионея лишь по-змеиному улыбалась в ответ, точно все это ее забавляло, и усмешка ее казалась еще более зловещей, чем в былые дни. Недавно я вознамерился увидеться с Дионеей и отчитать ее за нечестивое ремесло. Она в какой-то степени прислушивается ко мне – не из благодарности, полагаю, а скорее потому, что замечает, с каким восхищением и благоговением ваш старый глупый слуга взирает на нее. Дионея поселилась в заброшенной хижине из сухого камыша и соломы – наподобие тех, что служат загонами для коров, – средь оливковой рощи на скалистом берегу. Ее не было дома, но возле хижины поклевывали что-то несколько белых голубей, а изнутри вдруг раздалось жутковатое блеяние ее ручной козочки – я по-глупому испугался этого внезапного звука. Под оливами уже сгустились сумерки, все небо рассекали прожилки цвета увядшей розы, и такие же полосы, наподобие длинного следа из лепестков, тянулись в морской дали. Я кое-как пробрался вниз по крутому склону меж миртовых кустов и вышел к полукругу желтого песчаного пляжа между двух высоких зазубренных скал: именно здесь прибой вынес Дионею на берег после кораблекрушения. Она возлежала там на песочке, расплескивая босой ножкой набегающие волны; ее угольно черные волосы украшал венок из мирта и диких роз. Подле нее сидела одна из самых красивых девушек в округе, Лена, дочь кузнеца синьора Тулио, и лицо ее под цветастым платком было пепельно-бледным. Я дал себе зарок поговорить с малышкой, но решил не смущать ее сейчас: она девушка нервического склада, склонная к истерикам. Поэтому я, скрываясь пока за миртовыми кустами, присел на камень, поджидая, когда же она уйдет. Дионея, не поднимаясь с песка, неспешно наклонилась к морской воде и зачерпнула пригоршню. «Вот, – сказала она Лене, дочери синьора Тулио, – наполни этим свою фляжку и дай испить Розанчику Томмазино». Затем она принялась напевать: «Любовь – соленая на вкус, как и вода морская. Я пью ее – и все же я от жажды умираю. Чем больше пью, тем горше мне, я от любви сгораю!»

20 апреля 1887 года

Ваши друзья вполне обустроились здесь, дорогая госпожа Эвелина. Дом их стоит на том месте, где был когда-то генуэзский форт: его руины, точно сероватые шипастые побеги алоэ, вросли в мрамор скал над нашим заливом; скалы и стены одинаково нежно-серого цвета (стены существовали задолго до того, как кто-либо впервые услышал о Генуе) почти слились друг с другом, испятнанные черным и желтым лишайником, украшенные тут и там зеленью мирта и пурпуром львиного зева. Там, где была когда-то самая высокая точка форта и где ваша подруга Гертруда надзирает теперь за тем, как служанки развешивают сушиться тонкие белые простыни и наволочки (частичка Севера, в стиле Германа и Доротеи[36 - «Герман и Доротея» (1797) – идиллическая поэма Иоганна Вольфгага Гете (1746—1832).], перенесенная в южные края), выступает над морем огромное, корявое фиговое дерево, похожее на причудливую горгулью, и роняет спелые плоды в глубокие синие воды. Меблировка в доме скудная, но над ним нависает гигантский олеандр, который вот-вот оденется розовым великолепием, а на всех подоконниках, даже на кухне (какую выставку из сияющих медных кастрюль супруга Вальдемара там устроила!) стоят глиняные горшочки и кадки, полные разросшейся гвоздики и пучков сладкого базилика, и тимьяна, и резеды. Ваша Гертруда больше всего мне по душе, хотя вы предрекали, что я скорее предпочту компанию ее супруга; худым и бледным личиком она сходна с Мадонной Мемлинга[37 - Ханс Мемлинг (ок. 1440—94) – нидерландский живописец.] – как будто некий тосканский скульптор решил запечатлеть этот образ в мраморе, и ее длинные, нежные белые пальчики все время заняты каким-то искусным рукоделием, как подобает какой-нибудь средневековой даме; она редко поднимает взор, но он полон странной голубизны, прозрачнее небес и глубже моря.

