Сороковник. Книга 1

– Это уже второй. – Поворачивает вертел, фиксирует, прижимая какими-то защёлками к распоркам. – Они ж не есть приходят, а выпить, за жизнь поговорить. Еда – это так, на закуску, чтоб не захмелеть.

– О чём же разговоры?

– Всяко разно. Да и не только. В нарды играть могут, песни петь, походы вспоминать. Иногда во дворе на учебных мечах бьются.

Это ж… не трактир, а какой-то клуб по интересам получается…

– И что, даже девки не ходят? – не удерживаюсь. Как оно там с «облико морале» у нынешних Муромцев?

– Ну… если кто со своей придёт. У нас с этим строго.

Да, парень. Крутой у тебя дядька. Не только тебя блюдёт.

– А если кто чужой заглянет? Так, погулять-подраться захочет?

Ян смотрит на меня, как на ненормальную, и я прикусываю язык. Такому хозяину вышибала не нужен. Да и не в своём уме надо быть, чтобы на неприятности с Васютой нарываться, ведь такой, как в былине, на одну руку посадит, другой прихлопнет – мокрое место останется.

– Ладно, Ян. Прости, что бестолковлюсь, я ж тут новенькая. Чем помочь?

– Всё, – отрезает он. – Доходит уже.

Вот так. Сам, мол, управился, без твоей помощи. Я, собственно, не в претензии, сама знаю, что прогуляла, но вроде уже настроилась на работу…

– Давай попробуем чесночный соус сделать. И вина туда добавим, и специй. Увидишь, ещё лучше будет.

Пацан косится недоверчиво. Пожимает плечами

– Ты кухарка, – говорит осторожно, – тебе и делать. Пробуй, коли испортить не боишься, мне-то что.

Ещё днём я приметила связки чеснока, развешенные между посудными стеллажами, и ступку на полке со специями. Прикидываю: и барашек велик, и любят мужики остренькое, так что экономить не будем. Очищаю две крупные головки, растираю в ступке кусочек мускатного ореха, гвоздику, перец, подумав, туда же добавляю сушёный розмарин. Потом уже чеснок. Всё хорошенько толку, помещаю в сотейник.

Хорошо бы, конечно, разбавить это дело крепким бульоном, но за неимением – добавляю кипятку из чайника. По моей просьбе Янек, тяжко вздохнув, изымает из шкафчика бутылку вина. Пробую на язык – ничего, лёгонькое, сухое, то, что надо; подливаю к соусу и слегка увариваю.

Янек принюхивается к душистому пару. Недоверчивая гримаса сменяется удивлённой.

– И чего мне с этим?

– А то же, что и раньше. Поливай потихоньку со всех сторон, и корочка будет румянее, не пересохнет, и вкус добавится. Надо бы, конечно, с самого начала так делать, но тут уж моя вина, не успела. Что-нибудь ещё нужно? Может, хлеба порезать?

– Можно. Вон там, на стойке, и доска, и ножики. Только сама не порежься, с тебя станется!

Нож входит в каравай, как в масло. Бесподобная заточка. Настолько хороша, что мякиш свежайшего хлеба под лезвием не сминается. Кто хоть однажды боролся с тупым ножом, тот меня поймёт.

– Сам точишь, Ян?

– Ну.

Дядьке подражает или сам по себе неразговорчивый?

– Меня бы поучил, – с завистью говорю. – А то всю жизнь приходится кого-то на стороне просить, чтобы заточили…

Он смотрит растеряно и внезапно краснеет. Да не домогаюсь я, парень, честное слово!

Минут через двадцать заглядывает Васюта. С удивлением, и, кажется, насмешливо смотрит, как Ян учит держать меня точильный брусок (тут уж моя очередь краснеть), затем принюхивается, довольно хмыкает. А то! По всей кухне уже прочно царит чесночный дух, а мужички до него всегда большие охотники. Васюта отмахивает тесаком от тушки два громадных куска на нашу долю, остальное без видимых усилий уволакивает гостям.

Я с опасением тыкаю вилкой ломоть, края которого свешиваются с тарелки, и понимаю, что без Норы не справлюсь. Собакин как чувствует, уже ломится в дверь, капая на ходу голодной слюной.

