Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе

– Как же он живет? – думал Бахтин. – Что за обиды терзают его, что за печали? Ах, мальчуган, мальчуган!

Наутро он спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – удивился Лева.

– А как спалось?

– Нормально.

– Что снилось?

– Да ничего не снилось. Мне редко что-либо снится, даже обидно.

– А ты видел, какая ночью была луна?

– Нет, я спал без просыпу. А почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, что ты выходил ночью, когда я еще работал, – пописать, наверное.

– Нет, я спал. А вы?

– Что я?

– Вам что-нибудь снилось?

– Нет, кажется, нет. Впрочем, постой. Снилось, конечно, снилось. Странно. Сон, как в детстве. Я летал. Говорят, когда детям снится, что они летают, – это они растут. Я уже давно не расту, а тут разлетался. Мне снилась река, протекающая под горой – не та, что здесь, – и мне нужно с обрыва перелететь на другой берег. Я раскидываю руки и лечу, но немного не долетаю до берега и попадаю ногами в воду, а вода холодная – я так думаю, одеяло сползло и ноги замерзли.

– Хороший сон. Я во сне, если летаю, то уж непременно падаю – срываюсь с высоты какой-нибудь. А так, чтобы раскинуть руки… нет, не бывало.

У Бахтина дрогнуло сердце.

– А знаешь, что? – сказал он. – У меня есть палатка. Давай запасемся картошкой, консервами, пойдем в поход. К вечеру вернемся. А там, между рекой и лесом где-нибудь, разложим костерок, испечем картошку, поваляемся в палатке, да и домой, идет?

– Да? Правда? Когда?

– Да прямо сейчас. Долго ли укладываться – 15 минут на сборы.

– Сейчас, я только деду скажу! Сейчас!

Он убежал и вернулся через десять минут.

– Я не пойду, – сказал он, отводя глаза.

– Почему?

– Дед не пускает – говорит, что он не может один оставаться целый день.

– Жа-а-ль, – протянул Бахтин. – Верно, как это я раньше не сообразил!

Он не смог придумать, чем бы заменить поход и смущенно отвернулся, как если бы был виноват в том, что затея сорвалась.

Как выяснилось потом, родители мальчика тоже, как и дед, не одобрили почему-то инициативы Максима, и он больше не приглашал Леву даже на близкие прогулки и уходил один.

* * *

Максим гулял в том лесу, который жители дачного поселка считали дальним и в который ходили, только когда начинался грибной сезон. Здесь даже в субботу и воскресенье никого не было, и ощущение блаженной уединенности, подобно вдоху, расширяло грудь. Бродя по лесу, Максим придумал игру, и играл в нее сам с собою. Он облюбовывал дерево на поляне и шел к нему, воображая, что за деревом кто-то стоит. Этот кто-то должен был выйти из-за дерева, не дожидаясь, когда Максим к нему подойдет. Игра состояла в том, чтобы вовремя предсказать момент выхода незнакомца из укрытия, а также в том, чтобы максимально точно описать внешность, черты характера, ну и, разумеется, отгадать пол. Бывало так, что Бахтин подробнейшим образом рисовал портрет человека за деревом, но в тот миг, когда портретируемый должен был появиться на открытом месте, воображение Бахтина неожиданно и игриво подсовывало ему нечто совершенно непохожее. Случалось, и так, что Максиму напрочь не удавалось отгадать, в какую секунду его партнер выйдет из-за дерева. Однако после ряда тренировок Максим заметил, что игроки выходят одновременно с тем, как его собственное сердце подаст им знак, как-то по-особенному екнув. Он больше не проигрывал, но тогда воображение по собственному почину усложнило игру, и люди стали выходить из-за других деревьев – не из-за тех, которые намечались в самом начале. Нельзя было понять, какой исход игры лучше: победа или поражение. Остановиться тоже было нельзя, хотя Бахтин много раз загадывал: вон то дерево – последнее. Он даже устал и, когда, подходя к последнему «последнему» дереву у самого края леса, услышал голоса, подумал, что это результат переутомления: до сих пор игроки молчали.

