Йерве из Асседо

Я вздохнула.

– Ну да, страшно, аж жуть. – Антон тоже вздохнул. – Но это нормально, привыкай. Дальше будет еще страшнее, затем совсем кошмар, а потом ты не захочешь возвращаться домой.

– Не может быть, – не поверила я. – Вы просто хотите меня успокоить.

Антон лишь пожал плечами:

– Жуй свой римон.

И пошел отбирать сигареты у группы курящих.

Через несколько минут он сказал: “По коням”, и все снова забрались в автобус.

Ехали мы долго и часто останавливались в таких же городках и таких же школах, где незнакомые люди представлялись мадрихами, а автобус пустел. В одной из школ Иру и толстую девочку посадили в белую машину и увезли на север. Ира даже не помахала мне на прощание.

Я перестала обращать внимание на происходящее, потому что считала зерна римона и бросала их в пакет, оставшийся от бутерброда с сыром. Я насчитала пятьсот восемьдесят восемь косточек.

Когда все косточки были пересчитаны, я стала вспоминать Одессу, которая казалась настолько недосягаемой, как будто находилась в другом измерении.

Я вспомнила, как прощалась с мамой, папой и братом в аэропорту. Как мама суетливо занималась документами, таможней и багажом, чтобы скрыть глаза на мокром месте; как папа их вовсе не скрывал, а брат слишком сильно хлопал меня по плечу и говорил издевательски: “Как приземлишься, сразу падай на землю обетованную и лобызай ее взасос”.

Я вспомнила, как прощалась с бабушкой и дедом у подъезда, когда приехало такси. Бабушка крепко прижала меня к своей массивной груди и сказала: “Эх ты, горе мое, на кого ты нас покидаешь?” А дед сказал: “Ничего, ничего, не на Берлин идет”.

Я вспомнила, как ходила на Бульвар прощаться с Дюком. Прикоснулась к ядру, впечатанному в угол пьедестала, но оно обожгло мне пальцы. Я побежала вниз и сломя голову мчалась по Потемкинской лестнице, перескакивая через ступени, не решаясь взглянуть в лицо Дюка. Остановилась только на Морвокзале. Как раз объявляли “Ливерпуль”. Я нашла потрепанный билет в кармане ветровки, забежала на родной катер и долго смотрела на зеленую воду. У меня было излюбленное упражнение – останавливать взгляд и держать его застывшим, несмотря на непрерывное движение волн, заставлявшее двигаться и глаза. В этот раз взгляд заморозить не удалось.

Билета назад у меня не было, поэтому обратно я шла пешком через Ланжерон и парк Шевченко. Постояла у белых шаров у входа на пляж, у пронзающего небо шпиля Неизвестного Матроса, где все еще несли почетный караул почетные школьники. Пламя Вечного огня колебалось в ветреном воздухе. Потом я уселась на пушку и смотрела на живописные останки Хаджибея, морской крепости, в который раз представляя себе разрушенный великим побоищем средневековый замок.

Я шла по Пушкинской и по Ленина – Ришельевской, задрав голову, как в последний раз. И как в первый раз причудливые лепнины, витые колонны, элегантные вензеля и гербы на стенах зданий, могучие атланты, изящные кариатиды, суровые бородатые барельефы заслуженных жителей города складывались в мою картину мира. Дело в том, что если вы родились в таком городе, как Одесса, вашим глазам навеки суждено глядеть вверх, а душе – стремиться к крышам, над которыми летают чайки. И вы постоянно пребываете в не-здесь.

Со своим классом я так и не попрощалась. Мама до сих пор считала, что о таких вещах вслух не говорят, и, несмотря на насмешки брата и протесты папы, настояла на том, чтобы я никому не рассказывала о том, что уезжаю. Пусть в начале учебного года, когда я уже буду далеко, папа расскажет коллегам и ученикам, что его дочь поступила на элитную заграничную программу. А где именно – не их дело.

Так что на последнем уроке я пожелала всем хорошего лета, а не хорошей жизни и на вечеринку, посвященную окончанию девятого класса, которую организовывал Андрюша Языков, не пошла, хоть и сидела с ним за одной партой всю свою сознательную жизнь и даже была в него однажды влюблена.

Ведь меня мало что связывало с моим классом. Разве что с Аленой Зимовой. Но ей я тем более ничего не сказала, хоть она и бросала на меня какие-то странные взоры, будто что-то подозревала. Но я притворялась, что не замечаю.

С Митей Карауловым я тоже не попрощалась. В июле он несколько раз кричал со двора – звал меня погулять. Бульдог лаял. Однажды Митя даже постучался в двери, чего не делал никогда прежде. Но я заперлась в чулане и попросила бабушку передать, что у меня скарлатина и дифтерит, а также холера и чума.

Зато я попрощалась на акробатике. Сообщила Белуге, что уезжаю в дальние страны становиться балериной, и пусть они вместе с Катей ищут себе другую нижнюю. Тренер был глубоко шокирован и принялся обвинять меня в предательстве и измене собственной тройке, не говоря уже об одесской сборной, а так не поступают даже распоследние жиды. Катя плюнула мне под ноги, а Белуга разревелась и бросилась мне на шею. Я не посмела ее оттолкнуть, хоть руки и чесались.

Все лето я читала книги и делала вид, что никуда не уезжаю. Всю “Анжелику” прочла, которую бабушка мне наконец доверила, раз меня приняли в Израиль. А потом вдруг наступило тридцать первое августа, я побежала прощаться с Дюком, а когда вернулась, такси уже поджидало у большой арки первого двора. Родители кричали, что я безответственна, как Обломов.

Мои чемоданы собирали мама с бабушкой.

– Мы скоро подъезжаем. – Антон Заславский перегнулся через меня, отворил верхнюю створку окна и уселся на сиденье напротив.

Я потерла глаза и заметила, что темнеет, автобус пуст, а дорога петляет сквозь ущелье, то вверх, то вниз. Уши заложило. Вокруг возвышались поросшие леском склоны холмов, какие-то заржавевшие колымаги торчали слева, а в окно залетал прозрачный и чистый воздух, больше не похожий на банный. Мне даже показалось, что мы выехали из Израиля в другую страну.

– Эта дорога обагрена кровью, – сказал Антон. – Многие полегли, чтобы мы теперь могли беспрепятственно въехать в Элию Капитолину.

Должно быть, я все еще спала. Потом он некоторое время молчал, а мимо, в низине, пронесся удивительный городок с зелеными куполами минаретов, затем коричневые крыши маленьких домишек на вершине горы, каменные развалины, огромная белая стена, над которой рядами лежали прямоугольные плиты…

– Смотри, это Сион.

Тут Антон извлек невесть откуда гитару и, перебирая струны, приятным голосом завел: “Тебя там встретит огнегривый лев и синий вол, исполненный очей, а с ними золотой… ”

– Хочешь шоколадку?

И мы въехали в Иерусалим.

Глава 8

Деревня

– Вылезай, дружок, – сказал Антон Заславский, когда очередные ворота раскрылись, автобус одолел крутой подъем, не менее отвесный спуск и припарковался под одиноким фонарем. – Последняя остановка.

Выходило, что Пионерская Деревня Сионистов или Сионистская Деревня Пионеров, я точно не помнила, располагалась на горе. Мне ничуть не приглянулась перспектива шагать вверх и вниз ежедневно в течение следующих трех лет и захотелось остаться жить в автобусе.

– Вы неправы, – заявила я Антону.

Он отложил гитару, которая за время карабкания по Сиону успела исполнить “Виноградную косточку”, “Надежды маленький оркестрик” и “Если у вас нету тети” в переводе на тарабарщину.

– Но это в самом деле Деревня Сионистских Пионеров, – поспешил меня заверить Антон.

– В римоне не шестьсот тринадцать косточек, а пятьсот восемьдесят восемь. – В качестве вещественного доказательства я показала содержимое пакета от бутерброда.

В темноте не было видно выражения лица Антона. После короткой паузы он сказал:

– Наверное, тебе попался оригинальный римон, не похожий на другие. Это хороший знак. Ты освобождена от заповеди не трепетать перед лжепророком, не заниматься магией и не угощать иноземца мясом жертвы. Только все же постарайся не быть с юных лет обжорой и пьяницей. Вылезай.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как вылезти, попрощаться с зевавшим водителем и извлечь два огромных чемодана из автобусного желудка. Антон помог мне их достать, и тут рядом с ним возник страшный объект.

– Ну наконец, Антоха! – грудным басом приветствовала моего сопровождающего большущая женщина, величиной с полторы моих бабушки, только моложе лет на двадцать. – Мы уже два часа ждем сокровище.

Женщина была одета в розовый сарафан, из-под которого торчали голубые лосины. На голове у нее возвышался конский хвост, выкрашенный в красный цвет; в ушах болтались немыслимые золотые серьги, размером с луковицы; запястья звенели браслетами, а все пальцы, включая большие, были унизаны кольцами всех видов, форм и мастей. Женщина была похожа на людоедку. Я сжалась и инстинктивно попыталась спрятаться за спину Антона, но тот подтолкнул меня вперед.

– Долго ждали подвозку из Кадури, – оправдывался он, – потом были пробки возле Тель-Авива, а один оглоед забыл кошелек в Герцлии, пришлось возвращаться из Кфар Ярока.

– У-у-у-у… – сочувственно замычала людоедка. – Нелегко тебе, миленький, живется на свете. Ну хоть до дома за десять минут доскачешь.

– Забирай поскорее свое сокровище, Фридочка, а то сбежит обратно в Одессу. – Антон все настойчивее подталкивал меня к кошмарной “Фридочке”.

– От меня она никуда не сбежит.

Тут страшная женщина больно ущипнула меня за щеку, а потом прижала к груди с такой силой, как будто я была ее потерянной в младенчестве и ныне вновь обретенной дочерью.

– Знакомься со мной: я твоя домовая, – представилась людоедка, еще крепче меня стиснув. – Ты моя первая ласточка.

Я с выразительным отчаянием взглянула на Антона.