Проводник с того света

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетел как сквозь вату. В сознании осталась одна, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Она пульсировала, отдавала молоточком в висках, только бы не упустить тот момент.

Вот расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не полностью была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров, прямо на трупы детишек.

Теплые, неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама смешалась, растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что придавила сверху, и нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Только теперь сознание прояснилось, и до Гили дошло, что она лежит в могиле. Охвативший ужас снова вверг ее в шок, граничащий с потерей сознания. Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины! Какой-то один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля!

Снова ужас и отчаяние охватили Гилю, она стала крутиться, приподнимать себя, стараясь вырваться из этого ада, из этой могилы. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, что еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины, заполняя собой пространство снизу. Никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.

Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом вдруг разум возвращался, а с ним приходили и ужас, и оцепенение. Но именно страх двигал ею, заставлял делать хоть какие-то движения. Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней звериное чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.

Легла бочком, скрючилась, подобрала под себя ноги. Голос какого-то далекого её предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом. Так оно и случилось.

Напряглась, напряглась до огненных кругов в глазах, что замелькали, закружились в смертельном хороводе; руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но в какой-то момент почувствовала, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами. И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.

Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил поднять, вытянуть руку – она качнулась в пустоте. Это был воздух! Это была свобода! Это была жизнь! Снова напряглась, заставила себя встать на колени, подняться. Почувствовала, как осыпалась земля со спины, перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулся разум и тут же исчез, уступив место беспамятству.

3

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком. Только теперь разглядел в нем женщину. Метнулся ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна могила, и она была пуста.

Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал её по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, но женщина не приходила в себя, изо рта текла грязная струйка слюны. Вдруг ее начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.

Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Она глотнула раз-другой и впервые осознанно посмотрела на Прошкина.

– Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. – Пустите, не надо!

Вся сжалась, прикрывая свою наготу, вскрикнула.

Прошкин смотрел, пораженный ее видом: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и белые, нет, серые волосы! Даже брови поседели!

– Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу, подальше от этого страшного, ужасного места.

Приходилось нести малышку и волочь за собой спасенную девушку. Она идти не могла, часто спотыкалась, в любой момент готовая рухнуть на землю, держалась за руку Ивана, другой – прикрывала свою наготу.

– Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом подгонял, торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.

Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался: одно ответвление уходило дальше по прямой, а другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну – вправо, к колку, что резко выделялся на фоне огромного пшеничного поля.

Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.

Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями – она была пуста.

– Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля.

Девушка подбежала, взглянула на ребенка и вдруг осунулась на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.

– Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!

Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка от нее.

– Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!

– Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – протягивала руки девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… – упала на землю, зарыдала, сотрясаясь от плача.

– Вот оно что! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на ее тетю. – Вот оно что! Гражданка! Гражданочка, – потрогал за плечи. – Ты долго еще нагишом бегать будешь?

– Ой! – подскочила та с земли, сжалась, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?

– Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.

Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя нижнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.

– Вот теперь порядок! – довольный своей изобретательностью, принялся готовить новую соску малышке.

Пеленки сохли на ближнем кусту, когда девушка стыдливо окликнула Ваню.

– Я помылась, а что дальше?

– Вот одежда, можешь одеваться, – указал на белье, что лежало рядом с ним.

– Отвернитесь, мне стыдно, или бросьте сюда.

– Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.

Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на этого незнакомца.

– А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупила взор, поддергивая длинные и широкие штаны, то и дело сползающие с ее фигуры.

– Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?

– Гиля, меня зовут Гиля, – почему-то повторила девушка.

– А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к этому новому имени.

– Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать, – уточнила она.

– Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин, – говорить что-либо о цвете ее волос не стал, смутился вдруг.

– Подойди сюда, Гиля, – попросил девушку. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.

Заплакала Хая, и Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.

Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.

– Вот сейчас еще поплачь маленько и успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо, – со знанием дела закончил он.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.