В ее обществе Вальдемар нравится мне больше всего: предпочитаю видеть перед собою не гения, а бесконечно нежного… не скажу «любовника», и все же сложно подобрать иное слово: таким он становится в присутствии своей бледной женушки. Когда он рядом с ней, то кажется мне подобным некому свирепому, но благородному дикому существу из лесной чащобы – вроде льва, прирученного и покоренного святой Уной… Как же прекрасна эта трогательная привязанность большого льва Вальдемара, чьи глаза – странные и, по выражению вашей светлости, не без отблеска скрытой жестокости – напоминают прищур какого-то дикого животного.

Думаю, тут и кроется объяснение тому, что он ваяет лишь мужские фигуры: женские, по его словам (и пусть ваша светлость обвиняет его, а не меня, в подобном святотатстве), почти неизбежно уступают им по силе и красоте; в женщине главное – не форма, а содержание, и потому она способна вдохновить живописца, но никак не скульптора. Суть женщины – не тело, а ее душа… Когда Вальдемар сказал мне это, его взгляд, полный нежности, остановился на изящном белом личике жены.

– Тем не менее, – возразил я, – люди времен античности – а уж они кое-что смыслили в таких делах – произвели на свет некоторое количество недурных женских статуй: это и богини судьбы в Парфеноне[38 - Парфенон – памятник античной архитектуры, главный храм в древних Афинах.], и Паллада Фидия[39 - Фидий (нач. 5 в. до н.э. – ок. 432—31 гг. до н.э.) – древнегреческий скульптор, автор нескольких статуй богини Афины Паллады.], и Венера Милосская[40 - Статуя, найденная в 1820 г. на острове Милос.]…

– Ах да, – воскликнул Вальдемар с улыбкой и дикарским блеском в глазах, – но ведь это все не женщины, а память о ваятелях этих скульптур осталась в легендах о Эндимионе, Адонисе, Анхизе[41 - В древнегреческих мифах – возлюбленные двух богинь: Селены (Эндимион) и Афродиты (Адонис, Анхиз).]: возможно, им позировала сама богиня.

5 мая 1887 года

Приходило ли вашей светлости в голову, когда вы были в настроении порассуждать, подобно Ларошфуко[42 - Франсуа де Ларошфуко (1613—80) – французский писатель, автор сочинений моралистического характера.] (скажем, во время Великого поста, подустав от бесчисленных балов), что не только материнская, но и супружеская преданность может быть очень эгоистичной? Ну вот! Вы качаете головкой, не соглашаясь с моими словами, и все же я готов побиться об заклад, что слышал, как вы говорили: мол, пусть другие женщины почитают правильным ублажать своих супругов, но что касается вас, то князь должен понять, что долг жены в той же степени заключается в том, чтобы сдерживать прихоти мужа, как и потакать им. Я до глубины души возмущен тем, что наша лилейно-белая святая вздумала убедить какую-то другую женщину забыть о врожденной благопристойности – лишь потому, что мужу требуется хорошая натурщица; это поистине недопустимо. «Да ну их, этих девушек, – твердит Вальдемар со смехом. – К чему мне сей неэстетичный пол, как называет его Шопенгауэр?»[43 - Артур Шопенгауэр (1788—1860) – немецкий философ. Подразумеваются его слова: «Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым возбуждением рассудок мужчины: вся его красота и кроется в этом побуждении. С большим основанием его можно бы было назвать неэстетичным или неизящным полом» (См.: Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы / Пер. Ф. В. Черниговца. 5-е изд. Т. I. СПб., 1900. С. 306).] Но Гертруда твердо решила, что он должен изваять женскую фигуру; по всей видимости, над ним не раз подтрунивали из-за того, что он никогда таковых не делал. Она давненько присматривала для Вальдемара подходящую модель. Странно видеть, как это застенчивое, бледное до прозрачности существо окидывает наших деревенских девушек оценивающим взглядом работорговца.

«Если уж вы настаиваете на беседе с Дионеей, – заявил я, – то я буду настаивать на том, чтобы присутствовать при вашем разговоре и употребить все свое влияние, убеждая ее отказаться от вашего предложения». Но бледненькая супруга Вальдемара осталась равнодушной ко всем моим речам о том, что скромность – единственное приданое бедной девушки. «Из нее выйдет недурная Венера», – всего-то и услышал я в ответ.

