Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Катя подкатила к отцу коляску.

– Вначале Олежкаа искупается, а потом я. Да, папка?

– Да, солнышко. Завтра утром поедем в больницу. Будем… э…э… чистенькими… ап-чхи-и! аккуратненькими. Мама… ап-чхи-и! – снова чихнул Василий, разбрызгивая во все стороны слюну, – ждет нас. Сегодня не поехали… а-а-апчхи-и-и!..

– Ты, папа, как тот Карабас-Барабас, – улыбнулась Катя, разглядывая взъерошенного отца. – А ну еще разик. А я буду считать.

– Хва-а-тит, – добродушно и расслабленно промолвил Василий и ладонью вытер губы. – Карабас-Барабас, доченька, чихал сорок семь раз подряд. А я всего несколько раз. Простыл, видно.

– Не простыл, а от водки, – говорит, не понимая, Катя, и Василий недовольно поморщился: такая пичуга и та колет ему глаза, не зная, что к чему, и у него тут же испортилось настроение. Он злобно кинул на дочь взгляд, но, увидев ее лицо, успокоился и снова проверил температуру воды. – То, что надо, – ответил сам себе. – Сейчас Олежка будет плавать. А потом Катенька. Ей надо в садик.

– А к маме? – напомнила Катя. – Я хочу к маме.

– С утра пойдем к маме, а потом побежишь в садик. – Думая о завтрашнем дне, Василий заинтересованно разглядывал дочь. Он, отец, ни разу не был в садике, воспитанием детей занималась Таня.

От горячей плиты Василий совсем разморился, покрылся обильным потом и, сдувая его с носа, раздел сына, посадил в воду и прикрыл его ножки пеленкой.

Олежка вначале затрясся, скривился и хотел было заплакать, наполнив глазки слезами, но через какое-то мгновение, растянув в улыбке пухлые розовые губки, уже колотил по воде ручонками, разбрызгивая ее во все стороны; капли падали на раскаленную плиту и тут же, шипя, высыхали.

– Ай-да, молодец! Ай-да, удалец! – суетился возле сына Василий, поливая его тельце теплой водой. Олежка от удовольствия фыркал, крутил головкой и еще резвее бил ладошками по воде. – Так ее, так! – приговаривал Василий, погружаясь в горячую смутную пелену. – Б-бей ее, стерву, бей, чтобы лучше мыла тебя. Лупи ее, сынка… Разливай вод… водичку… Наливай… – и неожиданно запел сильным грудным голосом, отчего малец вздрогнул и затаился: «Выпьем за Родину нашу могучую, выпьем и снова нальем». Василий разогнулся, кинул затуманенный взгляд на стол, где стояла бутылка с недопитой водкой, проглотил слюну.

– Опять будешь пить? – перехватив взгляд отца, беззлобно спросила Катя, возясь в воде с розоаой детской мочалкой. – Я маме скажу.

– Не буду, доча. Ей-богу! – на всякий случай побожился Василий, не выпуская с поля зрения бутылку, притягивающую его магнитом. – А ябедничать нельзя. Это плохо…

Василий смахнул рукой обильный пот.

– Отойди, Катька, от плиты. Ишь как пылает. Платье загорится.

Пропустив мимо ушей это замечание, Катя намыливала мылом свою куклу.

– Кому сказал! – прикрикнул на дочь Василий. – Быстра-а-а! – Он пьянел все больше и больше. – Бантик вспыхнет и косичка загорится, а потом платьице. Надо понимать… – и излишне суетился возле сына.

Боясь простудить его, совсем недавно переболевшего воспалением легких, то и дело подливал в ванночку горячую воду.

– Ка-а-тька! Раздевайся! Будешь и ты купаться. А мы уже чистенькие… Мы хорошенькие… – Василий пытался помыть сыну ушки, но попадал пальцами то в головку, то в шейку. – Поспим и… и к мамочке поедем. Ту-ту-ту-ту, сынок! – Он смешно надувал толстые губы, пыхтел, испытывая истинное блаженство и умиротворение души. – Баеньки будем… Люли-люлечки…

Василий снова окунул в ванночку локоть.

