Дорогой пилигрима

– Это правильно. Чем обрадуете сегодня? – с нескрываемым любопытством поинтересовался тут же Кузнецов.

– Вас разве обрадуешь, Алексей Степанович, вон скока приходит вам изданий каждый день. Сегодня, правда, поменьше. Видимо, ещё не напечатали, – улыбаясь, проговорила Елизавета Никитична. – Вам отдать или домой занести? – спросила она, доставая целую кипу газет и журналов.

– Писем нет? – поинтересовался Кузнецов, кидая взгляд на сумку почтальона.

– Нет, писем сегодня вам нет.

– В таком случае занесите почту домой, вечером просмотрю.

– Хорошо, как скажите.

Попрощавшись, Кузнецов не спеша направился в сторону школы. «Вроде дождя сильного не было, а грязи?то, грязи», – размышлял он про себя, с осторожностью ступая туда, где посуше.

Лоснящиеся хромовые сапоги были начищены Кузнецовым ещё с вечера, при каждом шаге складки сапог блестели и чётко выражали изгиб «гармошки». Этот небольшой штрих в его одежде всегда вызывал уважение у сельчан. Не обошлось и без юмора. Кто?то из остроумных придумал даже частушку, которую знали в деревне все:

Шумит белая берёза,
Всем ветрам покорная.
Сапоги у Кузнецова,
Как гармонь раздольная.

Кузнецов знал про эту частушку, но не обижался.

Стараясь не увязнуть и не потерять галоши, надетые на сапоги, Кузнецов шёл с большой осторожностью и вниманием. Очистив грязь, он зашёл в школу, снял галоши и, тщательно протерев бархоткой сапоги, чинно прошёл в учительскую.

Зазвенел звонок, и Кузнецов, словно крадучись, вошёл в класс. При виде учителя дети замолкли и быстро расселись по партам. Всё были в ожидании.

Сидеть за своим столом в классе Кузнецов не любил, всё больше ходил, изредка поглядывая то на детей, то в окно. На уроке он всегда был спокоен и сдержан, голос на детей не повышал, говорил размеренно и внятно.

Своим классом Кузнецов был доволен. Дети учились ровно и с желанием. Хотя мало кто из них, закончив школу, шёл учиться дальше, об институте и говорить не приходилось, таких за всю историю деревни всего несколько человек было. Это огорчало его и наводило на многие размышления: «Нам бы в деревню новых учителей, как в городе, да хотя бы как в районе, то, наверное, и результат был бы другой, где уж нам, старикам, за молодыми угнаться», – с сожалением говорил он.

VI

Тоска осенних дней то охватывала Кузнецова, то отпускала. Время не то, что летело, мчалось как вихрь, и не было этому конца и края. Дни становились короче, ночи длиннее, и во всём этом было что?то таинственное и мистическое.

Вечерами он подолгу сидел и читал газеты, но что?то непонятное и зачастую замысловатое часто встречалось в них. От одной статьи глаза увеличивались, а от другой хотелось стонать.

Отложив в сторону газеты, он брался за журналы. Но и там он не находил ответов на многие житейские вопросы. Слишком уж пёстро всё преподносилось: менялись взгляды, менялись приоритеты, менялась сама жизнь.

– А людей, людей вы куда денете… сукины вы дети! Нет, ты только послушай, Маша, – обращался он к жене в эмоциональном порыве, – у них про всё тут сказано… А вот про душу человеческую забыли. Как же так? Кого мы сегодня учим, когда от рекламы глаза рябит. Кто и что может удержать детей от такого соблазна? Да никто, ни одна школа, ни один учитель – это же преступление. Вот она, демократия, хрен ей в дышло.

– Лёша, – ласково говорила Мария, пытаясь успокоить мужа, – да что ты так распаляешься, не нравится – не читай, займись чем?нибудь другим.

– Да ты понимаешь, что ты говоришь: что значит не читай? Я не буду читать, другой не будет читать, так мы знаешь дойдём до чего?

– Ну и до чего ты можешь дойти? – с иронией и некоторым любопытством спросила супруга. – Ты образованный, грамотный человек, проживший уже жизнь, что тебе эта реклама?

– Как ты не понимаешь: мне?то ничего, вот именно, а как же дети, которых я учу? Я говорю им одно, а тут говорят другое. Я им запрещаю курить, а ты посмотри, что они рекламируют… Скоро не только ребятишки, скоро лошади закурят. И потом, кругом эти услуги… Это же полная деградация общества. Вот до чего мы дожили… Очень жаль, что сегодня все наши нравственные идеалы оказались преданы забвенью. А дальше? А дальше ни-че-го, – медленно, по слогам выговорил Кузнецов и тут же добавил: – Всё, приехали! Распрягай лошадей… Бедная Россия! Всё, на следующий год выписывать ничего не буду – хватит, начитался. Хочу дожить последние дни в гармонии с собой, – проговорил Кузнецов, в отчаянии отбрасывая журнал в сторону.

Надо сказать, что в последнее время после всякого чтения газет и журналов настроение Кузнецова портилось: он был молчалив, угрюм и задумчив. А главное, у него повышалось артериальное давление.

Вечером следующего дня к Кузнецовым зашёл Карл Александрович Лейман. У дочери он бывал редко: часто болел. Да и возраст уже был не тот, чтобы ходить по гостям. К тому же он был не любитель этого дела. После того как умерла жена и вовсе сутками сидел дома. Да и ноги болели с каждым годом всё сильнее; каторжные работы на рудниках не прошли даром.

«Можно забыть всё, даже самую жестокую обиду, – с горечью говорил часто Лейман, – а вот болезнь забыть невозможно, поскольку она нет-нет да и напомнит о себе, хочешь не хочешь, а приходится считаться».

Отца навещала обычно Мария, иногда заходил и Кузнецов, где дров поколет, где воды привезёт, где завалинку поправит. За лето куры её разроют так, что осенью всё по-новому делать приходится, сам?то какой он работник. Хотя «выйти в свет» ему иногда хотелось.

«Потихоньку, стало быть, оно и получается, сиди не сиди, а ходить сподручней», – отвечал он каждый раз дочери.

При встрече говорили мало, в основном Мария спрашивала про здоровье. В этом она была дотошна. Вот и в этот вечер говорить было почти не о чем, общих интересов не было. О политике Кузнецов говорить не любил, зная, что этим причинит боль не только себе, но и тестю. И хоть обиды на власть Лейман не имел, но и забывать ничего не спешил:

«Всё, что сделала власть со мной и моей семьёй, из памяти не вытравишь. Это ведь не сорняк, который можно выдернуть с грядки и выбросить, тут всё сложнее, и забывать об этом нельзя…» – говорил он зятю, когда немного выпивал.

По молодости Кузнецов старался избегать подобных разговоров с тестем, но с годами на многие вещи стал смотреть по-другому. Он стал многое понимать, что в обществе что?то не так. Но чем больше он это понимал, тем сложнее становилось ему жить и работать. Мог ли он подумать, что в обществе, где проповедовал всю свою жизнь духовные и нравственные ценности, он окажется лишним и ненужным, а быть участником «нового спортивного состязания» он не хотел, да и не мог. Стряхнув с себя всё унизительное, он хотел оставаться тем, кем был все эти годы.

Пытаясь чем?то занять отца, Мария предложила сыграть в лото. Раньше этому занятию они посвящали многие часы. Кузнецов возражать не стал и молча пошёл за коробкой, где лежала игра.

Как ни странно, играли долго. Больше всего везло Марии, Карл Александрович с каждым проигрышем всё более нервничал и в конце концов засобирался домой.

– С вами, мошенниками, я больше играть не буду, – раздосадованный, проговорил Карл Александрович, – да и поздно уже, пойду я, пока ещё доковыляю.

Проводив отца, Мария ещё долго стояла во дворе, вглядываясь в тёмно-синюю глубину звёздного неба, переполненного созвездиями. Стылый осенний воздух нежно касался её лица и рук, словно удерживая в этом тёмном, бесконечном пространстве, приглашая ещё раз окунуться в звёздную стихию, переполненную вечным движением и суетой. Всё это восхищало и в то же время вызывало какое?то чувство страха.

Свет, падающий от кухонного окна, тускло освещал ограду и куст черёмухи. Тени от веток, словно таинственные духи, в нагромождении отражались на земле и заборе, то и дело «перешёптываясь» о чём?то между собой. Практически во всех домах света уже не было, все спали. Лишь на соседней улице были слышны чьи?то разговоры…

Мария зашла в дом и сказала:

– Проводила, да постояла во дворе. Уж больно стыло что?то, видимо, к снегу.

– И то хорошо, пора уже, – раздался из комнаты голос мужа, – зима – дело такое: быстрей начнётся, быстрей закончится.

– Зима быстро не кончается, нервы потреплет так, что мало не покажется, – почему?то с досадой проговорила Мария.

– В природе худого не бывает, всякое время под стать, живи да радуйся, – зевая, проговорил Кузнецов, укладываясь в кровать.

– Так?то оно так…

– Ну, а ежели так, то выключай свет, да и ложись, – подытожил Кузнецов.

Через минуту Мария выключила свет, и ничто уже не напоминало о какой?то другой жизни. Таинство ночи поглощало всё, что могло беспокоить и волновать этих людей.

VII

В ночь ударил мороз и пошёл снег. К утру лужи покрылись не только тонким слоем льда, но и коркой снега. Ходить без опаски было рискованно.

Укрывшись в белые одежды, крыши домов то и дело одна за другой оживлялись тонкими струйками дыма, тянувшимися из печных труб. Дым подымался высоко и медленно расплывался в небе. Гонимые ветром облака подхватывали его и уносили в заоблачную высь, в неизвестность.

Рано проснувшись, Кузнецов сходил за водой на колонку, но вскоре вернулся с пустыми вёдрами.

– Воды нет и не будет, – зайдя в дом, сказал он жене. – Разморозили трубу…