За зеркалами 2

Она пошла к двери, а я застыла, услышав пренебрежительно брошенное:

– Конечно, придёт. Как приходил всё это время.

***

Я видела их во сне. Застывшие кадры чужой смерти, выполненные в чёрно-белых тонах, словно фотоаппарат намеренно стёр цвета той реальности, в которой оборвалась жизнь детей. Словно цвету больше не было места здесь, где остались воспоминания приёмных родителей и друзей об их звонких голосах и весёлом смехе. Наверное, это справедливо в какой-то мере. Нет ничего более жуткого, чем вдруг понимать, что того счастливого человека из твоей памяти больше нет, и его смех и его улыбки навсегда остались короткими вспышками боли из твоего прошлого.

Я видела их во сне и просыпалась в поту, дрожа от холода, который закрадывался в голову при мысли, что время остановилось только для меня и только здесь. Там, наверху, оно продолжается. Для Дарка, для Рози, для Люка, для моего отца, для миллионов людей. И для нелюдей тоже. Таких, как Живописец. Его время течёт вперёд, чтобы безжалостной смертельной волной врезаться в жизни следующих жертв. Сколько их сейчас у нас с ним? Изменилось ли количество? И, да, я чувствовала себя причастной к его будущим убийствам. Потому что позволила себя обмануть. Потому что оказалась здесь в этом месте сейчас. И мне некого винить, кроме себя. В конце концов, в обмане всегда виноваты двое. Тот, кто солгал, и тот, кто позволил себя обвести вокруг пальца.

Я видела их во сне и вспоминала свой разговор с Флинтом.

«– Вы считаете, что он довольно немолод, – Флинт придирчиво рассматривает мой набросок. Примерный потрет на маньяка. Ничего серьёзного, просто попытка нарисовать его для себя, определить, какого человека я ищу, и что за тварь скрывается под его маской. И неподдельное удивление от того, что он мог заинтересовать Гарри.

– Я полагаю, что он, скорее всего, мужчина за пятьдесят.

– Почему вы так думаете? – снова его любимый жест с долгим протиранием очков.

Пожала плечами, вспоминая вереницу лиц мёртвых мальчиков и слёзы на их глазах. Те самые, вырезанные.

– Мне кажется, они неспроста доверяют ему.

– Как это связано с возрастом? – Флинт усмехается, протягивая мне лист бумаги.

Выхватила его, чувствуя зарождающееся раздражение от ощущения, что нахожусь в учебном кабинете перед столом профессора, скептически настроенного к моей работе.

– Никак. Я просто пытаюсь себя поставить на место маленького мальчика. Кому бы доверился я сам настолько, чтобы скрывать даже имя своего нового знакомого от друзей и сестры. И, мне кажется, это был бы, скорее всего, мужчина немолодой, не вызывающий чувства опасности или подозрений и при этом с профессией, интересной для паренька.

– Вы и правы, и одновременно ошибаетесь, Ева. При всём своём старании вы рассуждаете в первой части своего предположения, как маленькая девочка, которую учили сторониться молодых мужчин. Возможно, вы сама не осознаёте этого, но я вижу. Мальчишкам куда интереснее общение с кем-то, на кого они хотят походить. С кем-то молодым, полным сил, профессии непременно интересной, чем с кем-то, вроде меня – старичка, который даже вот в таком простом разговоре с вами по проклятой привычке берётся поучать. Как видите, со второй частью вашей гипотезы я согласен.

– В таком случае разве может быть что-то интереснее судмедэкспертизы?

Флинт замолчал и посмотрел на меня вдумчивым взглядом, а я не отвела глаза. Да, мне казалось, я скоро начну подозревать самых близких. Мне казалось, скоро это превратится в паранойю. Когда ни одной, ни одной, мать её, зацепки, и целый город потенциальных убийц.

– Навряд ли. Но это только в том случае, если кто-то решится рассказывать о ней детям от девяти до тринадцати.

– А вы бы не решились.

– Никто, мало-мальски имеющий человеческий облик.

Я тогда просидела до полуночи с этим проклятым рисунком, то стирая, то заново рисуя неизвестные мне черты. Выуживая из памяти лица всех детей и пытаясь найти нечто общее для них для всех. Нечто, позволившее бездушному мерзавцу с одинаковым успехом заполучить таких разных мальчиков. Несмотря на то, что они все были из приюта, тем не менее они очень сильно отличались между собой. Вспоминались слова их приёмных родителей и воспитателей в приюте. Кто-то из детей любил животных, кто-то их панически боялся; кто-то увлекался конструированием, кто-то любил читать. Некоторые регулярно и с особым удовольствием посещали церковь, и не только по воскресеньям, другие шли на службу не чаще раза в неделю и только под пристальным взглядом воспитателя или же матери, чтобы не сбежать по дороге. Такие разные дети, которых объединил один ритуал смерти.

И сейчас я смотрела на опостылевшие до зубовного скрежета серые безликие стены и лихорадочно продолжала искать то самое общее между ними. Пыталась представить, что всё же могло заинтересовать каждого из них. Правда, в голове всё с большим отчаянием билась мысль, что дело именно в личности убийцы. Слишком тонкий детский психолог, знающий, на какие точки нажимать, чтобы манипулировать мальчиками? Или же просто человек, который находит общий язык с детьми, потому что сам имеет их? Детей, братьев, учеников.

Мысль выскальзывает, наглая, не хочет поддаваться, дразня тонкими крыльями подсознание, и улетучивается вместе с навалившейся слабостью.

И уже проваливаясь в сон, вдруг услышать хриплый голос Дарка, спускавшегося в мою камеру.

***

Он не любил вспоминать события из своего детства. Всё чаще они казались ему ненастоящими, каким-то искажёнными что ли. Они не могли принадлежать ему. И в то же время он, конечно, понимал, что именно детство определяет будущее человека, его характер и силу. В таком случае ему, наверное, следовало бы быть благодарным за всё, через что пришлось когда-то пройти, чтобы стать тем, кем он стал сейчас. Вот только странно благодарить кого бы то ни было за погружение в Ад. А именно таким и было оно. Его детство. Пора, ассоциирующаяся сейчас у взрослого мужчины только с болью. С океаном боли и унижений, в котором его топили разные люди, но всегда с одинаковым упоением, и из которого он каким-то чудом всё же смог выплыть.

Анхель всегда с таким удовольствием представлял себе смерть Гленн, представлял, как втыкает лезвие в её шею и смотрит, как она захлёбывается собственной кровью, протягивая к нему скрюченные пальцы и пытаясь выхватить у него единственный оставшийся портрет своего убого сыночка. Да, он непременно бы стоял и кромсал его лезвием самого острого в доме ножа, глядя на то, как беспомощно дёргается эта сука в своих предсмертных судорогах. Он мечтал именно о такой красивой и одновременно грязной её смерти, искренне веря, что только собственной кровью Гленн Аткинсон сможет смыть все годы его унижений и боли.

К сожалению, когда-то он был слишком слаб, и от него зависело слишком мало. Сумасшедшая тварь сдохла совершенно по-другому, и он до сих пор не смог простить ей этого. Того, что не корчилась в предсмертных конвульсиях и в мольбах пощадить её, а просто однажды не проснулась. Впоследствии он не раз будет анализировать свою жизнь и придёт к мнению, что именно это и стало самым большим разочарованием в ней. Тот день, когда посеревший лицом и вмиг осунувшийся Барри сообщил, что Гленн нет. Он плакал, повторяя сквозь громкие мерзкие всхлипы: «Её больше нет. Нашей мамы больше нет, Бэнни». И тогда Анхель побежал в спальню, чтобы убедиться в этих словах, чтобы кричать этой бессердечной дряни, что она не смеет уходить вот так…ведь он почти решился. Он запрыгнул на кровать и пинал ногами её белое лицо с посиневшими губами, призывая встать, пока в комнату не вбежал её муж и не оттащил от трупа мальчика. Придурок всерьёз предположил, что ребёнок настолько проникся смертью психованной мрази, что успокаивал его, прижимая к своей груди и продолжая отвратительно рыдать ему в ухо.

Единственное, что успел сделать мальчик – это всё-таки исполосовать на мелкие лоскутки портрет их мёртвого сына, который Аткинсон собирался положить в гроб к своей жене. Иногда мальчик думал о том, что мужчина хотел сделать это с целью облегчения, отпустить всё, что было связано с полоумной бабой и её главным пристрастием. Словно отдавал свой последний долг ей…или последнюю плату за собственную свободу. Иначе зачем отцу расставаться с последней фотографией своего ребёнка? Мальчику было плевать. С некоторых пор он ненавидел всю эту троицу одинаково. Никчёмного пацана, на место которого его взяли, словно собачонку из приюта, сбрендившую мамашу и равнодушного папашу, безразлично смотревшего, как его свихнувшаяся жена изводит невиновного ребёнка.

Барри умер быстро. Но это было так сладко, что мальчик долго ещё пытался воссоздать в своей памяти кадры смерти ублюдка под визги его любовницы. Соседки, которую притащил в дом меньше, чем через пару недель после похорон Гленн. На самом деле мальчик не собирался убивать Барри. Он ждал своего четырнадцатилетия, чтобы поговорить с ним и уйти в послушники, куда его звал отец Энтони. Наверное, единственный человек за всю недолгую жизнь Анхеля, который проникся к пареньку не просто сочувствием, но и боролся за него своеобразным способом.

Потом именно отец Энтони будет готовить для мальчика сумку с едой и со сменной одеждой, которую мешками таскали в церковь сердобольные прихожане. Именно отец Энтони спрячет у себя Анхеля, позволив догорать дому, который мальчик поджёг и откуда сбежал теперь уже насовсем. Не задавая вопросов и справедливо полагая, что убитых уже не вернуть, а покалеченную душу парня он всё же надеялся отбить у самого дьявола. Не получилось. Слишком сильным оказалось послевкусие триумфа и воцарившейся справедливости, являвшееся воспоминаниями захлёбывавшегося в предсмертных судорогах Барри. Воспоминаниями его слёз, размазанных по лицу окровавленными пальцами, и оттого казавшихся бордовыми, когда он ошалело толкал в плечо свою мёртвую подружку. Идиот так и не понял, что стало причиной его наказания. До тех пор, пока Анхель не прокричал их ему в изуродованное лицо.

А потом он уходил. В его городке думали, что он под покровительством отца Энтони ушёл в монастырь, сам священник думал именно так, провожая парня в путь и давая последние напутствия. Но Анхель уже утром того дня знал, что отправится совершенно в другую сторону. Туда, где больше никто и никогда не скажет ему, что делать и кем быть.

Отец Энтони проиграл свою битву за душу этого мальчика задолго до того, как вступил в бой.

***

Ему не нравилось искать её. Терять своё время на это. Его вообще в какой-то степени даже возмущало, что эта дрянь посмела вот так исчезнуть в самой середине их игры. Самое нелепое – полиция считала, что это он причастен к похищению девки. То, что её похитили, он не сомневался. Она была чем-то похожа на него, хоть и пришла бы в ужас от этого открытия. Но удовольствие от их противостояния, он был уверен в этом, они получали обоюдное. Как секс. И поражение одного из них станет самым мощным оргазмом. Ох, как он предвкушал её поражение. Как представлял себе её слёзы. Да, в какой-то момент он решил, что следователь обязательно должна будет исповедаться ему. Должна будет, наконец, заплакать окровавленными слезами, умоляя не убивать её. Как умоляли все они. Его ангелы. Но с ними он был милостив. Им он отпускал все грехи, прежде чем нанести последний удар. К ней он однозначно не будет столь добр.

Мужчина прошёлся по своей комнатке. Где она могла быть, эта сучка? Он искал её во многих местах. Первым именем, пришедшим на ум, был Натан Дарк. Бездомный явно неспроста вился вокруг следователя. Рассчитывал просто трахнуть или имел особые цели, он не знал. Но по катакомбам прошёлся. Не смог не оценить фанатичную преданность, с которой жители этого убого пристанища скрывали местонахождение своего вожака. Впрочем, он готов был отдать левую почку за то, что ими больше двигал страх. Такой животный инстинктивный страх быть наказанным, возможно, изгнанным из этого места. Второе, он знал, для многих было гораздо хуже любого возмездия.

Мужчина бросил раздражённый взгляд на фотографию мальчика с облезлым котёнком в руке. Его новый Ангел. Он был прекрасен в своей невинности…и оттого мысль о том, что ожидало его там, за дверьми приёмного дома, казалась ещё более ужасающей. И ведь не так много времени осталось. Мальчика совсем скоро должны усыновить. А он впервые не хочет скорее начать свою работу с ним. А всё из-за этой Арнольд. Теперь просто исповедовать и направлять стало неинтересно. Теперь он хотел, чтобы она знала о каждой новой спасённой им душе. Смотреть на её бессилие и разочарование теперь стало новым условием их игры. Специей, без которой его любимое блюдо больше не казалось таким вкусным.

Глава 4. Марк Арнольд. Ева

Мистер Арнольд удивлённо смотрел на помощника следователя, нервно затушившего сигарету, когда он вошёл в его кабинет. Тот о чём-то говорил по телефону, поэтому лишь молча указал глазами посетителю на стул перед столом, за которым сидел. Марк снял шляпу и расположился на стуле, положив её на колени и думая о том, почему таким измождённым выглядел полицейский. Казалось, под его глазами залегли тёмные круги, а края губ были слегка опущены книзу, пока он слушал собеседника в трубке. Мистер Арнольд вспомнил фотографию высокого красивого темноволосого мужчины, которую увидел в его доме, куда зашёл сегодня с утра и где его встретила улыбчивая жена полицейского вместе с его сыновьями. А ведь когда-то он сам мечтал о сыне, которому мог бы передать своё дело и все свои знания и опыт, но судьба распорядилась иначе. Он не жалел ни секунды о том, что у него родилась девочка, но знай, что когда-то он окажется в нынешней ситуации, знай он когда-то, что будет искать свою дочь всеми правдами и неправдами по всей стране, он бы запретил себе даже мечтать о втором ребёнке, лишь бы только с первым ничего не случилось.

Тогда Томпсона не оказалось дома, его жена сказала, что в связи с исчезновением следователя, Люк приходит домой только ночевать, и целесообразнее искать его в участке. И сейчас, глядя на его усталое лицо, Марк верил словам женщины.

Наконец, Томпсон закончил разговор и как-то зло положил трубку на громоздкий телефонный аппарат.

– Добрый день, мистер Арнольд.

Сказал отрывисто, скорее даже, напряжённо. Понятно, негодует, что приходится терять время на разговоры с непрошеными визитёрами. Арнольду было плевать. Его время было гораздо ценнее и измерялось количеством часов жизни Евы.

– Разве я докладывал о своём визите?

Мужчина усмехнулся и снова потянулся к портсигару за новой сигаретой, вопросительно вздёрнул бровь, но Арнольд отрицательно качнул головой, и он закурил сам, чиркнув длинной спичкой.

– Нужно быть последним идиотом или же совершенно не уметь читать, чтобы не знать сенатора Марка Арнольда.

– Но сюда я всё же пришёл не как сенатор. И вы должны понимать это.

– О, да, – глубокая затяжка, – более того, я отлично знаю, зачем вы пришли. Но, как говорится, привычка – вторая натура. Поэтому всё-таки спрошу: что именно является целью вашего визита?

– Вся информация о моей дочери.

Томпсон тяжело выдохнул, будто до последнего наделся услышать что-то другое. Возможно, просто так проявлялась его усталость. Арнольд почему-то обратил внимание на заполненную окурками пепельницу из дешёвого алюминия, стоявшую по левую руку от Люка. А также на несколько фотографий, раскиданных по столу. Страшных фотографий, если вглядеться в них. На каждой – привязанный к стулу ребёнок с перерезанным горлом, где-то крупным планом мёртвые лица с такими же мёртвыми глазами. Он знал, какое дело расследует его дочь. Он даже выбивал время для их с Томпсоном дуэта, так как в столице уже ждали определённых результатов, а точнее, одного-единственного. Поимки маньяка, державшего в страхе весь этот небольшой городишко. Но одно дело – читать в газетной статье с изображением неважного качества, другое – вот так, подробно рассматривать каждую деталь этих чудовищных убийств. Вот почему голос дочери при телефонных разговорах ему казался таким чужим, словно потухшим. Вот почему таким же потухшим выглядел сам Томпсон. Его взгляд, обращённый, казалось, мимо Арнольда, навряд ли отличался большей жизнью, чем мёртвые взгляды запечатлённых на плёнке детей.