После обмена резкостями мы отправились на скалы вдвоем: жена Вальдемара тяжело опиралась на мою руку, когда мы медленно карабкались по каменной тропинке средь олив. Мы застали Дионею у дверей ее хижины: она вязала в охапки миртовые прутья. Она угрюмо выслушала предложение Гертруды и ее объяснения и с равнодушием – мои увещевания не соглашаться. Мысль о том, чтобы раздеться донага в присутствии мужчины, способная вызвать содрогание у самых бесстыдных деревенских девиц, казалось, не смутила ее, чистую дикарку, каковой ее все считают. Так и не ответив, она села под оливами, рассеянно взирая на морские дали. В этот момент к нам поднялся и Вальдемар; он последовал за нами с намерением положить конец пререканиям.

– Гертруда, – сказал он, – оставь ее в покое. Я нашел себе модель – мальчика-рыбака, и мне он подходит более всякой женщины.

Дионея подняла голову – с обычной своей змеиной улыбкой.

– Я приду, – сказала она.

Вальдемар застыл безмолвно, не отрывая от нее взгляда: она стояла под оливами – ворот белой сорочки распахнут, и видна великолепная шея, а сияющие белые ножки – босые в траве. Зачарованно, как будто не сознавая, что говорит, он спросил ее имя. Она ответила, что ее зовут Дионея, но, в сущности, имя ей должно быть Пенорожденная – найденыш из морских волн; затем она принялась напевать:

Миртовый, миртовый цвет,

Звездное небо – отец мой любимый,

Матерью было мне бурное море[44 - Дионея поет сторнелло – это форма итальянской национальной песни из трех стихов: одного пяти- или семисложного и двух одиннадцатисложных.].

22 июня 1887 года

Сознаюсь, я был старым дураком, выражая недовольство тем, что у Вальдемара появится натурщица. Наблюдая, как он неторопливо лепит свою статую и из глиняной массы постепенно возникает богиня, я спрашиваю себя – и в данном случае пришел бы в замешательство и более искушенный моралист: может ли жизнь деревенской девушки, ничем не примечательная и бесполезная, проведенная в рамках наших представлений о хорошем и дурном, быть важнее великого произведения искусства, Венеры бессмертной красоты, дара всему человечеству? И все же я рад, что нет необходимости сравнивать значимость того и другого. Гертруда была бесконечно добра к Дионее, когда та согласилась позировать ее мужу; отношение к ней такое же, как если бы она была всего лишь одной из горничных, а коли по округе распространится слух об ее истинных обязанностях и погубит репутацию девушки в Сан-Массимо и Монтемирто, Дионею отправят в Рим, где никто ни о чем не будет знать и где, кстати, ваша светлость сможет сравнить, насколько богиня любви, изваянная Вальдемаром, сходна ликом с нашей сироткой из монастыря Стигматов. Но что еще больше успокаивает меня, так это своеобразное отношение Вальдемара к девушке. Я бы и подумать не мог, что художник может рассматривать женщину исключительно как неодушевленный объект, форму для копирования, вроде цветка или дерева. Вальдемар воистину следует своей теории, что для скульптуры важно лишь тело, а тело само по себе – еще не человек. Его манера говорить с Дионеей после многочасовых сеансов позирования, когда он пристально рассматривает ее, почти груба в своей холодности. Но при этом он восклицает: «Как она прекрасна! Боже милостивый, как она прекрасна!» Любовь к женщине никогда не была столь же неистовой, как это преклонение перед ее внешней оболочкой.