– Да она тут без тебя полбарана умяла, – ухмыляется Ян. – Куда в неё столько влезает? Совсем животину не кормишь.

– Она попрошайка, ты на её уговоры не поддавайся. – А сама отрезаю и стужу для любимицы вкусный кусочек. – Лабрадоры все такие, у них чёрная дыра в желудке. В тебя вот тоже полбарана войдёт…

Перекладываю в его почти опустошённую тарелку большую половину от своего куса.

– Куда что девается, не пойму, не кормит что ли дядька?

Он возмущённо вскидывает глаза, затем понимает: шучу. Улыбается.

– Кормит. Только потом гоняет сильно: воинскому делу учит.

Есть над чем подумать. На вид парню не больше четырнадцати, а его уже гоняют. Впрочем, суворовцев ещё раньше начинают обучать. А здесь жизнь страшнее: не знаешь, кому на зуб попадёшь, выйдя из дому в ближайший магазин.

– Ты подмети, – говорит он, поднимаясь из-за стола, – а посуду я сам помою. Уж завтра с утреца начнёшь тут заправлять.

Печь за меня протопят, посуду помоют, тяжести перетаскают, пылинки сдуют. Вот я попала… Видимо, здесь и впрямь очень нужна кухарка.

А, собственно, зачем? Сейчас, например, мужики прекрасно без меня управились. С кастрюлями не дружат, но, может, просто не любят? Наверное, им легче на целую ораву зажарить одного-двух барашков или поросят, или гусей, – по-простому, без изысков, чтобы сытно было, чем с борщами и пирогами возиться; а хочется ведь иногда и горячего похлебать.

– Обедать к нам приходят, – разъясняет парнишка мои сомнения, высказанные вслух, – человек пять-шесть у дядьки всегда столуются. Покушать любят хорошо, чтоб спокойно было, по-домашнему, сами-то холостяки. А у нас тут тихо, не то, что у других. Ну, это он тебе завтра сам обскажет. А ты здесь надолго? – Поколебавшись, уточняет: – Уйдёшь… или остаться решила?

– Уйду, – отвечаю, и сразу в носу начинает щипать. Что за притча: я ещё толком здесь не работала, на этой чудесной кухне, не обжилась, а мне уже и уходить обидно!

– Жаль, – говорит он. И непонятно, чего или кого ему жалко: того, что придётся вновь искать на моё место замену, или меня, бестолковую.

От открытого огня жарко, к тому же кажется, что вся я пропахла чесноком, даже волосы. Распахиваю настежь дверь – проветрить, и выхожу на воздух. Отяжелевшая Нора волочётся следом.

Уже темно, на крюки под скатами крыши вывешены лампы. Я таких ни разу не видела, даже гадать не берусь, масляные или керосиновые? Керосинки-то я ещё помню, застала в детстве, но если здешние мастера ваяют их по собственным образцам, могу и не узнать. Свет падает и из окон дома, и от дальних фонарей, протянувшихся частой цепочкой вдоль улицы. В общем, заблудиться трудно даже при желании. Человек шесть Васютиных гостей, здоровущих, под стать хозяину, степенных, расположились на крылечке, кто стоит, кто сидит, крутят цигарки. Переговариваются, временами похохатывают, в мою сторону не глядят. Хорс нахально оттесняет моего собакина, требует внимания. Чешу его за ухом.

– Ишь, ластится, паразит, – доносится с крыльца насмешливое. Я так и замираю: вот тебе и не глядят! – И Васюты не боится…

– А главное, что она его не боится, – подхватывает другой, а кто – в тени не разберёшь. Настораживаюсь: кого это мне надо бояться – Васюту или Хорса? – Ведь он, паразит, на прошлой неделе оборотня заломал, и хоть бы что. Только крепше стал.

Кто заломал? Хорс или Васюта? С обоих ведь станется.

– А ей что! – вмешивается ещё один. – Она вчера на Цветочной улице ящера уложила!

– Врёшь!

– Не вру! С полщелчка! Из забора штырь одной рученькой выдернула и, как на рогатину, насадила. Так что – смотри, лапы не распускай! Это тебе, брат, не Ольга!