Бывший папа. Любовь не лечится

– Что значит, вы уже едете ко мне? Зачем? – ахает бывшая. – Мне ничего не нужно. Мама, лучше забери меня домой, – звучит несколько по-детски, впрочем, в ее состоянии это простительно. Надя и так стойко держится, без истерик и паники. Она будто в вакууме. – Нет, я не передумала… Я по-прежнему не хочу здесь находиться… Теперь еще сильнее, – больно ранит словами, не подозревая, что я все слышу. – Прости, не хотела обидеть, – после паузы лепечет виновато. Не мне, разумеется, а матери. – Давай обсудим все, когда вы приедете. Я отпрошусь на прогулку, ладно? Буду на связи. Если получится, встретимся у главных ворот. Аккуратнее на дороге, пожалуйста.

Отступаю от двери, когда мимо кабинета проходит медсестра. Заглядывает к Наде.

– Через полчаса обед, я зайду заранее и покажу вам столовую, Надежда, – вежливо обращается, останавливаясь на пороге. – Сейчас вам что-нибудь нужно?

– Извините, м-м-м, Маргарита, – зовет ее по имени, распознав надпись на бейджике. – Можно мне во двор?

– Да, конечно, свежий воздух пойдет вам на пользу. Я сейчас позову Ирочку… – упоминает санитарку, а потом резко осекается, видимо, вспомнив мой приказ уделять ВИП-пациентке особое внимание. – Хотя, знаете, я сама вам помогу. Мне несложно.

Пару минут спустя выкатывает в коридор коляску. Ставит боком ко мне, и я неосознанно делаю шаг, не боясь рассекретить себя. Дергаюсь, как будто пропустил через себя высоковольтный разряд тока. Непривычно видеть Надю в инвалидном кресле. Хрупкая, маленькая, исхудавшая, она совсем затерялась в нем, словно попала в капкан – и никак не может выбраться.

– Ко мне мама приедет, – признается аккуратно.

– К сожалению, утренние часы посещения закончились, – чеканит Маргарита, как по методичке. – Теперь только вечером, перезвоните родственникам.

– Но как же… – Надя взволнованно вскидывает подбородок и осекается на полфразы, потому что замечает меня. Застывает, не моргая. Болезненное лицо становится еще бледнее.

О каком доверии может идти речь, если бывшая жена шарахается от меня, как от огня. Смотрит одичало, словно запуганный зверек на хищника. Пока что я даже не знаю, с какой стороны к ней подступиться.

– Все в порядке, Рита, свободна. Я сам, – отпускаю медсестру и приближаюсь к Наде, молча берусь за ручку на спинке коляски.

Секундная зрительная связь – и она вспыхивает, отворачивается, опускает взгляд на ладони, сложенные на неподвижных коленях. Шумно, глубоко дышит, пытаясь не расплакаться при мне. Стыдится своего беспомощного состояния. Хочет спрятаться, испариться – и навсегда забыть о нашей встрече. Но я не позволю.

Зайдя ей за спину, улавливаю, как легкая дрожь прокатывается по заостренным плечам. Будто Надя чувствует меня. Поднимаю руку, тяну к затылку, почти касаюсь пальцами пшеничных волос, собранных в небрежный хвост.

Сжимаю кулак.

Жалость – плохой советчик. И совсем не мой метод.

– Что ж, Надежда, тогда на прогулку, – произношу спокойно и бодро. Толкаю коляску вперед, а на ходу наклоняюсь к самому виску бывшей: – Самое время нам поговорить без посторонних ушей.

Глава 4

Надежда

Одинокая слезинка все-таки предательски срывается с ресниц, когда слуха касается бархатный баритон: «Самое время нам поговорить». В нем нет угрозы или злобы – только горькая, всепоглощающая боль, которую мы с Назаром делим на двоих. От волны его рваного дыхания половина лица вспыхивает и багровеет. Жар проникает под кожу, будоражит вяло текущую кровь, наполняет иссушенные вены, запускает замороженные процессы в организме. Я чувствую себя живой и… уязвимой.

Прикрываю глаза, затаив дыхание. Жду, пока высохнет соленая влага на щеках. Смахнуть слезы не рискую – заметит. Рядом с Назаром возвращаются воспоминания, которые я пыталась похоронить. С ним становится больнее и одновременно спокойнее.

Назар молча толкает мою коляску по коридору. В тишине раздаются тяжелые шаги и скрип колес. Гипнотизирую взглядом свои бледные руки, сложенные на неподвижных коленях, и украдкой впиваюсь в чашечку ногтями. Разозлившись на свое слабое тело, вонзаюсь в кожу со всей силы и… Ничего. Ноги ватные. Не мои. Будто костыли приставили.

– Ты совершаешь ошибку, Надя, – сухо чеканит Назар, останавливая коляску у выхода. Растерянно оборачиваюсь. – Твой метод неинформативен, – обходит меня сбоку и, мельком скользнув по мне взглядом, берется за ручку двери. Резко и грубо надавливает до щелчка.

Внешне он спокоен, но дьявол кроется в деталях. Сжимаю ладони в кулаки, осознав, что все это время Назар пристально наблюдал за каждым моим действием и, что страшнее, заметил, как я себя царапала. Надеюсь, не посчитает меня сумасшедшей.

– Я не…

«Не свихнулась! Я просто в отчаянии!» – мысленно кричу и внутренне рыдаю, заточенная в своем теле и разуме. Будто окружена невидимым куполом, внутри которого сгораю от паники и боли.

Вслух ничего не могу из себя выдавить. Замыкаюсь.

– Человек устроен так, что никогда не причинит себе вред, – продолжает вещать Богданов, словно поучает практиканта. Замерзаю от его тона и слов. – К тому же, что тебе даст такая проверка? Твой мозг может смоделировать любые ощущения исходя из того, что видят глаза, или, наоборот, заблокировать настоящие сигналы, потому что ты в них не веришь. Проверить чувствительность может только специалист. Если ты… примешь помощь, – голос меняется, переходя в хрип. – Признай, что сама не справишься.

Больше не удостоив меня взглядом, Назар открывает и придерживает дверь. Свободную ладонь протягивает к коляске, но я сама выезжаю из помещения, где мне становится душно, на свежий воздух. Спускаюсь по пандусу, активно работая руками. Быстро устаю. Ладошки горят огнем, мышцы начинают ныть.

Запыхавшись, смахиваю испарину со лба, провожу пальцами по взмокшим вискам.

Беспомощная.

– Я бы заказал для тебя кресло с электроприводом, но не хочу, чтобы ты расслаблялась и привыкала к нему, – бубнит Назар на фоне, приближается и перехватывает «управление». – Тем более, оно тебе не пригодится. Чем быстрее ты это поймешь, тем лучше.

Вместе мы минуем многолюдный дворик и площадку с тренажерами, поворачиваем на тропинку, вьющуюся между деревьев. Останавливаемся в тени пожелтевшей листвы, возле деревянной скамейки. Назар фиксирует коляску, чтобы не откатилась, и садится напротив. Облокотившись о колени и свесив кисти между разведенных ног, исподлобья смотрит на меня. Проходится сканером по осунувшейся, потрепанной аварией фигуре, просвечивает меня насквозь, залезая в душу.

Невольно обхватываю плечи руками, ощущая себя жалкой и раздавленной. Как размазанная по стеклу мошка. Я даже развернуться и уйти не могу, разве что ползти по земле среди луж и листвы, унижаясь еще больше. Но и рядом с Назаром так сложно находиться, что нечем дышать.

– Ты стыдишься себя, – выносит приговор, впиваясь взглядом в мое лицо. – Своего неподвижного состояния.

– Вряд ли кто-то из твоих пациентов гордится инвалидностью, – заставляю себя усмехнуться. Так, словно мне все равно, а за ребрами не орудует мясорубка, превращая сердце и легкие в фарш.

– Нет. Но никто так не упивается болезнью, мешая мне выполнять свою работу, – выпрямляется, не сводя с меня глаз. Препарирует без скальпеля. – Значит, сыну четыре месяца, – неожиданно переходит к самой острой теме.

– Да… – выдавливаю из себя после паузы.

Оттягиваю момент казни. Наверное, Назар ненавидит меня за то, что я лишила его ребенка, но мне нечем перед ним оправдаться. Язык чувств и эмоций ему чужд, а голые факты против меня. Богданов просто не в состоянии понять, почему я так поступила.

– Совсем маленький, – продолжает как ни в чем не бывало. – Пока что он требует не так много. Покормить, уложить спать, – делает паузу, а я машинально киваю, не догадываясь, к чему он клонит. – А что будет, когда он начнет ходить? Будет носиться по улице, спотыкаться, падая и набивая шишки. Набегаешься за ним? – многозначительно косится на громоздкие колеса.

– Приноровлюсь, – сипло шепчу. – У меня нет другого выхода.

– Поведешь сына в детский сад вот так, – бесцеремонно окидывает рукой мои ноги. – Потом в первый класс, – забегает далеко вперед. Я не думала о будущем, оно неопределенно и туманно. Мне нечего ответить. Рассердившись на мое молчание, Богданов со сталью в голосе выплевывает: – Впрочем, если тебе нравится жить наполовину, то медицина здесь бессильна.

Откидывается на спинку скамейки, едва заметно дергает коленом, проявляя нервозность, и отворачивается от меня, делая вид, что заинтересовался пустой аллеей, уходящей вдаль. Пока он пытается успокоиться, я обнимаю и ласкаю его взглядом, раз уж никогда не решусь сделать это физически.

Стойкий, смелый, целеустремленный, доктор Богданов всегда найдет выход из любой ситуации. Лишь однажды не смог…

– Ты совсем не изменился, Назар, – говорю без обиды, но с тоской. Я соскучилась по бывшему мужу, по всем его недостаткам, которые он умело превращает в достоинства, по его железному характеру. – Такой же грубый и жесткий, как раньше.

– Ты тоже. Такая же упрямая. Однако… – прищуривается, восстанавливая со мной зрительный контакт, который наносит мне удар под дых, – мне всегда казалось, что ты сильнее. Почему сейчас сдалась?

Если бы мы были женаты, он бы обнял меня и утешил. Богданов хоть и славился цинизмом и безэмоциональностью среди коллег-медиков, но дома был внимательным и ласковым мужем. Однако теперь вместо прикосновений нам доступны лишь слова.

– Сломалась, Назар, – признаюсь на шумном выдохе. Проглатываю подступающий к горлу ком. – Во всех смыслах.

– Так я отремонтирую, Надь, – убеждает меня с надрывом. – Доверься мне.

Слабо улыбаюсь сквозь слезы.

Однажды Назар мне рассказывал, как ему удается абстрагироваться от человеческих страданий и сконцентрироваться на своей работе. Он воспринимает пациента, как сложный механизм, который ему предстоит починить. Разобрать, изучить, выкрутить один винтик, заменить новым. Четко по схеме. Как это делает автомеханик или слесарь. Идеальный подход, который разбивается вдребезги, когда на операционном столе… близкий родственник.