Любовь – во весь голос… П О В Е С Т И

Ты мне больше не откроешь дверь.

Много ран, глубоких и горячих,

Но нести их некому теперь…

Уронив голову на стол, Катя безутешно рыдала.

Глава 7

Отлетел куда-то на запад еще один осенний день со стайками белесых облаков, с последними лучами заходящего солнца. Высыпали на темно-синий бархат неба яркие звезды и, казалось, наступила самая благодатная пора для влюбленных.

Катя с разрешения Галины Михайловны сидела за швейной машинкой в большой комнате на втором этаже училища и шила Наташе платье. Перестук иголки успокаивающе действовал на неуравновешенное состояние ее души. Скроив платье по собственному чертежу и получив одобрение подруги, старалась выполнить заказ наилучшим образом: пусть Наташа порадуется обновой. Швы ложились на серый ситчик с белыми чайками ровно и красиво – эту специальность Катя приобрела за время учебы в ПТУ. Она любовалась своей работой. Теперь ей не страшно: деньги зарабатывать сможет сама. У зеркала примеряла платье на себя и втайне была довольна и платьем и собой: точеная фигурка, покатые плечи, большие, изумленно распахнутые глаза, словно они чему-то удивлялись; короткая стрижка с челкой на лбу и сама вся настороженная, в каком-то непонятном порыве, чего раньше никогда не испытывала: не знала зеркала, не любила косметики; сейчас же – совершенно другая, готовая вот-вот вырваться из серой атмосферы в иной мир, требовательный, чистый, высокий. Может, и вправду так будет!

Осторожно, чтобы не порвать наметанные нитки, Катя сняла платье и снова села за работу. Машинка строчила тихо, радуя ее. Завтра она отдаст Наташе готовую вещь и получит семь рублей. За эти деньги купит себе общие тетради для чертежей и нитки. А еще мороженое и плавки.

В общежитие возвращалась поздно. Шла по тихому безлюдному переулку и мечтала. О чем? О завтрашнем дне, о покупках, а еще о пломбире, вкус которого уже забыла. Вдали, на столбе, тускло горела одинокая лампочка. На углу – большой куст сирени, за ним – поворот и – общежитие. И сегодня не придется выспаться, думала Катя, прикидывая в уме, что уже, наверное, первый час ночи. Девочки давно спят, а ей надо трудиться, чтобы иметь хоть какие-то гроши.

Неожиданно услышала отдаленные шаги. Подняла глаза, всмотрелась: ей навстречу шли двое. Беспокойно оглянулась: переулок был совершенно пустынным – ни пешеходов, ни машин; она одна и те, что торопливо приближались к ней. «Кто они? – тревожно шевельнулась мысль. – Уже поздно… И никого рядом… – Рванувшись вверх-вниз, беспокойно застучало сердце: – Где же второй? Было же два парня. Сама видела.»

Один из юношей, проходя мимо, окинул Катю взглядом с головы до ног.

«Во, дурочка! – прислушиваясь к удаляющимся за спиной шагам, подумала она. – Парень хочет познакомиться со мной, а я… Ишь, как зыркал! Но куда, девался второй? Что за ерунда?»

Волнуясь и взвешивая создавшуюся ночную обстановку, спешила к повороту: оттуда совсем близко к общежитию. Еще немного пройти и…

Катя замерла: она явно слышала, что юноша вернулся и поспешно догоняет ее. Торопливые его шаги отчетливо отдавались в ночной тишине переулка и нагоняли на нее страх. Она ускорила бег – и тут же ускорились шаги за ее спиной. Вот-вот ее схватят чужие руки! Катя похолодела и лишь поравнялась со столбом, на котором тускло горела лампочка, как из-за куста сирени вышел второй юноша и преградил ей дорогу.

– Давай, шалавая, деньги! – грозно потребовал и вырвал из ее рук портфель. – И не пикни, не то… – Он показал нож: – Вот, что будет…

– Вы что? – испуганно произнесла Катя. – Нет у меня денег. Я учащаяся.

– Не учащаяся, а буфетчица. Мешок с деньгами, – шипел рядом второй, догнавший ее. – Открывай!

Сверкнувший под лампочкой нож привел Катю в ужас. Кричать? Ее крик могут прервать тут же.

Портфель был вскрыт – и на тротуар вывалились тетради, тапочки и новое, сшитое за три долгих вечера ситцевое платье. Руки хулигана шарили в глубине портфеля.

– Во-о-о, с-сука. Говорила, что денег нет, – пьяно прохрипел один из налетчиков, вытащив из бокового кармашка три рубля. – Еще давай, пигалица! – и полез к ее груди. – Фу, тут не за что взяться… Свистулька! Доходяга! Пошли…

Оцепенев от негодования и страха, Катя не могла сделать ни одного движения. Лишь потом, когда стихли шаги наглецов в конце переулка, наклонилась и собрала разбросанные вещи. На плечо повесила платье.

В таком виде зашла в подъезд общежития, поднялась на третий этаж и постучала в дверь своей комнаты.

Ей открыла Зина и ахнула: – Что с тобой, Катенька? На тебе лица нет… И что за маскарад?

– Сейчас на меня напали подонки, – бросив платье на стул, ответила Катя. – Подумали, что я буфетчица и несу в портфеле кучу денег. Ножом угрожали.

С кровати вскочила Наташа.

– Вот негодяи! Вот подлецы! В милицию надо заявить. – В ночной сорочке она суетилась возле подруги. – Нашли кого грабить! Руки бы обрубить… Я тебе чайку согрею.

