Дорогой пилигрима

Легко покачиваясь на волнах, лодка стояла, чуть накренившись одним бортом к воде. Вёсла были опущены в воду, и Ваське казалось, что вот-вот появится отец, сядет за вёсла и поплывёт, поплывёт к нему, но лодка продолжала оставаться на месте в разлучине.

– Я поплыву к лодке, – проговорил Васька. – Давай, кто со мной. Скинув с себя одежду, они тут же, все трое, кинулись в воду и поплыли…

Первое, что кинулось в глаза Ваське, – это искусанные комарами и мошкарой лицо и руки отца. Он лежал на спине, широко раскинув руки, словно хотел кого?то обнять в последний раз… Глядя на отца, Васька понимал, что смерть наступила несколько дней назад; может быть, даже в тот день, когда он уезжал от него. Понимая, что произошло с отцом, Васька всячески пытался сдерживать себя, но что?то разрывалось внутри и горячим, жгучим потоком неслось наружу… Всхлипывая, он отвернулся и закрыл руками глаза…

Уже через час лодку доставили к заимке. Положив в кузов, на брезент, труп Тимофея, приняли решение отвезти его в сельскую центральную больницу. Мало ли что. Да и факт смерти нужно было официально засвидетельствовать.

Стало уже темнеть, когда машина подъехала к воротам больницы. С трудом достучавшись до дежурного врача, Васька рассказал ему о случившемся факте.

Не подходя и не осматривая труп, врач сказал, что надо везти его в морг, в районный центр, причём везти самим, так как их скорая помощь на ремонте.

– Как это везти? – неожиданно вмешался в разговор Потапенко. – Если вы не возьмёте труп, я сгружу его прямо здесь у ваших дверей. Посмотрите! – указал он рукой в сторону своей машины. – Куда везти на этой развалюхе, тем более в ночь. От этой машины уже за деревней колёса отвалятся, а вы хотите, чтобы я вез труп за пятьдесят километров. На кой хрен тогда вы здесь нужны?

– Сгружайте где хотите, – холодно и невозмутимо ответил дежурный врач, – труп я не приму, мне живых уложить некуда, а вы еще с этим… приехали тут.

– Может, нам похоронить его прямо здесь, в вашем палисаднике, – не унимался Потапенко.

– Это ваше право, где его хоронить, – отпарировал тут же врач. – Хотите здесь хороните, хотите вон за огородами – лично меня это волнует меньше всего.

И неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы не главный врач, случайно оказавшийся у больницы. Уже через час труп отправили на скорой помощи в районный морг.

Хоронили Тимофея через два дня всей деревней. Сменяясь раз за разом, мужики несли гроб на руках до самого кладбища, а такого удостаивался не каждый…

Громких речей не было, да и не любили в деревне это дело – лишнее говорить. Лишь Кирьян, стоя в стороне под высокой, размашистой берёзой, незаметно вытирал слёзы и тихо сам себе говорил:

– Эх, Тимофей, Тимофей! Кто же теперь?то угостит меня рыбкой?..

Блистающее в солнечных лучах небо светилось и искрилось новой, неведомой никому жизнью. Играя где?то там, далеко в вышине, всеми цветами радуги, оно наполнялось сладостными, чуть слышными, манящими звуками и пением высоко парящего жаворонка…

2007 год

Сельский учитель

Дети святы и чисты…

    А.П. Чехов

Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования.

    Ф. М. Достоевский

I

Был холодный осенний вечер. Чёрные, тяжёлые тучи одна за другой плыли по небу, предвещая не то дождливую, не то снежную погоду.

Учитель начальных классов деревни Зеленовка Алексей Степанович Кузнецов находился у себя дома. Он сидел на кухне за небольшим деревянным столом, накрытым матерчатой клеёнкой, и терпеливо проверял тетрадки своих учениковчетвероклассников.

Тусклый свет от висевшей над столом лампочки слабо освещал помещение небольшой кухни, где помимо стола стоял сервант с посудой и всякой домашней утварью. Слева от входной двери была пристроена вешалка для одежды. В печке приятно потрескивали берёзовые дрова, несколько колотых поленьев аккуратно лежали на полу у печки. От чайника, стоящего на плите, исходил ароматный, лесной запах душнички. На кухне было чисто, тепло и уютно.

Внимательно вглядываясь в написанное учениками, Кузнецов что?то подчёркивал, при этом глубоко вздыхал и что?то нашёптывал про себя…

Тетрадок на столе было не много. Четвёртый класс в новом учебном году был небольшой – всего двенадцать учеников: семь девочек и пять мальчиков. По сравнению с предыдущими годами – в разы меньше. Учить в деревне стало уже некого, да и некому. Восьмилетнюю школу закрыли, осталась одна начальная, да и та доживала последние годы. Это ситуация сильно огорчала Кузнецова, и, честно сказать, он давно уже ждал выхода на пенсию.

«Чего пустое молоть, время зря тратить. Бабы нынче рожать не хотят. А если бы и захотели, то всё равно не от кого. Настоящих мужиков в деревне уже не осталось, а те, что есть, так они ни днём, ни ночью не просыхают: от них как от козла молока», – рассуждал Кузнецов.