27 июня 1887 года

Однажды вы спросили меня, дражайшая княгиня, сохранились ли в народной памяти хоть какой-то следы языческих мифов (очевидно, вы добавили томик, посвященный фольклору, к стопкам наполовину разрезанных книг с загнутыми страницами, в беспорядке разбросанных у вас по всем комнатам меж китайских безделушек и отрезов средневековой парчи). Я объяснил вам тогда, что все наши сказания о сверхъестественных существах, античных богах, а также демонах и героях давно перемешались с историями, где в изобилии водятся феи, великаны и принцы. Прошлой ночью я получил тому прелюбопытное подтверждение. Я шел в гости к Вальдемару с супругой и натолкнулся на Дионею: сидя под олеандром наверху, среди развалин старого генуэзского форта, она рассказывала истории двум светловолосым детишкам, пока те у ее ног нанизывали в ожерелья опавшие розовые лепестки; голуби, белые голуби Дионеи, ее вечные спутники, важно расхаживали вокруг и клевали что-то среди горшков с базиликом, а белые чайки кружили в вышине над скалами. Вот что я услышал: «…И сказали три феи младшему сыну короля – тому, что воспитывался среди пастухов: „Возьми это яблоко и вручи той из нас, что всех прекраснее“. А первая фея добавила: „Ежели отдашь его мне, то быть тебе императором Рима и красоваться в багряных одеждах, в золотой короне и золотых доспехах, в окружении конных рыцарей“. Вторая же пообещала: „Отдашь его мне – быть тебе Папой, и носить тиару, и владеть ключами от рая и ада“. Но третья молвила: „Отдай его мне, ведь я дам тебе в жены красивейшую из смертных женщин“. И младший сын короля сел в задумчивости посреди зеленого луга, и поразмыслил немного, и решил наконец: „Что толку быть императором или Папой? Дай мне в жены прекрасную женщину, ведь молодая кровь бурлит во мне“. И вручил он яблоко третьей фее…»[45 - Сказка Дионеи – вольное изложение мифа о суде Париса, юноши, который должен был вручить яблоко прекраснейшей из трех богинь – и выбрал Афродиту.]

Дионея рассказывала эту историю монотонно, на своем полугенуэзском диалекте, и странная улыбка, как всегда, змеилась у нее на губах, а взгляд ее был устремлен далеко-далеко – туда, где в морской голубизне белели точки парусов, похожие на крылья чаек.

– Кто поведал тебе эту сказку? – спросил я.

Она собрала с земли полную горсть цветов олеандра и, подбросив их в воздух, ответила с отсутствующим видом, наблюдая за тем, как дождь из розовых лепестков ложится ей на черные кудри и бледную грудь:

– Кто знает?

6 июля 1887 года

Как удивительна сила искусства! То ли статуя Вальдемара открыла мне истинный лик Дионеи, или же Дионея действительно странным образом стала прекраснее, чем прежде? Ваша светлость, вы будете смеяться, но, встречая ее, я опускаю взор, едва взглянув на ее красоту – не с застенчивостью нелепого старика, чья жизнь посвящена поискам Вечной Женственности, но с чувством, похожим на религиозный трепет, совсем как в те времена, когда я ребенком, преклонив колена рядом с матерью, смотрел вниз на церковные плиты, а колокольный звон возвещал нам о вознесении даров… Помните ли историю о Зевксисе и девушках из Кротона – о том, как и пятерых ему едва хватило, чтобы создать образ Юноны?[46 - Де Розис путает богиню Юнону с Еленой Прекрасной. Древнегреческий художник Зевксис (кон. 5 – нач. 4 вв. до н.э.) написал для города Кротон картину «Елена». Он избрал пятерых натурщиц из числа самых красивых девушек, чтобы они поочередно позировали ему, и таким образом нарисовал идеальную женщину.] Помните ли – вы ведь начитанный человек – весь тот вздор, что наши писатели несли об идеальном в искусстве? Ну, так вот пред нами девушка, в момент изобличающая ложность этой чепухи; она намного, намного прекраснее, чем изваянная с нее статуя. Вальдемар так и сказал со злостью, вчера только, когда его жена проводила меня в мастерскую (он превратил в студию давно заброшенную часовню старой крепости, построенную, как говорят, на месте храма Венеры).

При этих словах в глазах его внезапно сверкнул гнев, и, схватив наиболее увесистый из своих инструментов, он одним ударом разнес совершенное лицо. Бедная Гертруда сделалась бледнее пепла, и судорога исказила ее черты…

15 июля

Хотел бы я все объяснить Гертруде! – и, тем не менее, никогда, никогда не повернется у меня язык затеять с ней подобный разговор. Собственно, что тут скажешь? Несомненно, она и сама знает, что муж вовеки не полюбит никого, кроме нее. И все же, замечая ее болезненный, нервический вид, я прекрасно понимаю, что ей должны быть ненавистны эти нескончаемые разговоры о Дионее – о том, насколько модель прекраснее статуи. О, эта проклятая статуя! Поскорей бы она была завершена, а лучше бы работа над ней никогда не начиналась.

20 июля