Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Зная, что никакой музыки не будет, начала лихо отплясывать цыганочку, подпевая себе. Начальные медленные и плавные движения постепенно переходили в быстрые; вот уже перестук каблучков сливается в ритме с движениями гибких, как ветки лозы, ее рук, и Катя, разрумянившись, прошлась мимо парней и девчат, умело двигая плечами.

«Ох и девка! – подумал Эдик, ощупывая бегающими глазками стройную фигуру темноволосой девушки. – Не грех бы закинуть удочку. С такой не состаришься».

– Что уставился, будто кот на мышку? – заметив горящие глаза прилизанного парня, спросила Зина. – Не по твоим зубам. Это точно!

– Хм-м! Все вы по моим! – уверенно ответил Эдик и выпятил тощую грудь, обтянутую сплошными карманами и молниями красной рубашки. – Лишь захочу… От слов до дела у меня – один шаг. Р-раз – и я на коне, вернее, на…

– Ну ты, полегче! – оборвала его Зина. – Сбавь обороты!

– А, может, ты прикроешь свой сто раз целованный ротик? – Валера скривил пунцовые губы и со свистом выдохнул: – Фу-у-у! Радоваться надо, что мы навестили золушек в этой хибаре с разбитым корытом. Ха-ха-ха! Верно, Эд?

– И… и… – подыскивал нужные слова, чтобы нахамить, Эдик, – этих русалочек с потертыми хвостами.

– Заморыши, заткнитесь! – резко притормозила возле стола Катя. – Хватит упражняться в хамстве! – Опрокинув стул, она подошла к двери, приглашая парней к выходу: – Топайте отсюда, пока вас дрянной метлой не вымели. Отзвонили – и долой с колокольни!

– Это, по-твоему, колокольня? – захлебнулся смехом Валера, разглядывая маленькую мрачную комнатку. – Это же забегаловка! Нет, это… это ночлежка.

– И… лошадки, – добавил Эдик, кидая наглые взгляды на Зину и Наташу. – На двух, серых и послушных, и кнута не надо, а вот на чернявенькую – уздечка нужна, крепкая, с острыми шипами.

– Вон отсюда, пошляки! – негодуя, потребовала Катя. – И обходите этот дом стороной, чтобы на вас из окна я не вылила помои. От свиней визгу много, а шерсти никакой.

Парни ушли, заливаясь на лестнице хохотом.

– Ну что, девочки? – после некоторого молчания спросила Катя, подавляя в себе горечь от проведенного вечера. – Модненькие, шустренькие, за словом в карман не лезут… Эх вы, вертихвостки! Получили по заслугам? К этому вы и стремились.

Девушки молчали.

– Высказывайтесь, высказывайтесь! – требовала Катя, и в ней шевельнулась глухая тоска: вот и услышала на себя характеристику. Докатилась… И впервые познала стыд. Пытаясь избавиться от него, напирала на подруг: – Почему молчите? Язык устал, что ли? У вас же он бежит впереди ног. Нет бы попридержать его…

Теребя рукав ситцевого платья, Зина кривила ярко накрашенные губы, прятала под накрашенные в избытке ресницы потухшие глаза.

– Язык за веревку не привяжешь. Да и булавкой не приколешь, вот и болтается, – миролюбиво ответила Наташа, чувствуя свою вину перед подругой. – Ну что теперь? Давайте лучше допьем, что осталось. Станет веселее… Разрешаешь? – и повернула голову к расстроенной Кате.

– Валяйте! – думая о своем, ответила Катя, удерживая под ресницами слезы. – Отмывайте свои грехи.

Пока Наташа разливала по рюмкам оставшуюся водку, Катя следила за ней и в душе протестовала: всю свою жизнь, сколько помнит, жила рядом с пьяницей-отцом, слышала его окрики, мат, видела в слезах и синяках несчастную мать. С самого детства ее неокрепшая решимость и хрупкая воля что-то изменить разбивались, как о темную неприступную скалу, о граненые стаканы, наполненные спиртным. И вновь это зелье и скользкие ступеньки вниз…

– Эх, была-не была! – Зина поморщилась, выдохнула из себя воздух и поднесла рюмку к губам. – Не пропадать же добру. Верно?

Катя выпить отказалась.

– Ну и мразь! – передернулась, жуя печенье. – Ну и сволочь!

Нельзя было понять, кому она адресовала эти слова: водке ли, своему отцу или непутевым парням – и девушки ждали, что же она скажет еще.

– И где вы их откопали? – спросила, и они поняли, о ком идет речь. – Ну и ну!

Размышляя о том, как ублажить Катю, Зина придвинулась к ней поближе и обняла за худенькие плечи.

– Это, Каташа, современная молодежь. Не вся, конечно, но большая ее часть. Работать – руки не с того места выросли, зато язык, что помело, и в рот не лезет. Тьфу-у-у!

– Дело не только в языке, – помрачнела Катя. – У них в голове – пустота. Причем, навсегда! Так и будут жить, рассыпая вокруг себя пошлятину, от которой и мухи дохнут.

Наташа собрала со стола рюмки, пустую бутылку, протерла влажным полотенцем клеенку и повернулась к поникшей Кате:

– Успокоилась, да? Или еще будешь митинговать в пользу бедных?

– Нет, не буду, – с грустью и какой-то недосказанностью промолвила Катя, решив для себя высказать все, что наболело, в другой, более подходящий день. – Уму непостижимо! – воскликнула вроде для себя одной. – Одним словом, девичий стыд. А дальше что? Что дальше?

– Если бы знать все заранее. Если бы!..На лбу ведь не написано, кто есть кто. – Наташа, как и Катя, была подавлена.

– Делайте для себя выводы. Для меня лично – это наглядный урок, что обозначает: гляди в оба да не плошай. Пропади все пропадом! Гори синим огнем! Сгинь сегодняшний день!

А через несколько минут они уже пели. Склонившись друг к другу и гася слезы, взволнованными голосами тревожили тишину поздней ночи, и гуляла песня по комнате, то натыкаясь на стены, то отталкиваясь от потолка, чтобы ослабнуть у открытой форточки.

– Спойте о маме, – вдруг попросила Катя, посуровев лицом.

– Я лучше прочитаю тебе стих. Сжав голову руками, Катя молчала.

Тревожно зазвучал Наташин голос:

Слышишь, мама? Тучи снова в споре:

Ты ушла – и солнце за тобой.

Домик наш завесил окна горем

И застыл печальною судьбой.

А, бывало, я к нему спешила

И несла ошибки и вопрос.

Ты, как врач, всю боль мою лечила,

Отнимала бережно от слез.

Зина отчаянно замахала руками, но Наташа продолжала, понизив голос:

Говорила: вдруг крыло поранишь,

Торопись в свой домик – помогу:

Я пришла, но ты уже не встанешь…

Я разбилась… Крылья на лугу.

Мама, мама! Горя я не прячу: