Нет

Нет
Виктор Попов

«Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет…»«Мой постоянный гость по прозвищу Тихий умер на день народного единства, утром, во сне, подобно звезде рок-н-ролла, захлебнувшись собственной рвотой…»«Моя мама продала меня своей сестре за десять тысяч. Она так и сказала:– Купи…»«В эту ночь, уходя на работу, пекарь Боголепов взял с собой свою комнату…»

Нет

Виктор Попов

Палычу

Редактор Ира Вильман

Дизайнер обложки Валентина Михайлова

© Виктор Попов, 2018

© Валентина Михайлова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4474-5350-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нет

Владимир Семенович Будайкин, прапорщик внутренних войск в отставке, а ныне действующий сотрудник ЧОПа, проснулся однажды утром с устойчивым осознанием того, что П. нет. Мысль эта, пока Владимир Семенович по привычке рассматривал трещины на потолке жилого вагончика и слушал привычный лай кобеля Вени, укреплялась в нем все более, не имея, впрочем, на тот момент никаких доказательств. При этом поначалу она не вызывала в нем никакого беспокойства, приступа паники и даже – с некоторых пор обычного для утра – нервического покалывания в левой подмышке. Нет. Мысль эта была данностью, объективностью, в каком-то смысле даже успокаивающей и благотворной. Владимир Семенович словно водочки выпил. И закусил. Не плотно. А так. Сколько нужно. И выпил, и закусил.

Повернувшись на левый бок, Владимир Семенович обнаружил, что П. нет и в этом положении. Не оказалось его и на правом боку, и на животе. Отчаявшись найти П. в положении лежа, Будайкин сел, сразу попав глазами в мутное оконце, прищурился, уловил знакомые очертания двора, не убираемую полгода кучу песка и фигуру напарника на шлагбауме, и совсем уже было успокоился, но дрянная мысль об отсутствии того, кого не быть ну никак не может, опять влезла в голову – и Владимир Семенович решил встать. В этом положении, подумал он, П. наверняка появится, не может не появиться. Но его ждало разочарование – стоя ничего не изменилось: П. не было. Хоть ты тресни. Совсем не было. Но странно, беспокойство вызывала сама мысль, тогда как общее физическое состояние было, на удивление, великолепным. Владимир Семенович словно с десяток лет скинул: ничего нигде не кололо и не зудело, и даже косточки не хрустнуло, когда он садился и вставал. Но мысль, мысль перебивала всё, и эти, так сказать, физиологические радости, которые в другой раз стали бы основой удачного дня, сегодня отошли на второй план. Владимир Семенович со свойственной ему логичностью, не раз и не два отмеченной начальством, понял, что П. надо найти во что бы то ни стало, иначе день этот, как, впрочем, и последующие, исчезнет, зависнет, не состоится, и он, всегдашний первый номер смены, будет главный тому виновник.

Осознанная необходимость спасения мира заставила Будайкина двигаться. Он, не надевая ботинок, в одних носках сделал несколько шагов вперед-назад по узкому, ограниченному койками пространству. Всё напрасно. П. не было на ходу так же, как и в положении лежа. Вслед за этим возникла и окрепла еще одна мысль, еще более страшная, чем первая: П. вообще никогда не было. Он даже, как бы правильно сказать, и не предполагался. И что в этом смысле он никуда и не исчезал. Этого умозаключения Владимир Семенович спокойно пережить не мог и спешно умылся у древнего, как и сам вагончик, рукомойника, но вода, охладив и очистив лицо, не изменила хода мыслей, который, представляя теперь уже соединение настоящего и прошлого (нет и не было), завладел, помимо головы, и сердцем, тесня дыхание, вызывая сладкую, прямо-таки похмельную тошноту, такую настойчивую, что Будайкин поспешил открыть дверь и глотнуть октябрьского, уже с морозными иголками воздуха. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, что помогло избавиться от тошноты, но не от мысли. П. нет и не было, и неважно – тошнило ли Будайкина от этого или нет.

Владимир Семенович прикрыл дверь, постоял около нее, держась за ручку, и присел к столу. С минуту он вертел нож в руке, пытаясь сосредоточиться на точных движениях пальцев, но и нож ничего существенно не поменял, и его пришлось оставить в покое. Тем более что наличие его в руке сегодня отчего-то пугало. Будайкин вытер вспотевшие ладони о клеенку и постучал пальцами по столу. Но стук этот, быть может, своей монотонностью, только усилил беспокойство, и Будайкин поспешил сжать пальцы в кулак. Так он просидел за столом минуту, соображая, в каком часу начинается его смена. Вышло, что у него еще есть час. Совсем немного для того, чтобы удостовериться в ошибочности мучивших его утверждений, а выходить на смену в их сопровождении было совершенно невозможно. Между тем сменщик отсутствовал, и «чоповцы» уже третьи сутки работали втроем, тогда как объект требовал, по меньшей мере, пятерых. Все это само по себе осложняло работу донельзя, а тут еще эти мысли. Владимиру Семеновичу было отчего впасть в ступор. Тупик. Выхода нет. Приехали. Такие словечки застучали у него в голове вперемежку с «нет и не было», усиливая и без того разрушительное воздействие последних.