Да и то верно. Почувствовав демократию, деревенские мужики словно с ума посходили. Что ни день, то пьянка, что ни месяц, то похороны. Кругом нищета, обездоленность, а им хоть бы что.

«Жить без забот, оказывается, легче, чем тянуть лямку. В этом случае снималась вся ответственность. Хорошо, если бы молодёжь была, так её и под ружьём не загонишь нынче в деревню. Пустое дело. Ни жилья тебе, ни перспективы. Раньше?то они хоть «коровам хвосты крутили», а нынче и коров нет. Всё продали, а что не успели продать – разворовали. Как нынче без этого! Без воровства – то. В городе всегда было проще, там всё под рукой: магазины, школы, театры… одним словом живи – не хочу», – часто размышлял Кузнецов.

Встав с усилием со стула, он походил по кухне, потом по комнате; осенняя погода делала своё дело: ломило в пояснице, отдавало в ноги.

Выпив несколько глотков горячего чаю с мёдом, он снова сел проверять тетрадки.

Всё лето Кузнецов жил ожиданием встречи со своими учениками. Ему интересно было наблюдать за их поведением, за тем, как они растут, мужают. Как становятся «на крыло».

С большой точностью он мог сказать о сущности каждого своего ученика: кто есть кто. Как потом оказывалось, в его словах было много истины. Однако, когда он пришёл в школу первого сентября, у Кузнецова впервые за всю педагогическую практику наступило какое?то опустошение, подкреплённое тяжёлым физическим напряжением. Что это было, он не знал, всё казалось ему было не так: и в школе, и в деревне, и в обществе. Одним словом, полное душевное расстройство. Но это не должно было мешать его любимой работе, да и просто тому, чтобы жить.

«От окружающего мира не убежишь и не спрячешься в нору, – философски говорил он себе. – Надо принимать существующую действительность такой, какая она есть: ни больше, ни меньше. И этим настраивать себя на рабочий лад. Все наши дела делаются нами, но есть и то, что нам их диктует…»

Закончив работу с тетрадками и отложив их на край стола, Кузнецов не спеша накинул ватную фуфайку, висевшую на вешалке, и вышел во двор.

В вечернем воздухе чувствовалась прохлада. Небо было затянуто низкой туманной пеленой, тянувшейся над всей деревней и медленно уплывавшей куда?то в даль. Сквозь пелену на небе можно было разглядеть чёрные тучи, бегущие одна за другой; догоняя друг друга, они вдруг сливались в единое целое, удивляя своими формами и размерами.

Присмотревшись, можно было увидеть и редкие звёзды; мерцая, они то удалялись, то приближались.

Свет от фонарей, освещавших центральную улицу деревни, расплывался в тумане и виделся блеклыми пятнами. Вокруг было тихо и спокойно, лишь изредка где?то на краю деревни оживлённо лаяли собаки.

Постояв во дворе ещё несколько минут, Кузнецов зашёл в дом и, выключив свет, лёг в постель.

Обняв руками подушку и стараясь не шевелиться, он закрыл глаза и задремал. Сквозь дремоту ему слышался еле уловимый писк мышей в подполье на кухне. Стараясь не обращать на это внимание, он крепко заснул.

II

Закончив педагогическое училище в начале пятидесятых годов прошлого века, Кузнецов попал по распределению в деревню Зеленовка, районного центра N., да так там и остался. Деревня была небольшая, дворов сто пятьдесят. Низенькие, накренившиеся в разные стороны деревянные дома стояли одиноко. Построены они были наспех и кроме жалости ничего не вызывали. Пройдёшь, бывало, по деревне и редко увидишь хорошие дома. Складывалось такое ощущение, что те, кто строил, совсем не знали плотницкого ремесла. Про надворные постройки и говорить не приходится, но большинство жителей деревни это устраивало и о лучшем они не заботились. Или просто не хотели.

Высшего образования Кузнецов не получил, хотя всю жизнь к тому стремился. Очень много занимался самообразованием: выписывал газеты, журналы, книги, читал много и системно.

«Стены познания надо учиться выкладывать самому, только в этом случае они будут крепкими», – часто говорил Кузнецов своим ученикам.

На заслуженный отдых Кузнецов планировал уйти, отработав в школе ещё год.

«Пенсию заслужил честно, – говорил он жене, когда разговор заходил на эту тему, – пора и отдохнуть». Чем будет заниматься на пенсии, он ещё не знал, но и работать в школе больше не планировал.

Несмотря на свои годы, выглядел он хорошо: высокий, стройный, аккуратно одетый, он всегда производил впечатление интеллигентного человека. В разговорах с сельчанами всегда был вежлив и внимателен. Тем более что для каждого человека он старался найти свои слова и расположение. Это позволяло сельчанам, не стесняясь, советоваться с ним по любому вопросу.

На работу Кузнецов ходил всегда в строго чёрном костюме и в хромовых сапогах. Учеников это дисциплинировало, а у жителей деревни вызывало уважение.

«Наш Степаныч, как секлетарь, хоть в женихи отдавай», – говорили бабы при виде Кузнецова. «Антиллигент! Чего уж там», – вторили другие. «Учитель – дело сурьёзное. Тут голова нужна», – подхватывали третьи.