– Не надо. Устала я. Отдыхать буду.

– Уже второй час ночи.

– Знаю.

– Завтра зачет.

– И это знаю, – устало ответила Катя. – Я шила платье и готовилась к нему. Все прокручивала в голове. Да и по дороге… Эх, жизнь! – вздохнула со всхлипом. – Последнюю трешку забрали. Опять занимать надо.

Через несколько минут она уже лежала в постели. В окно светила яркая крутобокая луна. Ее лучи падали на вешалку, и Катя видела два новых платья подружек и свое, короткое и изрядно поношенное.

«Когда же я буду носить красивую одежду? – думала и чувствовала в душе жалость к себе. – И в детстве не носила, и сейчас нет возможности что-нибудь купить. Была бы мама, как у других. Нет ее и некому нести свои обиды, некому бинтовать раны и перебитые крылья…»

Долго не спала Катя. И перед тем, как уснуть, вспомнила отца. Говорила вчера Зина, что видела его несколько дней назад вечером напротив общежития: он стоял в тени дерева и смотрел на окна, за которыми жила она, Катя Мезенцева.

Глава 8

Серые густые сумерки, перемешанные с разлапистыми мокрыми снежинками, слегка разбавлялись светом фонарей, мерцающих над головами прохожих, и подсвечивались витринами магазинов. Несмотря на порывы ветра, снег казался тихим и робким и таял на губах, ресницах, воротниках; таял, едва касаясь земли, и хлюпал из-под ботинок и сапожек мутной жижей. И только под фонарям хороводили снежинки, словно белые бабочки, слетевшиеся на свет и ночное крошечное тепло.

Улицы города в этот ноябрьский вечер заполняли только те, кто, подолгу засиживаясь на работе, давал отдых нервам, не имея сил на спешку, да молодой люд, кому такая погода не в счет.

Катя, в короткой поношенной шубке, что подарила ей уборщица тетя Нюра, торопилась в общежитие. Ее фигурка то пропадала в белой круговерти, то возникала под следующим фонарем. Пронизывая пучком света снежное крошево, он отвоевывал у этого хаоса часть просматриваемого пространства. Мокрый снег лепил в лицо, падал за шею и таял, обжигая холодом, и Катя, пригнув голову, нырнула в переулок. Здесь было потише: огромные деревья, соединяясь вверху густыми ветвями, устроили над переулком вроде шалаша. Все, что Катя видела, все, что было сейчас вокруг нее и в ней: и эта слякоть, и вода под ногами, и полупустынная улица, и ее мысли, одна тревожнее другой, – все ей было необходимо. В тиши она отдыхала. Редко светились окна домов, и ей подумалось, что она совершенно одна в бесконечном и безразличном к ней городе и что здесь можно умереть и никому не будет до этого никакого дела. Пошла медленнее, жалея себя: на плечах – чужая шубка, в кармане – ни шиша.

– Катя! – донеслось с другой стороны. – Подожди, дочка.

Услышав до боли знакомый голос и узнав его, Катя остановилась, не зная, как ей поступить. Что делать? Ждать или бежать?

К ней через дорогу шел отец. Он уже почти бежал в своем черном пальто с каракулевым воротником, в той же шапке с козырьком, чужой, ссутулившийся, похудевший.

– Что надо? – одеревенело спросила Катя, соображая, как вести себя с ним дальше: то ли выслушивать все, что он будет говорить, то ли оборвать на полуслове. Она уйдет, а отец? Что будет с ним? И смягчилась, взглянув ему в лицо: – Только недолго. Мне некогда.

Василий Петрович зачем-то снял шапку, мял ее в руках и, наверное, тоже соображал, с чего начать трудный разговор с дочерью.

– Что, заклинило? – не желая затягивать встречу, торопила его Катя. – Сказать нечего? Или язык отвалился?

– Как ты, дочка, живешь? – Василий Петрович спросил таким голосом, будто его только что ранили, и он не имеет сил говорить. Катя не узнала бы этот голос, не будь отца рядом. – Что же не заходишь в свой дом? Обиделась… Забыла… – Слизывая с губ снежинки, волновался и разглядывал дочь, повзрослевшую, изменившуюся, в чужой старенькой шубке. – Зайди как-нибудь.

– Одень шапку. Замерзнешь. – В Катином голосе послышалась жалость, и Василий Петрович, обрадовавшись, что дочка его не прогоняет, надел шапку и торопливо заговорил, пытаясь высказать все, что накопилось на душе за последние, очень трудные месяцы своего одиночества.

– Я сейчас не пью… Поверь мне, доченька. Начал новую жизнь. А ту… проклял… Собрал деньги тебе на пальтишко. Уже присмотрел, но не знаю, понравится ли тебе. Ремонт в квартире сделал. Сам.. Зайди, Катя, посмотри. А лучше возвращайся домой совсем.

– Нет! – зло перебила его Катя, вспомнив последнюю ночь своего пребывания под отцовской крышей. – Мне хорошо и в общежитии. У меня нет отца. Нет его, понял?

Переступив с ноги на ногу, Василий Петрович втянул в плечи голову, ожидая других слов, более резких и жестких, но их не последовало, и он тихо промолвил:

– Прости меня за все, что было. Прости, доченька… Ушла из дома водка. Я казнился, много передумал и пережил. Я… я держал самый серьезный ответ перед совестью…