– Погоди, сыночка! Водичка остыла. А тебе нельзя… Ни-ни! Заболеть можешь… А что скажет нам наша мама? М-минуточку… – Он поднял ванночку и, еле удерживая ее в руках, поставил на плиту. – Чуть-чуть под… подогреем… Самую м-малость… Всего чуть-чуть… Он поднял глаза: – Доча, иди сюда. Я на секунду это… в коридор за ведром.

В-водичку надо… вы… вылить… ее надо… – заплетал он языком, не ведая, что делает.

Из комнаты вышла Катя в маечке и трусиках и стала около ванночки.

Стряхнув мокрые руки, Василий, шатаясь, вышел в коридор. За ним тут же захлопнулась дверь. Еще не понимая, что же случилось, взял пустое ведро и дернул дверь: она не открывалась. Еще и еще дернул и, сообразив, что же случилось, в один миг оцепенел. Бросив ведро и издав утробный стон, изо всех сил рвал на себя металлическую ручку, выкручивал ее во все стороны. Дверь не поддавалась.

– Олежка… Олеженька… – мертвея телом и отрезвляясь, звал, вращая белками глаз. – Сыночек… О боже! Что же делать? О люди!.. – и закричал, не помня себя: – Катенька, открой… Нажми и поверни защелку… Нажми и направо… – Он бил плечом в крепкую дверь, напирая на нее всей тяжестью тела. – Открой же! – стонал он, охваченный паническим страхом. – Ведь вода закипит…

– Я, папа, не могу… – откликнулась Катя. – У меня никак не получается.

И тут же заплакал Олежка.

Теряя самообладание, Василий остервенело бил ногами в дубовые доски, а там, за дверью, заходился в крике Олежка. Плакала уже и Катя.

Обезумев от страха и окончательно отрезвев, Василий метнулся в кладовку за топором. Он разбрасывал во все стороны вещи, а из кухни доносился жуткий крик сына. Василий взвыл, как смертельно раненый зверь, схватил попавшуюся под руки лопату и, выскочив в коридор, рубил ею дверной замок.

– Олежка!.. Олеженька!.. – дико кричал, размахивая лопатой и вонзая ею в дерево около замка. – Сыно-о-чек! О боже!.. Он же на плите! – Василий с каждой секундой слабел. Кричала уже во весь голос Катя. Василий терял рассудок.

Бросив лопату, он выскочил во двор и побежал к окну, но дотянуться до стекла, чтобы выбить его, не смог. Подрывая ногти, кое-как цеплялся за незначительные выступы кирпичной кладки, подтягивался на какие-то сантиметры и снова сползал на землю. Скрипя зубами, кинулся от окна, оббежал двор в поисках какого-нибудь ящика или бочки, но ничего не нашел. Схватив тяжелое бревно, изо всех сил пытался его подтащить к дому, но бревно было слишком для него тяжелым.

На крыльцо вышел сосед.

– Сергей! – бросив бревно, кинулся к нему Василий. – Помоги! Там в кипятке Олежка… Он на плите… Варится… – Его лицо было искажено страхом. Сергей ничего не понял.

– Быстрее!.. – Схватив соседа за руку, Василий потянул его к окну. – Помоги взобраться…

Зная, что Василий выпивает, Сергей подумал, что у него началась белая горячка: вращающиеся безумные глаза, синюшного цвета лицо, без рубашки.

– Успокойся, Вася, – пытался он вырваться из его цепких рук. – Зайдем ко мне. Поговорим.

– Помоги же! – вырвался из груди Василия отчаянный вопль, перекрыв шум проливного дождя, и Сергей, облокотившись о кирпичную кладку, подставил ему свое крепкое спортивное тело.