Но он быстро очнулся и сразу же осознал, что голоса настоящие – мужской и женский. Мужчина был агрессивен, женщина жалобно извинялась. Максим хотел обойти ссорящихся, но выйти на дорогу вовсе минуя их, не удавалось. Подойдя поближе, он услышал, что мужчина грубо бранится и даже матерится, женщина же, в которой Бахтин, увидев ее лицо, узнал Людмилу Григорьевну, умоляюще сжимает руки и глотает слезы. В это же самое время мужчина – Бахтин узнал и его: это был хозяин одной из дач поселка – коротко, но сильно ударил Людмилу Григорьевну по лицу. Она ахнула, и Максим бросился к ней, но она, впервые заметив его, успела сделать предостерегающий жест и, мгновенно надев маску спокойствия, светским голосом произнесла:

– Как хорошо, Максим Менандрович, что мы встретились – пойдем домой вместе.

Мужчина повернулся к Бахтину. Лицо его сохраняло еще следы злобы. Он молча кивнул и углубился в лес. Людмила Григорьевна взяла Максима под руку, и они пошли по дороге к поселку.

– Почему вы не позволили мне проучить мерзавца? – спросил Бахтин.

– Он не мерзавец, – возразила она, – это я… я очень… я ужасно обидела его.

– Как бы там ни было, – ворчал Бахтин, – бить женщину по лицу…

– Вам почудилось, Максим Менандрович, – почти весело сказала она, – он не бил меня по лицу. Он деликатнейший человек. И вообще – не придавайте значения этому эпизоду. Я даже не стану просить вас не выдавать меня: я знаю — вы по-старомодному благородный. Но я прошу вас, вы и сами ничего такого не думайте. Это все мелочь, пустяк, я бы вам рассказала, да тут и рассказывать нечего.

– Я ни о чем не спрашиваю.

– Конечно, конечно. Но вы поверьте, что эта история такова, что ее и рассказать-то связно невозможно: она навсегда будет понятна только участникам. Мне даже хотелось бы поделиться с вами, я вам доверяю безгранично, но, уж вы не сердитесь, говорить-то нечего…

Она остановилась, достала из висевшей на плече сумочки зеркальце.

– Погодите, я посмотрюсь… На минутку отвернитесь, пожалуйста… Так. Все. Я готова.

Бахтин повернулся. Она припудрилась, причесалась, подвела губы.

– Пойдемте?

– Пойдем.

Когда они подошли к дому, из окна смотрел на них Федор Михайлович.

Через несколько дней, когда Федор Михайлович в очередной раз прибежал с чайником в руках и замечанием насчет чрезвычайной теплотворности и необходимости недопущения утечки газа, Бахтин предложил вместе попить чайку, и старик сразу же согласился и уселся за стол на половине Максима.

– Я вот замечаю, – сказал он еще до того, как Максим наполнил чашки, – что вы все поглядываете на Людмилу Григорьевну… Да вы не смущайтесь – вы же здесь без женщины – дело житейское. Только я бы вам не советовал. Нет, вы не думайте, не потому, что она жена моего сына, а – как бы это сказать? – ну, ветрена она, что ли. Она ведь и замужем не впервые, да и здесь, в поселке, поговаривают, я знаю, о ее связях.

– Зачем вы мне это рассказываете, Федор Михайлович? Мне это знать не нужно.

– Ну, отчего же? Ничего такого здесь нет. Эти сведения вы могли бы почерпнуть откуда угодно – от любых соседей, например. Ну, и, если бы у вас был роман, я понимаю, неблагородно было бы узнавать о прошлом женщины – и не от нее самой. А так – что же?

– Простите, Федор Михайлович, мне и в моем положении не надо знать о прошлом Людмилы Григорьевны.