Прикинув – часы висели над столом – Будайкин решил доспать положенный ему час. В конце концов, есть П. или нет, сна никто еще не отменял. Будайкин лег лицом в подушку и сразу понял, что этот час ровным счетом ничего не изменит. П. не появится ни в этот час, ни после. Никогда. От этого безысходного «никогда» ему стало еще более не по себе. Будайкин тихо завыл. Но вместо требуемого тоскливого волчьего крика вышло какое-то детское – из серии, «мам, ну, купи мороженое» – нытье, дополненное терпким и удушающим запахом давно нестиранной наволочки.

Будайкин замолчал, но тут же был вынужден издать звуки вновь – мысли, так безапелляционно разорвавшие его жизнь на до и после, не отпускали и сразу вернулись. Правда, теперь вышло нечто иное, что-то совсем уж жалобное, не плач, а будто причитание, перешедшее к исходу получаса в прямо-таки голодное коровье мычание, поглощаемое, впрочем, без остатка подушкой – так глубоко вжался в нее Владимир Семенович. Он продолжил беззвучно для окружающих мычать и в последующие полчаса, дополняя протяжные звуки бормотанием и причмокиванием, которых с течением времени становилось все больше, пока к исходу часа они не вытеснили мычание окончательно.

Всегда тонко чувствовавший время, Владимир Семенович не ошибся ни на минуту и повернулся на спину, как раз когда секундная стрелка по истечении часа начала задирать нос, и оставшиеся полминуты Будайкин молча наблюдал за ее неуклонным взрослением, забыв на время, что П. нет. Но как только стрелка пересекла границу и упала в новый час, П. опять не стало, и Будайкин вдруг неудержимо и во всю глотку закричал. Но крика его никто не услышал. Возможно, повторись он еще раз, напарник у шлагбаума и смог бы что-то там расслышать, а так вопль потонул в монотонном шуме грузовиков и погрузчиков, который накрывал базу с утра до вечера и смолкал лишь ночью, да и то относительно: как раз в это время – вне графика, как попало – прибывали дальнобойщики. Теперь же Владимир Семенович остался со своим криком наедине. Повторить его Будайкин не посмел, столь жутким он ему показался. Про себя он решил: пускай себе П. нет, чем услышать еще раз такое…

Шел десятый час. Будайкин пристально и, не делая попыток подняться, смотрел в потолок. Крик сказал ему – точно и бесповоротно – П. нет и не было. Трещины на потолке пустынной паутиной заполняли глаза Владимира Семеновича, и он не понимал, как ему теперь дальше жить…

Напарника звали Сережа. Так его называл при личной встрече сам Будайкин. При начальстве он, правда, употреблял фамилию – Волохов. Но это только при начальстве, для порядка, не более. Сережа только-только отслужил срочную и еще не успел остыть от «так точно» и «разрешите идти». Это напрягало окружающих, но радовало Владимира Семеновича, ибо его военное прошлое находило в Сереже какой-никакой выход и удовлетворение. Думая теперь о Сереже, Будайкин с сожалением признал, что его авторитет как первого номера смены подвергается в эти минуты серьезному испытанию, поскольку Семеныч – именно так все его звали за глаза в конторе – никогда не опаздывал и жил по однажды усвоенному им от комбата японскому правилу: опоздать – значит прийти менее чем за десять минут до назначенного срока. Правило уже нарушено. И более того, Семеныч опаздывал, реально опаздывал, что уж совсем не вязалось с ним, и Будайкин мог только догадываться, какие объяснения придумывал в данный момент этому факту его молодой коллега.

От таких размышлений Владимиру Семеновичу ой как поплохело, но встать и пойти сменить Сережу он не мог – как можно менять напарника на посту, когда П. нет? Такой вопрос забором стоял перед Будайкиным, заслоняя от него все прочие неурядицы и нестыковки в его обычном поведении, которые уже почти наверняка стали заметны, но только что он мог с этим поделать? Покинуть пост Сережа – тем более у шлагбаума – до прихода сменщика не мог. Оставалась еще рация, но она была на общем доступе. Воспользоваться ей – это превратить опоздание Семеныча в достояние общественности, единственным представителем которой на данный момент был третий номер смены, новичок, с которым отношения у Сережи сразу не сложились. Были опасения, высказанные однажды самим Будайкиным, что «третий», так сказать, стукачок, поэтому выдать в эфир неявку Семеныча на смену Сережа сразу не решился, но по прошествии получаса от контрольного срока Будайкин сквозь полудрему услышал над головой – рация лежала на полке над кроватью – знакомый скрип и пощелкивание, а затем и явно взволнованный Сережин голос:

– Первый, ответьте. Как слышите? 10.30. Полчаса смены. Прием.