В одно мгновение Василий взобрался на его плечи и кулаком стукнул по стеклу. Оно разлетелось вдребезги, а на голову Сергея упали капли крови.

– Олежка… Сыночек… – закричал Василий и исчез в проломе окна. – О люди! О Боже! – истошно вырывалось из разбитого окна.

Глава 2

Таня не спала. Прислонившись к стене и прислушиваясь к шумевшему за окном дождю, думала о детях. Как они там? Не будь сложных переломов руки, давно бы уехала домой и сама присмотрела за ними или хотя бы помогла Василию. Обещал не пить. Может, и не будет… Конечно же не будет, пыталась убедить себя, содрогаясь от порывов усиливающегося ветра; он стегал по окнам потоками дождя. Детям надо приготовить, накормить их, а еще постирать. С утра до ночи хлопоты… Когда там пить? Хорошо, что ему дали отпуск за свой счет. Справится как-нибудь, не ребенок.

Прислушиваясь к непогоде, Таня осторожно поправила на груди руку в гипсе, потрогала холодные пальцы, пошевелила ими и, не почувствовав боли, облегченно вздохнула. Как-нибудь перебьемся без денег, зато малыши будут присмотрены. Не обидит их Вася. Отец ведь… А вдруг не выдержит – выпьет? И заныла душа, и рванулась домой, словно кто позвал ее. Отчего бы? Темная ночь. Да и дети уже спят… Но тревога уже уселась на плечи и придавливала к земле. Тело знобило.

«Надо быстрее домой, – окончательно решила Таня. – Завтра же попрошусь у главврача проведать деток. А сейчас, конечно же, они спят. Олежка во сне шевелит губками, точно грудь сосет. Покормил ли его отец кашкой? Катюша сама попросит кушать. А Олежка…»

Прихватив зубами воротник больничного халата, Таня снова прижалась горячим лбом к холодному стеклу: тревога ее одолевала.

«Почему же так ноет и частит сердце? – пыталась она докопаться до истины. – Что оно чует? Неужто беду? Да ну, какая беда ночью?» – Прервав тревожные мысли, неслышно подошла к своей кровати и легла. В палате было тихо: женщины на соседних кроватях спали.

Через дверное стекло в палату проникал слабый свет.

«Олеженька… Сыночек… – шевелила Таня губами, стягивая левой рукой на груди халат. Ей было холодно: зябли руки, особенно пальцы сломанной руки, мерзли ноги. Что делать? И ей захотелось уже сегодня, сейчас же, сию минуту, быть дома, с детьми. – С ними что-то случилось… Что? Да нет же, вздор! Уже поздно. Олежка спит… Завтра увижу его…»

Прикрыв ноги одеялом, Таня поежилась, снова ругнула себя за дурные мысли, ничего, кроме смуты, не дающие, и прикусила до боли горячие губы. «Исхудает ребенок, – расслабленно подумала. – Едва ли Василий сумеет сделать все, как положено. И Катенька еще тоньше станет. Дети мои родные…»

Прислушиваясь к тихим шагам в коридоре, Таня беспокойно повела глазами, в которых почти месяц жила тревога. Бледное осунувшееся лицо и сама вся, словно подросток: худенькая, настороженная, точно птица с перебитым крылом, подвешенным на марлевой повязке. Пожалей кто – так и зальется слезами, и выльет их много, очень много.

«Убежать… – мелькнула пугливая, как огонек свечки, мысль. – А что? Утром, чуть свет, снова прибежит. Лишь посмотрит на детей, лишь притронется к Олежкиным ручкам, узнает, что он здоров, накормлен, и прибежит обратно. Пешком. Какие ночью автобусы! Так и будет мчаться по городу с подвязанной рукой, не останавливаясь ни на секунду. Ей непременно надо быть там, с ними… Но… но почему надо? Не вчера, не позавчера и не завтра, а сейчас, вот в эти минуты? Ведь дети уже спят… А Вася? Спит ли он?»