Красный луг. Приключенческий роман

– Не бывать этому!

Решилась на отчаянный шаг, вошла в дом, пряча глаза от матери, перекрестилась под образами, про себя моля о спасении и сохранении любимого человека, вслух же говоря совсем другое: – Ушёл. Бросил. А ну и катись, скатертью дорога… Эвон Петька Харюзов сватается, не одни башмаки сносил, около дома шастая, богат к тому ж, не чета тебе, голодранцу!

Мать удовлетворённо улыбалась.

– Правильно, дочка! Молода ещё, найдётся и тебе приличный парубок, не чета этому лапотнику…

Знала бы любимая мамочка, что творится в душе доченьки, не радовалась бы преждевременно! А Варенька виду не подавала, поела, хотя и без особого аппетита, чтобы не дразнить мать, пошла в поле с работниками, коим строго настрого было приказано присматривать за девкой. Варенька же вела себя прилежно, ничем не выдавая своего нарастающего волнения ближе к вечеру. Успокоенные родители и не подозревали, какие бури бушуют в сердечке дочки, что ждёт не дождётся она заветного часу встречи с любимым. Наступила ночь. Стихло всё в доме. Спят все. Заполночь встала Варенька тихохонько, прислушалась, не окликнет ли кто. Нет, не окликнули, крепко спят домочадцы. Похрапывают отец и мать, тихо сопят младшие и никто-никто не чувствует, что родная кровиночка покидает родительский кров навсегда. В лёгком летнем платьице выскочила Варенька босая навстречу своей судьбе. Из тени жерделы отделился человек, на короткое мгновение слились воедино две тени, а затем, взявшись за руки, исчезли за калиткой. Ночная прохлада и возбуждение крупной дрожью сотрясали тело любимой, не подумал Костя, что любимая поступит несколько легкомысленно, не прихватив тёплых вещей, но теперь было не до этого, нужно было уходить и, чем скорее и дальше, тем лучше. Костя накинул на девушку свою шинель, подхватил на руки, чтобы не поранила голые ноженьки, и углубился в лес. Варя прочитала прощальную молитву, помянув всех оставшихся, покрепче обняла своего Костика, прижалась доверчиво и безоглядно. Обратного пути не было! Рядом с любимым всё ей было нипочём, будь одна, она бы конечно испугалась идти ночью в ночной лес. А за ночь им надо было пройти большое расстояние, чтобы наверняка оторваться от возможной погони.

Об исчезновении Вареньки стало известно утром, только искать их стали не в лесу, а по торной дороге, очевидно думая, что солдат с хрупкой девушкой не осмелится идти другим путём, а пойдёт к ближайшей железной дороге. Это сыграло на руку беглецам, дало возможность оторваться от погони и выиграть время. Сколько времени потратили беглецы, шастая по лесу, не ведомо, но всё же вышли к какой-то узловой станции, там на рынке приобрели кое-что из одежды и обуви, запаслись продуктами в дорогу, сели на ближайший поезд, идущий в глубь России. Вылезли на конечной станции, и, чтобы окончательно сбить возможных преследователей с толку, пересели на другой поезд и снова куда-то ехали-ехали по бескрайним просторам куда-то вперёд, назад пути не было. Варя не хныкала, не жалела о покинутом доме и родственниках, не жаловалась на потёртые до крови белые ноженьки, теперь потрескавшиеся, огрубевшие, покрывшиеся цыпками и от мужа не отставала. Пришли в какую-то глухую деревеньку, Кордон, так она прозывалась. Костя видел израненные ножки своей любимой, покусанные до крови губки и, не спрашивая её согласия, попросился на постой в первый попавшийся дом села, чтобы пополнить запасы еды и питья, немного отдохнуть. Хозяева оказались очень гостеприимными, баньку истопили, за стол усадили. Долго рассказывали о местном хозяйстве, жизни села, просили больше никуда не ходить. Проведя в раздумьях бессонную ночь, наутро Варя и Костя пришли в Сельский Совет, где после собеседования и проверки имевшихся документов Костю направили в школу учителем словесности, Вареньку по младости лет на работу не направили и она стала ходить с Костей в школу и, как самый прилежный ученик записывала в тетрадку и выполняла все указания Кости. Так вот и осталась Варенька навсегда со своим первым и единственным на всю её жизнь мужчиной. Так и жила она, окружённая любовью да лаской, по мере своих сил и умения занимаясь хозяйством. Сначала жили на квартире всё у тех же гостеприимных хозяев, после им дом выделили от колхоза. Жители на новоселье то скамеечку принесут, то столик, кто чашку лишнюю, кто ложку, -так и обжились потихоньку. Завели козочку, лошадёнку, курей развели. И детьми Бог не обидел, вскоре первенец появился. Потом ребятишки пошли один за другим, стоит только распечатать… Заполнился дом детским щебетом, живи да радуйся. Не часто, но всё же приходилось Вареньке думать и о своём брошенном доме, родителях, но детишки и прочие домашние заботы не давали додумать думу до конца, так и шёл день за днём. Писем на родину не писала, опасаясь, что родители не простили её бегства, а значит и могли подослать кого-нибудь, помешать её, Варенькиному, счастью. Потом притерпелась, и постепенно вспоминать об отчем доме перестала.

Весной в посёлок занесло цыган, встали табором на опушке леса и деревенские бабы тотчас потащились в табор поворожить на судьбу, да что-нибудь прикупить. Вдовая Феофина приглядела одного из цыган, позвала к себе на ночку. Тот, не будь дурак, согласился, только слабоват оказался, то ли сердчишко бабьих ласк не выдержало, то ли перепил деревенского квасу, но помер цыган в постели вдовушки. Цыгане обиделись, конечно. Хотели с вдовушкой счёты свести, но сельские парни не дали сдобную вдову в обиду, многие были обласканы ею. В ответ на это ночью одновременно вспыхнули деревянные домишки посёлка. Дома, сделанные из добротных сосновых кряжей, пропитанные смолой, полыхали лучше спичек, что-либо отстоять было не возможно. Ночью стало светло, как днём. Жители похватали, что успели, повыскакивали из домов. Наутро ставили шалаши на опушке леса, рыли землянки, готовились жить дальше. Хоронили погибших во время пожара, вывозили обгоревший скот на скотомогильник. Цыган конечно и след простыл. Милиция искала табор, но разве цыган найдёшь? Костя с Варенькой сумели спасти детей и кое-что из имущества, но напуганные происшедшим, порешили уйти из села. Насмотрелись на обгоревших людей и ни за что не захотели оставаться. Так вот и пришли они на Красный луг, но остаться в селе не рискнули, у страха глаза велики… Поселились в верховьях реки на противоположном, высоком берегу реки Уфы, прозванной позаглаза местными жителями Прозрачною. Вода в реке подпитывалась множеством родников и действительно была кристально чистою и очень вкусной.

После Отечественной хотелось Вареньке побывать в отчем доме, только вот своё хозяйство, дом, детей и мужа не на кого было оставить. После войны-то снова в окрестностях много беглого люда пряталось, могли и разорить. Так и не выбралась. Как-то Костя отправил запрос в тот посёлок, хотел разузнать о судьбе родителей Вари и из ответного письма узнал, что семья Бабиных была раскулачена в тридцатых годах и вывезена не известно куда. Утаил Костик горькую весть от любимой жены, на её же расспросы отвечал, что ежели писем нет, то это значит только то, что не простили родители ихнего бегства. Так Варенька и прожила свой век в неведении.

Война

– Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой.

С фашисткой силой тёмною, с проклятою ордой… —

В сороковом году в половодье, вылавливая из воды топляки на дрова, один из старших сыновей Вареньки поскользнулся и упал в воду, второй, спасая брата, кинулся к нему на выручку. Оба утонули. Дома за старшую осталась Нюся. Самая старшая, Рада, закончила городские курсы медицинских сестёр и работала в одной из городских клиник. Остальные были дома; сынок Андрюшка, работавший в колхозе трактористом, Толик, Федя, Маша учились в школе, Ирка была ещё несмышлёнышем.

Жизнь готовила великие испытания для России и её многострадального народа. Не каждому суждено было выдержать те испытания с честью. Летом 1941 года, 22 июня, туманным летним утром прискакал из посёлка на лошади Иван Суханов, колхозный бригадир, объявил о нападении фашистов на Советский союз. Хрипел на цепи Урман, не желая признавать гостя, забренчало и покатилось ведро с отварной картошкой из рук Вареньки…

– Костя, сыночки мои, да как же это? Война ведь…

Константина не взяли, годы уже не те, Андрею бронь дали, как специалисту, остальные по годам не вышли. От Рады пришло одно единственное письмо с коротким посланием «Ухожу воевать» и больше от неё никаких вестей уже не было. Уехала с санитарным поездом и потерялась… В сорок втором году сбежал добровольцем на войну Андрюшка, любимый Варенькин сыночек, любила она его несколько больше остальных, и поэтому побег его был для неё наиболее обиден. Никто и подумать не мог, что этот тихоня и размазня способен на такой шаг. От грубого слова сжимался, от девчат бегал, как от прокажённых… Варя плакала и ругалась.

– И чего не работалось, жить надоело, что ли? Бронь дали, знай крути свой трактор да жизни радуйся, теперь вот мыкается где-то на чужбине, убьют ещё… Родила выродка на свою шею!

Хотя ругала и поносила сыночка последними словами, но и жалела, собрала посылочку, понесла на почту, навстречу гонец, парнишка лет десяти, чуть с ног не сбил, запыхался, вспотел…

– Баб Варь, письмо вам…

Подал казённую весть и уже по лицу определил, что весть не из приятных, прочь кинулся… Получила Варенька похоронку на любимого сына. Опустилась на дорогу, плакала горько. Потом всё же собралась с силами, дошла до почты, попросила начальницу: – Дочка, напиши адрес – солдату Красной армии…

Обострённым чутьём определила начальница, что расспрашивать ни о чём не надо, приняла посылку. Разве мало тогда уходило таких вот безымянных посылок? А через несколько дней принесли вторую похоронку, на Раду, погибла геройской смертью при обороне Москвы. Не торопились чёрные вести на хутор, но и ждать себя не заставляли…

В плену

После дневной смены Андрей Веснин домой не пошёл. Закончил технический осмотр трактора, залил горючее, смазал тавотом нужные места, осмотрел вспаханное поле, удовлетворённо вздохнул: – Ну, вот и всё, пора…

Подобрал в кустах у Стёпкиного камня заранее подготовленный вещмешок с харчами и запасным бельём, лесом, опасаясь встречи с сельчанами, вышел на черлацкую дорогу. Продумал всё до мелочей и знал, что хватятся не скоро, дома привыкли к его долгим отлучкам, в колхозе не хватало рабочих рук и приходилось работать не только на тракторе, но и на фермах с вилами в руках на раздаче кормов. Втайне нравилась Андрюхе Ленка Липина, сменщица, но вот беда, смеялась она над тюхой Андрюхой, рохлей и недотёпой обзывала, хотя и ходил его трактор всегда в передовиках, красный вымпел постоянно был закреплён на радиаторе. Нравился Ленке Андрюха очень, но сам он не делал первого шагу, а она не могла, боясь пересудов. Сколько бы ещё так тянулось, не известно, но… С вечера Ленка не нашла записку от Андрея, обнаружила только утром, когда брала ветошь для подготовки трактора к сдаче смены. Ушла девчонка на Стёпкин камень и долго плакала от обиды, что ушёл любимый человек на фронт, может и на смерть, даже не простившись. Записалась на вечерние курсы при больнице на медсестёр, досрочно сдала экзамены на отлично и ушла на фронт, хотела встретить своего Андрюшку-героя где-нибудь в логове врага, Берлине.

Андрей к городскому военкомату пришёл заполночь, но здесь уже толпился народ, подъезжали машины и снова уезжали, покрикивали офицеры, пиликала гармошка, слышался пьяный гомон, плач и стоны женщин. Кое-как пробился к регистрационному окошечку, протянул военкому припасённую заранее справку. Военком лишь мельком заглянул в справку, устало потёр виски.

– Пойдёшь на спецкурсы сержантов на аэродроме, машина во дворе.

Протянул бумажку-направление. Андрюха вышел из помещения, нашёл машину с будущими курсантами.

После ускоренных курсов воздушных стрелков, сержант Андрей Веснин был откомандирован для прохождения дальнейшей службы в Московский военный гарнизон. Долго он там не пробыл, набирали группу добровольцев для диверсионной работы в тылу врага, Андрея назначили командиром группы. Ночью группу подняли по тревоге, загрузили в самолёт и поднялись в воздух. Внизу шли бои. Светлячками совсем близко проносились трассирующие пули, вспыхивали ракеты, рвались зенитные снаряды… Но, почему-то совсем было не страшно! Девчонки и парни, вчерашние ученики школ, были полны решимости и отваги, шутили, смеялись, проверяли вновь и вновь крепление парашютов и оружия. Все уже успели попрыгать с парашютом и теперь всем им был сам чёрт не брат, ничего и никого не боялись. Андрей не принимал участия в общем шуме, сидел на отшибе и был углублён в себя. Вспоминал предсказание цыганки, мял в руках написанную цыганкой молитву-оберег, стараясь запомнить её. Цыганку встретили на Свердловском вокзале, тогда Андрей и его друг по училищу Сергей Гатаулин ждали свои поезда, предстояло им ехать в разные края. Друг прицепился к проходившей мимо молоденькой красавице-цыганочке, погадай да погадай… Та, заглянув ему в глаза, наотрез отказалась от гадания ему, вот Андрея сама взяла за руку, долго всматривалась в линии на руке, затем сказала: – Зря ты пошёл добровольцем, тебя бы всё равно через месяц призвали и тогда всё бы в твоей жизни было хорошо. Скоро, очень скоро тяжкие испытания выпадут на твою долю, чудом останешься жив… Станешь героем, будешь проклят и забыт, но найдёшь своё простое земное предначертанное свыше, и будет у тебя красавица жена и трое детей, но не будет тебе счастья. Не высовывайся из своей конуры и будешь жить долго…

Цыганочка дала ему написанную на бумажке молитву-оберег, что-то ещё говорила долго, многого Андрей не понял, но расспрашивать постеснялся, лишь улыбнулся цыганочке на прощание застенчиво, а она ответно прижалась к нему и крепко поцеловала, вогнав в краску. А друг той же ночью погиб. Поезд, в котором он ехал, попал под бомбёжку… Андрей о том не знал и долгое время ждал, что друг напишет.

Раздумья Андрея прервал сигнал, извещавший о прибытии на место. Андрей выглянул в круглое оконце самолёта. Внизу, на земле, виднелись три сигнальных костра на полянке, а вокруг простирался чёрный чужой лес и больше никаких проблесков. Андрей поёжился, представив себя в неуютном чужом лесу, но делать было нечего, и он нырнул за товарищами в холодную ночь, покидая уютный салон самолёта. Плотный воздух перехватил дыхание, рядом хлопали, открываясь, парашюты друзей, Андрей медлил, увлёкшись чувством свободного падения. Вдруг снизу от земли, к парашютистам потянулись навстречу светлые жучки. Андрей даже не сразу понял, что это. Догадавшись, дёрнул кольцо и, когда парашют раскрылся, лавируя стропами, постарался выйти из зоны обстрела. Ему это удалось, но уже около самой земли при взрыве снаряда или гранаты его сильно контузило, очнулся уже в плену. Пинками и ударами прикладов его пригнали к шедшей по лесной дороге колонне с военнопленными, втолкнули в неё. Кто-то рядом сказал: – Держись, упадёшь, пристрелят… Этот шёпот и чьи-то руки, подхватившие его, помогли ему собрать все свои силы, встать в строй, не смотря на сильную боль во всём теле. На рассвете колонна вошла в какой-то посёлок. Около дороги толпились женщины, высматривая своих, стараясь передать в колонну съестное. Одна из женщин, с грудным ребёнком на руках, бросила в колонну каравай хлеба. К ней направился один из конвойных, ткнул её автоматом, заставляя выйти из толпы. А когда отошла, просто пристрелил её. Упавшего на землю ребёнка поднял и швырнул в пыль под ноги военнопленных. Ребёнок упал в вязкую пыль, захлебнулся и стих, но ни один из пленных не наступил на него. По колонне пронёсся ропот, но против автоматов и бешеных собак никто выступить не решился. Жители кинулись врассыпную под улюлюкание фашистов, лай собак и автоматные очереди поверх голов. Так для Андрея закончилась, даже не начинаясь, военная карьера. Насмотрелся и натерпелся в неволе всякого лиха. В концлагере избивали до полусмерти, травили газами в душегубках и землянках, уколами пытались превратить людей в зомби, испытывали какие-то лекарства, заживо сжигали в печах крематория. Никому не пожелаешь испытать такого счастья! Позднее продали Андрея, как какую-то скотину, немцу фермеру. Калёным железом поставили на плече клеймо хозяйское, частная собственность. Бежал Андрей, не хотел мириться с участью раба. Ловили. По клейму определяли принадлежность, возвращали хозяину. Работники хозяина избивали беглеца нещадно, добавлял и хозяин, а когда злость на раба проходила, сам хозяин принимался за его лечение, отпаивая настоями и отварами трав и кореньев, ставя примочки и смазывая синяки бодягой, выговаривая при этом: – Ну чего тебе не хватает, дурак русский, свинья неблагодарная? Работаешь, русские без работы не живут, а подыхают, жрать даю вволю… Чего тебе ещё? Бабу найду, если хочешь. Ну доберёшься ты до своих, расстреляют тебя по прямому указанию товарища Сталина как «врага народа», что хорошего? Ты ведь молод ещё, жить да жить надо! У меня ты пользу приносишь, работая на меня и во славу великой Германии.

Андрей отмалчивался, да и что он мог сказать? И снова жил и работал на фермера с раннего утра до поздней ночи, лелея мечту о побеге. Вытерпел концлагерь, травлю собаками при побегах, избивали полицаи при поимке – выжил, издевательства и плевки, всё перенёс, всё стерпел. Терпел и непосильный труд. Таков уж российский человек, никакая беда и боль, унижения и побои его сломить не смогут, на коленях он жить не будет, только в полный рост, с высоко поднятой головой.

Побег

Знал Андрей, что Родина не примет его с распростёртыми объятиями и даже не рассчитывал на помилование, но и на чужбине тоже умирать не хотел. Заслышав как-то под вечер далёкую канонаду, Андрюха снова решился на побег. Хозяину на этот раз было не до раба, при родах помирала жена, ждал лекаря, а того всё не было и не было, сидел около истекающей кровью жены и ничего не мог поделать. Работники хозяина тоже были заняты неотложными делами и на раба им было наплевать. Не разбирая дороги, избегая встреч с людьми и обходя посёлки сначала бежал Андрей, сколько было сил на далёкий гул канонады, затем просто тащился, останавливаться было нельзя… Остановиться, значит, расслабиться и просто снова попасть в рабство, это он запомнил по прошлым своим побегам. Обычно его прихватывали, когда он спокойно отдыхал где-нибудь под кустиком. А обратно ему очень не хотелось, лучше уж помереть от голода или пули, но на свободе, чем жить среди свиней и жрать пойло свиное. Через сутки, обходя какой-то разбитый и выжженный посёлок, вышел на бывшее поле боя, до этого засеянное пшеницей, а теперь изрытое снарядами и выжженное огнём в надежде разжиться съестным. Было довольно жарко и от мертвечины сильно пахло. Андрея мутило и хотелось поскорее покинуть проклятое место, но ещё больше хотелось есть. Наконец обнаружил то, что искал, в ранце убитого немецкого солдата обнаружил хлеб и шмат солёного сала, флягу со шнапсом. Некоторое время Андрей не обращал внимания на окружающий его мир, всецело занятый созерцанием такого богатства и даже не слышал лая собаки, говора фашистов… Очнулся, когда те находились совсем близко, метрах этак в пятидесяти. Бежать и прятаться было поздно. Фашисты гоготали, показывая на него пальцами, орали: – Фрессен, фрессен, руссиш швайн, ми тебя сейчас убивать будем, шлиссен, шлиссен.

Нет, не такой смерти себе хотел Андрей, не хотелось ему покидать белый свет ни за грош собачий! Затравленно осмотрелся, бежать нельзя, собакой затравят, а то и подстрелят, как зайца. Около трупа фашиста заметил лежащую гранату. Вытащил из ранца кусок сала и хлеб, стал есть. Ранец осторожно опустил на землю и схватил гранату, рванул чеку, но бросить как следует не смог, солдат успел прострелить руку. Всё же граната упала недалеко от них, унося навсегда их никчемные жизни. То ли взрывной волной, то ли просто поскользнулся, только свалился Андрей в воронку от бомбы, наполненную холодной водой. Всю дурь мгновенно выбило холодом, еле-еле выкарабкался… Дёргалась в предсмертных судорогах собака, пытался дотянуться до автомата раненый фашист. Андрей перехватил автомат, разрядил во врага. Бросил автомат, поднял другой, с полным магазином, кое-как перевязал руку и кусая трофейный хлеб и сало, подался вон с поля. И, то ли от пережитого волнения, то ли от большой потери крови, но шёл в каком-то полузабытьи, механически переставляя ноги. Солнце пошло на закат, стало несколько прохладнее. Андрей шёл на отблески вечерней зари на горизонте, хорошо видимые то ли на фоне облаков, то ли поднятой до небес пыли. На короткий миг очнулся на краю очередного поля с переспевшей рожью, набрал из колосьев горсть зерна, кинул в рот, наполненный вязкой слюной, и снова шёл вперёд, пока не окликнули.

– Стой, стрелять буду!

Ответно, не поняв, кто и что, вскинул автомат и стрелял куда-то, пока из рук не вышибли автомат.

– Дебильный, что ли?

Голосов Андрей не слышал, казалось ему, что сама земля даёт ему покой и отдых. Очнулся на лежанке в землянке, где-то совсем рядом говорили на родном языке.

– Пить…

Приподняли, поднесли кружку с водой, подали кусок ржаного хлеба. Не чувствуя вкуса, проглотил хлеб, запил водой и лишь после этого разглядел звёздочки на пилотках, захлёбываясь слезами, икал: – Свои, свои-и…

Немного придя в себя, на вопросы командира ответил, кто он и откуда идёт. Нервы сдали и Андрей тяжело заболел. Без пользы часами просиживал на краю нар около Андрея майор госбезопасности, дожидаясь, пока тот придёт в себя… Так и отправили Андрея в тыловой госпиталь с санитарным поездом. Майор дал врачу сопроводительную записку, но тот по дороге заглянул в неё и решил, что больному лучше жить дальше без такой сопроводиловки и уничтожил бумагу, приговаривавшую Андрея к Высшей мере. Таким образом Андрей на некоторое время был спасён от длинных рук кэгэбэшников. Около пары месяцев проболтавшись по госпиталям, Андрей снова был зачислен на курсы младших командиров и снова фронт. Бои шли уже за пределами Родины и пока никому не было дела до лейтенанта Веснина. Закончилась война полным разгромом фашизма. Возвращался Андрей домой с радужными мечтами о счастливой жизни, своём тракторе. Ордена и медали бренцали на груди. За какой-то бой был представлен к званию Героя, но получить не успел… Мать получила вторую похоронку, за погибшего начала получать не большое пособие. Домой он не доехал, отправили на войну с Японией, затем ещё пару лет обучал воинскому искусству новобранцев в одной из дальневосточных частей. Демобилизовался, но до дому опять не доехал. На железнодорожном вокзале в Свердловске подошли трое в штатском, двое подхватили под ручки, третий нёс чемоданчик. Возвращение домой затянулось на неопределённый срок. Допросы чередовались побоями, допытывались, при каких обстоятельствах попал в плен, почему из всей группы спасся один, как ухитрился получить звание офицера, где подобрал ордена и медали, за сколько серебреников продался и так далее, до бесконечности. Затем лагерь смертников, где таких врагов народа, как он, было не мало. Жизнь в лагере мало чем отличалась от фашистского, но здесь всё же были свои люди, которые ещё во что-то верили. Андрею и на этот раз повезло, возможно действовал цыганский оберег. В начале 1949 года его освободили. Своим освобождением он был обязан заключённому вору в законе по кликухе Кручёный. Тот прознал, что Андрей из Красноуфимского района, подозвал к себе: – Присаживайся, земляк, сурьёзный разговор предстоит. Вижу, ты пацан с головой, хотя и враг народа, ну, не обижайся, вижу я, какой ты враг. В лагере много таких, пропадут ни за грош… У меня сын погиб под Сталинградом, очень похож на тебя. Его отряд вынужден был отойти, боеприпасы кончились, за то кэгэбэшники, не разбираясь, застрелили его. Так что у меня с ними свои счёты, освобожусь, найду стрелка. Да не за тем я тебя позвал, давай-ка одежонкой поменяемся, мою курточку оденешь, я твою. Мне помирать скоро, болен я неизлечимо, а тебе ещё жить надо. Запомни мои данные и куда поедешь после освобождения. Жена у меня в Красноуфимске, маляву ей передашь от меня. Если помощь по документам или деньгам понадобится, к ней обращайся. Завтра уже на воле будешь, выйдешь под моей фамилией, а там уж как Бог даст. Ну, с Богом!

На другой день так всё и вышло. Конвойный вывел за ворота лагеря, дал папироску.

– Гуляй, и не возвращайся!

Конечно, про возвращение звания и наград не могло быть и речи, так и добирался домой в тюремной робе и под чужим именем. В Красноуфимске нашёл нужный адрес, передал записку, от помощи воровской малины отказался. Мать встретила не ласково: – Лучше б ты сдох там!

Отец обрадовался: – Сынок вернулся, Андрюха! Заживём теперь!

Тоня

Отец Тони Обчинниковой, Михаил, женился на женщине, которая была намного старше его. Всё же она сумела ему родить двух девчонок, при рождении третьего скончалась. Больше Михаил не женился, один растил детей, самостоятельно управлялся с хозяйством. С началом Отечественной войны был призван в ряды Советской Армии, попал в плен, находился в лагере Освенцим, американцы освободили в 1945 году, домой вернулся на последней стадии чахотки. Мария, старшая, осталась работать в колхозе в Черлаке, Тоня, младшая, после фабрично-заводского обучения всю войну проработала в Первоуральске на Старотрубном заводе крановщицей мостового крана. В сорок первом Мария вышла замуж за Тимофея Долгонюка, родила от него сына Василия. А сам Тимофей пропал без вести. После войны, напрасно прождав и проискав Тимофея несколько лет, Мария вышла замуж за Тимофеева друга, Согрина Александра, родив ему ещё пятерых. Александр, вроде как, служил вместе с Тимофеем, был с ним в последнем бою и видел, как снаряд взорвался на том месте, где был Тимофей. Что стало с Тимофеем, Александр не знал, якобы после боя не нашёл его тела, но и в госпитале его тоже не оказалось. Скорее всего, труп подобрала похоронная команда и Тимофей лежит теперь где-то там, в братской могиле.

Андрей более месяца не появлялся в посёлке после возвращения, отсиживался на хуторе, помогал отцу заготавливать мочало к зиме. Председатель колхоза сама пришла на хутор, позвала его на работу. С войны-то не много парней и девчат вернулось на Красный луг, многие навсегда остались лежать в безвестных могилах, вырытых наспех по обочинам фронтовых дорог. Андрей от сестёр знал уже, что никогда уже не вернётся в село Ленка Липина, насмешница и хохотунья, погибла в уличных боях уже в Берлине. Помимо неё в каждом доме не досчитывались то сына, то дочери… Всё же молодёжь на селе была, кто-то подрос за военные годы, кто с фронта вернулся, порой и покалеченный, но живой. Отец помог Андрею справить обновку, приодеться. По просьбе председателя колхоза Андрюха вышел на работу в колхоз, снова на трактор. В лагере ГУЛАГа Андрей освоил игру на балалайке и гармошке, а поскольку молодёжь снова по старинке собиралась на вечёрки, то и Андрей постепенно повадился на них. Чаще всего ходил в Черлак, там было побольше девчат. С приобретённой по случаю на городском рынке балалайкой, он ходил на гулянья. И как только не лень было почти ежедневно после работы тащиться в Черлак за десять километров по таёжной дороге и возвращаться уже под утро! И когда только отдохнуть успевал… Впрочем, молодость, она и есть молодость, успевали и нагуляться вволю, и на работе не быть последними. Переходящий вымпел снова прочно застрял в тракторе Андрюхи, работал за двоих, за себя и за Липину. От девок отбою не было, а к балалаечнику просто сами, как мухи на мёд, липли, особенно докучала Тоня Веснина, однофамилица, наверное, готовая принародно заняться с ним любовью. Андрей не охоч был до пустого времяпровождения, да и очень нравилась ему местная продавщица Тоня Овчинникова. Похоже было, что и она по отношению к нему не ровно дышит. Жила она одна в оставшемся после смерти отца домишке на тракту, держала коровёнку и на вечёрки приходила редко, хватало домашних забот. В колхозе, как мы знаем уже, денег до 1961 года не платили, оплата труда производилась по количеству трудодней натурой; мукой, мясом, зерном, мёдом, молоком и сметаной. Так что Андрей не мог ходить к Тоне в магазин и делать какие-то покупки для отвода глаз местным сплетницам. И чтобы почаще встречаться с Тоней, из колхоза перешёл работать финансовым агентом, на новой работе стал получать зарплату и наличие денег позволило ему чаще заходить в лавку сельпо к Тоне. Парней Тоня сторонилась, на вечёрках отсиживалась где-нибудь в укромном уголке, щёлкая семечки, или танцевала с подругами. Среди подруг была весела и насмешлива, оставшись одна, замыкалась в себе. Пытавшихся ухаживать одаривала тяжёлым взглядом так, что ухажёру становилось не по себе, и он спешил поскорее ретироваться, чертыхаясь про себя. К Андрею, выждав, когда закончит тренькать балалайкой, сама подошла, подала руку: – Тоня!

Андрей смутился, покраснел, он-то давно заприметил красавицу, наслышан был о её неприступности и первым на знакомство едва бы отважился. С этого вечера больше уже не расставались. Отец Тони ещё в 1941 году попал в плен и домой вернулся уже в сорок пятом на последней стадии чахотки. Даже кэгэбэшники не стали с ним разговаривать, отправили подыхать домой. Мария, сестра Тони и его старшая дочь, узнав, с какой болезнью вернулся отец, наотрез отказалась присматривать за ним. Раз в день приходила соседка, приносила что-то поесть, меняла бельё, стирала. Сам Михаил был очень плох и с большим трудом мог передвигаться по дому. Чуя свой смертный час просил соседку, чтобы написала Тоньке письмецо, может сумеет приехать, проститься с отцом. Получив такое письмо, Тоня сбегала к директору завода, но получила отказ. Время было военное и каждый час простоя грозил фронту недоданной продукцией. Крановщики же были на вес золота, их не хватало и приходилось работать многим по несколько смен подряд. Мастер цеха, узнав про её проблему, на свой страх и риск отпустила Тоню домой за счёт полагающихся ей дней отдыха, предупредив, что если хоть на три минутки опоздает на смену, пойдёт под трибунал. Замену нашла из учеников ФЗО. Тоня отца застала живым, от него и узнала о его жизни без неё:

– Мария совсем ко мне не ходит, боится заразиться, а я совсем расклеился, ходить сам не могу уже, ладно хоть соседка приходит, помогает, хотя ей и самой не сладко приходится, ещё и в колхозе работает… Помру скоро. Дом тебе отписан, возвращайся домой, родные стены в любой беде помогут. В плену был, фашисты всё нутро отбили, не жилец теперь. У Марии своя семья, пора и тебе семьёй обзаводиться… А свои документы я под берёзкой в ограде прикопал, наступит время полегче, найдёшь потом, а пока ни к чему тебе… А про Маньку не беспокойся, хитрая она, проживёт…

Для отца младшая дочь была любимицей. Умер отец на руках у доченьки.