Формулировки, выбранные Сережей, были самые нейтральные, ничего третьему уху не говорящие. Взяв рацию, Владимир Семенович долго не мог решить, что сказать в ответ. То, что в итоге вырвалось в эфир, явно не планировалось Будайкиным. Оно вылетело из него, зависнув будоражащим тезисом в голове напарника:

– П. нет, Сережа. Как слышишь меня, прием.

Сережа относительно быстро переварил услышанное. Он уже успел хорошо узнать Семеныча и чувство юмора у него не отмечал. Поэтому вполне серьезно уточнил:

– Что с случилось? Он умер?

На что и получил ответ, заставивший на этот раз замолчать надолго:

– Нет, Сережа, что ты! Этого не может быть. Его вообще никогда не было.

Мысли эти, выданные в эфир, озаботили не только Сережу, но и «третьего», который был удивлен не менее, если даже не более Сережи. Но «третий» знал Будайкина всего-то неделю и не придал услышанному серьезного значения, подумав: прикалывается, мол, старый, чего там. Сам же Владимир Семенович вдруг понял: то, что еще недавно было частью только его самого, теперь стало всеобщим. И более того, контролировать себя он никак не может. Он контролировал себя и свою речь только до мысли о П., которая существовала как бы сама по себе, превращаясь из мысли в слово без ведома Будайкина. Она – эта мысль об отсутствии того, кто вроде бы реально есть, – была как бы вне его пространства и времени, везде и всюду, она была всем, а он был лишь ее проводником, средством, у которого не спрашивали разрешения на использование, но ставили перед фактом, которому можно было только подчиниться и все.

Ничего не изменила и третья Сережина реплика-напоминание:

– Первый. Ваша смена. Ваша смена.

Ответ Будайкина предстал перед Сережей очередной грамматической загадкой:

– В моей смене – П. нет. В твоей смене – П. нет. В его смене – П. нет. В наших сменах – П. нет…

Сережа выключил на этих словах рацию, подумал секунду и спросил, раскладывая итоговый вопрос по слогам:

– Хорошо. Но что делать? Что мне делать?

И услышал в ответ:

– Ничего. П. нет – ничего нельзя делать. Ни-че-го!

Будайкин, будто подражая Сереже, разложил последнее слово на слоги и отбросил рацию в угол. В момент ее полета обыденное сознание на секунду вернулось к Владимиру Семеновичу, он дернулся было за рацией, но мысль «Нет и не было» вернула его на место. Он вновь почувствовал себя молодым, сладкое тепло разлилось по телу, достигнув кончиков пальцев и макушки. Будайкин блаженствовал, так хорошо ему давно не было, точнее сказать, так хорошо ему не было никогда…

Только к исходу часа Сережа решился покинуть пост и навестить первый номер. Он нашел Будайкина в том же положении, в котором тот озвучивал часом ранее сложившееся положение дел по рации. Сережа, просунувшись наполовину в дверь, окликнул Будайкина:

– Владимир Семенович, вы как? Вы здоровы?

Не получив даже намека на ответ, Сережа вошел внутрь и, подойдя к топчану, понял, что Будайкин спит. Глаза его, правда, были только полуприкрыты. Наклонившись ближе, Сережа даже засомневался в своем первоначальном выводе. Он знал, что можно спать с открытыми глазами, и даже видел и не раз это в армии, но за Будайкиным до этого дня такого не водилось, да и сон Владимира Семеновича был в высшей степени странным. Проведя рукой перед лицом спящего, Сережа заметил движение глазных яблок, не явное, не акцентированное, но движение. Между тем и на повторный вопрос старший по смене не дал никакого ответа. Создавалось впечатление, что он видел Сережу, но не слышал его. Или слышал, но никак не мог ответить. Что-то подобное Сережа наблюдал у своей бабушки после инсульта, и рука его невольно потянулась к мобильному, чтобы вызвать скорую. Но Владимир Семенович остановил напарника. Его руки до сих пор безжизненно лежали вдоль тела, но тут Будайкин ровным и более чем здоровым движением положил левую себе под голову, правая же, поднявшись к груди, пальцем поманила Сережу к себе, и тот услышал свою фамилию, произнесенную шепотом:

– Волохов…

Сережа послушно и заинтригованно склонился к Будайкину – шепотом его фамилию Владимир Семенович еще ни разу не произносил. Неожиданно Будайкин схватил Сережу за нос и притянул к своему лицу вплотную:

– Не шуми. Нельзя шуметь, – чуть приоткрыв глаза, наставительно и таинственно прошептал Будайкин.

– Почему? – просипел Сережа в ответ, и тут же в него впились глаза Будайкина, открытые им, то ли от возмущения, то ли от удивления, во всю их среднерусскую ширь.

– Нельзя. Его нет. Нельзя шуметь.

Сережа простодушно уточнил:

– П.?

– Его, – подтвердил Владимир Семенович и закрыл глаза, оставив, впрочем, нос напарника в своих пальцах. Сережа, не пытаясь освободиться, попытался еще раз уточнить: