За зеркалами

Он ведь действительно верил, что достаточно взрослый, чтобы принимать решения сам за себя. Да и до сих пор мужчина напротив него не выказывал недовольства ни увлечением сына велосипедным спортом, с готовностью покупая самые дорогие образцы, ни рвением парня получить образование в столице страны. Именно поэтому тот и предположить не мог, что известие об отъезде вызовет такую реакцию. Хоть и догадывался почему. Догадывался и ощущал, как подкатывает от этой мысли тошнота к горлу. Плевать. За эти годы он научился справляться с ней. С тошнотой и с ненавистью к отцу…и к себе. За собственную слабость. За страх натолкнуться на осуждение и отторжение. Самое настоящее ничтожество! И он так презирал себя за то, что таковым являлся…и ничего не мог сделать. Но рано или поздно всему приходит конец.

– Ты не имеешь никакого права удерживать меня здесь, в этом захолустье! В конце концов, я уже достаточно взрослый…

Он не ожидал такой ярости. Не ожидал, что на него тут же набросятся и опрокинут на живот, придавливая голову к мрамору на полу.

– Отец, прошу…

Он ведь почти забыл, каково это…поэтому и говорил с откровенным возмущением. Последние годы мужчина не трогал его. И мальчик наконец ощущал себя счастливым. Каким-то полноценным. Он старался не думать, почему вдруг обрёл эту свободу. Возможно, просто вырос и перестал интересовать извращенца…возможно, в том всё-таки взыграли отцовские чувства. Ему было плевать. Он учился наслаждаться своей жизнью без оглядки на кого-либо еще. Без постоянного напряжения и выступающего над верхней губой пота каждый раз, когда в гостиной слышался голос пришедшего с работы отца. И он тщательно гнал от себя мысли, кто плакал для того всё это время. Ему было всё равно. Как было когда-то всё равно всему остальному миру на него. Он справедливо полагал, что своё выплакал сполна.

– Прошу, не надо…

Всхлипывая. Почему он думал, что разучился рыдать, как маленький ребёнок? Почему позволил себе забыть, как ужасный сон, что это такое – ощущать себя беспомощным под сильным мужским телом. Дёрнул головой, пытаясь освободиться, и только сейчас понял, что ему в щёку упиралось лезвие ножа, который отец схватил со стола.

– Имеешь право? Ты? Да у тебя не было никогда и не будет никаких прав! Это я оплачиваю всё, что у тебя есть. Твою еду, твоё тряпье…даже твои трусы куплены на мои деньги! И это я решаю, куда и когда ты уедешь, что будешь есть и что пить!

Удар ладонью по спине, и юноша впивается зубами в собственный кулак, чтобы не взвыть от боли.

– А ты уже забыл, какую оплату я от тебя жду? – мерзкий смех, вспарывающий вены, разрывающий внутренности вернувшимся страхом и адской болью, – Так я напомню. Плачь, мой мальчик. Плачь.

***

…Десять лет спустя

Она заправила изящным движением ладони локон длинных тёмных волос за ухо, и я сквозь сжатые зубы медленно выдохнул. Душно. Как же душно в этом долбаном кабинете. Сколько я здесь сижу? Два часа? Три? Хрен его знает. По фиг. Здесь всё равно лучше, чем в камере моей, провонявшей испражнениями и потом бывших сидельцев. Лучше, потому что здесь она. Потому что здесь даже стены ею пропитаны. Запахом её, а я себя наркоманом чувствую, жалким, никчёмным, зависимым от него.

Который день меня приводят к ней? Уже почти неделю. Задают вопросы, предлагают идти на компромисс или же, наоборот, угрожают большим сроком. А в ответ я смеюсь. И их это раздражает. Мою Еву и пса рядом с ней, который смотрит зло исподлобья, а в глазах у него обещание жуткой смерти. Люк Томпсон. Он словно забыл, что знает меня долгие годы, приветствуя каждый день мощным ударом в солнечное сплетение. Грёбаный ублюдок! Он забыл, а я посчитал слишком унизительным пресмыкаться перед этим ничтожеством и напоминать ему об этом.

У них есть показания свидетелей, видевших, меня вместе с мальчиком…и я действительно в этот день встречался с ним, но в противовес их уликам – показания двух человек, утверждавших, что в момент убийства ребёнка я был вместе с ними и никуда не отлучался. В любой другой ситуации показания жалких бездомных ничего бы не значили, никто не обратил бы на них внимания на фоне слов местного священника и других благообразных жителей города.

И кто знает, как скоро вынесла бы приговор судья, если бы не одно «но»… и это «но» сейчас сидело прямо передо мной. Молодая следователь, которая боится совершить ошибку, боится приговорить не того, и это именно та струна, на которой я должен сыграть, если не хочу отправиться на виселицу. А я не хотел. Видит Дьявол, мне особо и жить-то было незачем, но я всегда вгрызался в эту жизнь зубами, подобно голодной псине, учуявшей запах крови. По привычке. По инерции. Будто покориться, отступить и сдохнуть было сродни наглядной демонстрации собственной слабости. А я ещё четырнадцать лет назад сам себе пообещал, что никогда слабым не буду.

А теперь…теперь на Еву смотрел и ощущал, впервые ощущал, что пёс не разомкнёт челюстей теперь и из-за интереса. Дикого интереса к этой женщине с длинными стройными ногами и соблазнительными формами, скрытыми за темным строгим платьем.

Она нервно кусает губы, постукивая карандашом по деревянному столу. Ей идёт злиться. Определенно идёт. Бросать гневные взгляды, и тогда синее море её глаз вдруг пересекают яркие вспышки ярости. Красивая. Никогда таких красивых не видел. В наших катакомбах девки все в основном грязные, и пахнет от них немытыми телами. А меня от вони этой всегда воротило, заставлял их купаться и только потом к себе вёл. А от неё чистотой веет и мылом с ароматом корицы. Кожа загорелая и нежная, какая же нежная…пальцы стиснул, чтобы руки не поднять и скул её не коснуться. Впервые такое со мной. Дьявол! Чтобы зубы сводило от желания просто дотронуться. Впервые, чтобы дух выбивало просто от присутствия рядом, от осознания, насколько близко к ней нахожусь. Другая она. Совершенно другая. Такой не касался никогда. И не потому, что богатая и чистая…нееет…я без особого трепета в свое время оттрахал, как дочь священника, так и её богобоязненную скромную матушку, со смиренным видом таскавшую свою стряпню в катакомбы бездомным и оттуда приходившую в мою старенькую лачужку, чтобы выть гортанным голосом подо мной так, как не выли самые искушённые шалавы в городе. Вот только от близости с ней и ей подобными не возникало и трети той эйфории, которую испытывал сейчас, просто находясь на расстоянии вытянутой руки от Евы.

Словно идиот последний всю эту неделю. Все мысли о ней только. О том, чтобы скорее оказаться в кабинете и смотреть на неё. До боли в глазах смотреть, пока слепить не начинает от красоты этой…нет, не кукольной, не могу себе объяснить, да и не пытаюсь. Просто жадно поглощаю минуты рядом. Вместо того, чтобы думать о том, как выбраться отсюда, сижу перед ней, словно псих конченный, унизительно смакуя тот же воздух, которым она дышит.

Иногда отвечает на звонки телефона, стоящего на столе, или разговаривает с полицейскими, и меня выворачивать от злости начинает, что тратит МОЁ время на других, что улыбается чужим словам, пряча от меня свои сияющие глаза. Челюсти до скрежета зубовного сжимаю, чтобы не выдрать телефон из ладони и не раскрошить его об стену или же не оторвать голову очередному самцу, пускающему слюни на мою женщину.

Чёёёёёрт! В такие минуты ненавидел и её, и себя. За наваждение это. Ведь не может же возникнуть зависимость с первого взгляда? И сам на себя злился, потому что понимал – может. Может, мать её! Как от первого же приёма героина…и тебе не остается ничего другого, кроме как жадно вбирать в себя эту свою одержимость, чтобы протянуть до следующей дозы, чтобы не сдохнуть до очередной встречи.

Глава

4. Ева. Кристофер

– Ты, – Люк в бешенстве, он склоняется над развалившимся на стуле Дарком, и я вижу, как вздуваются мышцы на его шее от напряжения, – ты думаешь, тебя снова отпустят? Думаешь, сможешь вернуться в свои дерьмовые катакомбы, и мы ничего не сможем сделать? У нас есть свидетельские показания против тебя и твои волосы, найденные на убитом, и только одному Господу сейчас под силу тебя вытащить отсюда!

– Можешь передать ему привет и сказать, что мне его помощь не нужна, Томпсон, – Дарк не успел закончить, согнулся и захрипел, когда Люк, не сдержавшись, ударил его поддых, а потом ещё раз, пока я не окрикнула его. А тот придурок улыбнулся какой-то сумасшедшей улыбкой, будто наслаждение получил от удара в грудь, и продолжил, – так как у вас ещё показания есть свидетелей, подтверждающих моё алиби. Но зато нет ни орудий убийства, ни мотивов, ничего.

– Скотина, ты думаешь, кого-то волнуют никчёмные бродяжки? Ты, грёбаный извращенец, если понадобится, я тебя здесь оставлю гнить на долгие месяцы…

Люк уже не говорит – рычит. И я его понимаю. На нас давят родители убитых детей, многие из них – влиятельные люди в городе, местные газеты, несмотря на запрет о разглашении хода следствия, всё равно раздули панику, чуть ли не через день печатая трогательные истории о погибших детях и душещипательные рассказы о страданиях их приёмных родителей, продолжая поддерживать интерес к убийствам. Каждое утро я находила в почтовом ящике очередную заметку о бездействии полиции, поймавшей, но до сих пор не передавшей под суд Живописца…да, именно так назвали маньяка журналисты, за его «рисунки» на лицах жертв.

И вся эта шумиха действительно не играла нам на руку. Люк не знал, конечно, но мой собственный отец позвонил накануне и сказал, что не может дать мне больше месяца на расследование. Через месяц, если мы не обнаружим убийцу, он вынужден будет направить на это дело группу из столицы, так как власти штата боятся ещё большей огласки, тем более накануне выборов в Сенат.

– А за это время ублюдок изнасилует и потом прикончит ещё парочку детей, да, Томпсон?

– Ты, долбаный подонок, – ещё один замах рукой, и вдруг сам громко застонал, потому что Дарк неожиданно ударил его головой прямо в грудь и тут же в лицо посмотрел, оскалившись, как зверь, – ах, ты…

Люк зло повернулся ко мне, когда я позвала его, не позволив ответить Дарку. Он был в ярости. Для него картина событий сложилась понятная и чёткая – задержанный убил пятерых мальчиков, но с последним прокололся, оказавшись неосторожным и оставив на его одежде следы. Свидетели указывали непосредственно на Дарка. Люк не мог понять, почему я сомневалась. Требовал разрешения провести самому допрос с подозреваемым, обещая, что уже к утру тот расколется. И я и сама не знала причину этих сомнений. Только чувствовала, что слишком близко подошла к страху ошибиться и наказать не того человека. Дарк, как и двое свидетелей, утверждал, что убитый в тот день сбежал с занятий в школе и, встретив Натана по дороге, пошёл с ним катакомбы. Когда-то он жил в том же приюте, откуда сбежала добрая половина подопечных Дарка.

– Люк, оставь нас.

– Что?

Он обернулся ко мне, слегка склонив голову.

– Оставь, тебе нужно остыть. Сходи попей кофе. Пожалуйста, – с нажимом, стиснув челюсти и видя, как недовольно поджались его губы.

Да, я боялась. Я боялась одновременно проколоться с подозреваемым и боялась поверить в то, что он невиновен. Я убеждала саму себя в том, что должна довериться доказательствам, и тут же вспоминала реакцию Дарка на фотографии жертв. Я ожидала чего угодно: деланного равнодушия, омерзения, возбуждения от вида зверски убитых детей. Я ожидала даже удивления…но не ярости. Не чистейшей ярости, которую он резко выдохнул, слегка оскалившись, и сжав ладони, лежавшие на столе, в кулаки. Сильно сжал. Будто удерживался от того, чтобы не ударить ими по столу. Смотрел долго и неотрывно на фотографии, а потом скрыл эту самую ярость, неоновыми красными вспышками загоревшуюся в глазах, за закрытыми веками.

Люк ко мне склонился через весь стол и прошипел сквозь плотно сжатые зубы:

– Какого чёрта, Ева?

–Он сказал «изнасилует и потом прикончит», – также шёпотом, глядя, как раздуваются недовольно ноздри помощника.

– И что? – Люк схватил меня за локоть, и пальцы больно впились в кожу…и мы оба с ним вздрогнули от неожиданности, когда в комнате грохот раздался. Дарк, прищурившись, пнул стул так, что тот упал, и сейчас мужчина как-то слишком пристально и зло смотрел на ладонь Люка на моей руке до тех пор, пока тот не догадался и, ошарашенный, не убрал свою ладонь. И только тогда задержанный кивнул, отходя к двери и прислоняясь к ней спиной, словно позволяя нам продолжить разговор.

– Он сказал, – стараясь говорить еле слышно и глядя в смуглое нахмуренное лицо Люка, – сначала «изнасилует», а потом «прикончит», понимаешь?

– Арнольд, прекрати играть со мной в шарады! Какая разница, что он сказал сначала, что – потом?

– Разница в том, что детей сначала убивали, потом насиловали.

– Очередность слов? Серьёзно? ЭТОМУ ты придаёшь значение? Послушай, девочка, это тебе не кражи мелкие расследовать, да редкие убийства пьяных бродяг. Здесь всё куда серьёзнее, и эта сволочь, – он кивнул головой в сторону Дарка, – переиграет тебя в этой твоей словесной шараде на раз-два, если будешь обращать внимание на такие глупости.

– Уходи, Люк. Мне нужно допросить подозреваемого. Одной.

К окну отвернулась, медленно выдыхая, собираясь с мыслями, ожидая, пока закроется за Томпсоном дверь. Усмехнулась, увидев небольшую толпу людей в грязной, рваной одежде не первой свежести. Они громко о чём-то разговаривали, передавая друг другу одну сигарету и нетерпеливо поглядывая на окна полицейского участка. Как шутил Люк, это была свита нашего короля с катакомб. Дежурили здесь день и ночь с тех пор, как несколько человек буквально ворвались в участок и потребовали допросить их по делу Дарка.

– Они тебя любят.

– А другие, – он равнодушно плечами пожал, – ненавидят.

Он говорил про другую толпу, ту, которая состояла из людей обеспеченных, из представителей церкви, местного правления и бизнесменов, пришедших с транспарантами и требовавших казни Живописца. Они кидались камнями и палками в окна, выкрикивая лозунги и ругательства.

– И тебе безразлична ненависть этих других?