Проводник с того света

Проводник с того света
Виктор Бычков

Место действия: граница Белоруссии и России.

Время действия: лето-осень 1941 года.

Лейтенант Прошкин выходит из окружения. Спасает пятимесячную девочку, которую выбросила мать перед расстрелом. Становится свидетелем массового расстрела евреев. Помогает девушке Гиле спастись из могилы. По решению штаба партизанского отряда офицер выводит за линию фронта из оккупированной территории группу евреев. Во время следования встречают помощь и поддержку со стороны местных жителей, а так же и предательство. Лейтенант Прошкин и девушка Гиля полюбили друг друга.

Повесть написана классическим русским языком, читается легко и увлекательно, открывая неизвестные страницы в истории страны.

Виктор Бычков

Проводник с того света

1

Ванька бежал, как никогда еще не бегал! Позади подгоняли лай немецких овчарок, трескотня автоматов, гортанные крики и команды на чужом языке. Длинная винтовка с примкнутым штыком то и дело касалась прикладом земли, прыгала, вырывалась из рук, штык цеплялся за кусты и ветки. Дыхание сбивалось, пот заливал глаза, силы заканчивались, только все еще раскрытый рот пытался втянуть в себя хоть чуточку воздуха, а его уже не хватало. Глаза перестали различать дорогу, ярко-оранжевые круги замелькали, наслаиваясь один на другой, туманили сознание, ноги становились тяжелыми, чужими, не хотели слушаться: еще кое-как переставлял их и сам удивлялся этому.

– Ванек, беги, беги, сынок! – это его товарищ сержант Сизов кричит.

Голос дяди Толика вернул Ивана в жестокую реальность: на мгновение остановился, оглянулся назад, перевел дыхание.

– Беги, беги, Ваня! – помкомвзвода уже лежал за толстым стволом поваленной березы, снимал с пояса гранаты, пристраивал удобней винтовку.

– Прощай, сынок, не поминай лихом! – и выстрелил куда-то в лес, туда, где лаяли собаки, кричали немцы.

– Дядя Толя-а-а! – сил говорить, а тем более бежать уже не было, и лейтенант медленно пошел, побрел к болоту, что виднелось за редкими деревьями. Винтовка волочилась по земле, оставляя после себя бороздку на росной траве.

А позади гремела стрельба, среди которой звоном в ушах отдавались резкие, хлесткие выстрелы винтовки дяди Толика, да лай овчарок вклинивался в эту какофонию.

Уже брел по пояс в болотной жиже, когда раздался первый взрыв гранаты, винтовочные выстрелы становились все реже и реже, потом до него докатился отзвук еще одной взорвавшейся гранаты, и наступила тишина.

У Ивана хватило сил добрести по горло в воде до небольшой кочки, что приютила на себе уродливую березку с чахлыми листочками, которая каким-то чудом умудрилась зацепиться за жизнь на этом клочке земли среди длинной и жесткой осоки в огромном болоте. Обошел ее, облокотился, уронил голову на руки и заплакал, зарыдал от жалости к себе, к Сизову, который наверняка погиб, как погибла сотня сослуживцев из их мотострелковой роты. Даже когда немцы столпились на берегу в метрах пятидесяти, открыли беспорядочный огонь по болоту и пули зацокали, забулькали вокруг кочки, не перестал плакать. Его охватило полное безразличие к себе: хотелось погибнуть или уснуть навсегда вот здесь, в трясине, только чтобы быстрее прекратился этот кошмар, который преследует вот уже больше месяца.

Очнулся оттого, что в рот попала вода, закашлялся и с ужасом почувствовал, что болото засасывает в себя, в пучину! Судорожно стал цепляться руками за осоку и только резал их, не чувствуя боли. А спасительная березка все отдалялась и отдалялась, уже никак не мог дотянуться до ствола, вода уже подошла ко рту, приходилось неимоверно вытягивать шею, чтобы глотнуть хоть чуточку воздуха, а руки все месили и месили болотную жижу у кочки.

– Ма-а-ама! – промычал с водой во рту Иван, все еще не веря в свою кончину вот здесь, в этом ужасном болоте.

Ремень винтовки скользнул с плеча прямо на руки. Удержал, вытащил винтовку, успел выплюнуть жижу изо рта, набрал как можно больше воздуха и погрузился почти по самые уши. А руки уже ухватились за приклад винтовки, глаза отыскали березку, вот и штык коснулся ее, руки напряглись, тело чуть-чуть появилось из болота. Но этого было достаточно, чтобы перевести дух, глотнуть чистого воздуха. Опять зацепился штыком за ствол, стал вытягивать себя из трясины. Там, в воде, в месиве, умудрился скинуть сапоги, и стало легче, а вот уже и березка в руках.

Обессиленный молча лежал в жиже, обняв, ухватив намертво ствол деревца, тяжело дышал, приходил в себя. И только тут начал понимать – как хочется жить! Господи! Как хорошо видеть солнце над головой, дышать чистым воздухом, ощущать себя живым и здоровым! А еще совсем недавно хотелось умереть. Какая чушь! Вот и комары заявили о себе, дали почувствовать, что его тело ощущает боль, значит – оно живое.

Который час? Поднял кверху глаза – солнце находилось почти над головой. Полдень. Сколько находится здесь? От укусов комаров лицо омертвело, а еще засохшая на лице торфяная жижа стягивает его, даже глаза открываются с большим трудом.

А тогда солнце только-только взошло, когда бежал вместе со своим помощником командира взвода сержантом Сизовым. С дядей Толей.

Его, двадцатидвухлетнего выпускника пехотного училища лейтенанта Прошкина Ивана Назаровича, назначили командиром взвода в воинскую часть под Минском. Сразу после краткосрочного отпуска приехал к месту службы, где представили его взводу двадцать первого июня, а на следующее утро уже была война. И взводный только успел познакомиться со своим помощником, призванным месяц назад из запаса, сорокапятилетним сержантом Сизовым Анатолием Ивановичем. И звал его не по-уставному – дядя Толик или по имени-отчеству – Анатолий Иванович.

В то первое военное утро их гарнизон более часа бомбили немецкие самолеты, сменяя друг друга: одна волна отбомбится, на смену ей прилетает другая. Когда выдвинулись на исходные рубежи, от полка осталось не больше батальона. И его весь день на марше бомбили с воздуха. Уцелело не более сотни бойцов вместе с выжившими командирами, да знамя полка, которое намотал на себя сержант Сизов.

Потом были бои. Иван потерял им счет, только помнит, что в последних двух боях уже командовал он, как единственный из офицерского состава полка. Правда, и людей тогда осталось всего одиннадцать человек.

Вот эту группку и выводил из окружения лейтенант Прошкин, да не успел.

Они не смогли за ночь перейти то ржаное поле и дойти вот до этого леса. Их заметили на рассвете с воздуха: какой-то одиночный самолет все кружил и кружил над красноармейцами, пока за них не принялись прибывшие на машинах солдаты с собаками. Шестеро остались там, во ржи, прикрывать товарищей, а пятеро еще успели добежать до кромки леса и принять бой.

Когда их окружали, сержант Сизов снял с себя знамя полка, помог прикрепить солдатским ремнем на тело Ивана.

– Уходи, сынок, я тебя прикрою как смогу. А ты беги. Помнишь, на карте за этим лесочком должно быть болото? Уходи в него, затаись и потом пробирайся к своим.

Какое-то время еще вдвоем пытались оторваться от немцев, бежали сквозь реденький лес, но сил уже больше не было: еще несколько минут и они оказались бы в плену. Вот тогда-то и прокричал дядя Толик:

– Беги, Ваня, беги, сынок!

Промыл водой лицо, как мог, сильно оттолкнулся от деревца, побрел обратно к берегу. Упал на твердую землю, прислушался к себе – нет, ничего не болит, только дрожь да сильная усталость разлились по всему телу. И вокруг тишина, шелест листвы на ветру да стрекот кузнечиков.

Заставил себя подойти к тому месту, где в последний раз видел сержанта Сизова. Обезображенное взрывом лицо, разбросанные вокруг личные вещи из солдатского сидора – видно, немцы ковырялись в вещевом мешке.

Далеко уходить не стал, а выбрал местечко рядом с телом погибшего, снял с пояса саперную лопатку, начал рыть последнее убежище товарищу. Уложил на дно неглубокой ямы, прикрыл плащ-палаткой и только потом присыпал землей. Долго, с любовью выравнивал могильный холмик, обстукивал ладонями, заглаживал. Еще дольше провозился, пока соорудил что-то похожее на крест из двух палок, соединенных между собой корою лозы, установил. Отыскал какой-то незнакомый ему цветок с голубыми лепестками, сорвал, воткнул в изголовье, рядом положил пилотку дяди Толика, потом все же снял с нее звездочку, немного подержал в руке, прикрепил к своей гимнастерке. На память. Подобрал с земли разбросанный бритвенный прибор Сизова, замотал в тряпицу опасную бритву и помазок, забрал с собой. Очистил от земли и мусора несколько сухарей, бросил в карман. Постоял, склонив голову у могилы товарища, потом поднял вверх, определил направление по солнцу и решительно зашагал на восток.

На краю леса в зарослях кустарника, что обступили собой кромку болота, разделся, снял знамя, сполоснул в чистой воде, разложил высыхать на траве. Сам зашел в воду, смыл с себя торфяную жижу, простирнул исподнее, брюки, гимнастерку, развесил все на кустах, остался нагишом, подставляя тело под последние лучи заходящего солнца. Прочистил и промыл винтовку, протер сухой тряпочкой, пересчитал патроны – осталось восемнадцать штук. То же проделал и с пистолетом: две целые неизрасходованные обоймы остались лежать с начала войны, как-то не пришлось выстрелить, в бою больше доверял винтовке, в рукопашных – штыку. А пистолет так и висел в кобуре как обязательный атрибут офицера для ближнего боя и последний аргумент, последнее средство не сдаться врагу живым.

Долго выдержать не смог: комары не давали покоя, пришлось натягивать на себя волглое белье.

Для ночлега облюбовал ельник с невысокими, но густыми елочками, что плотно прижались друг к дружке. Забрался вовнутрь, под лапы, улегся на мягкий слой иголок. Отложил пилотку, напялил на голову как можно ниже, закрыв уши, щеки, уткнул лицо в расстегнутый ворот гимнастерки, уснул мгновенно, не успев даже почувствовать назойливый писк комаров.

Отныне ориентировался только по всходящему солнцу и каждый день намечал направление на ночь. В светлое время суток предпочитал укрываться, пережидать, чтобы потом наверняка пройти пятнадцать-двадцать километров, но и не упускал возможности, если местность позволяла идти днем, тогда, по его подсчетам, удавалось преодолеть и все пятьдесят километров.

Вот и сегодня решил обойти большое село днем то ли по оврагу, то ли по логу, что тянулся строго на восток вдоль грейдера в обход населенного пункта. Не очень глубокий, заросший по сторонам мелким кустарником и небольшими березнячками, он надежно скрывал Ивана от посторонних глаз. Тропинки, протоптанные по самому дну лога стадами коров, позволяли передвигаться без видимых усилий.

Уже ближе к полудню со стороны дороги услышал громкие голоса, команды на немецком языке. Взобравшись на кромку обрыва, спрятавшись за густые заросли чернобыла, увидел, как понуро брела огромная толпа мужчин, женщин, стариков и детей в окружении фашистских солдат. Унылая процессия шла вдоль оврага, что метрах в ста от Ивана подходил почти к самой дороге.

В какое-то мгновение Прошкин увидел, как из толпы в сторону оврага полетел какой-то сверток, покатился по склону, мелькнул меж небольших березок и исчез из поля зрения. В этот момент охрана почему-то метнулась на другую сторону, громче, резче стали команды.

Лейтенант ужом скользнул вниз, на дно, метнулся в то место, где упал таинственный сверток. Еще не добежал до изгиба, как услышал детский плач, больше похожий на писк, чем на голос ребенка. Но то, что плакал малыш, сомнений не было – это был детский плач! Так мог плакать только маленький ребенок!

Над обрывом, зацепившись за березку, лежал орущий темный сверток!

Судорожно хватаясь руками за небольшие выступы, корни деревьев, Ваня полз наверх к этому странному объекту, а он орал и орал, не переставая.

– Господи, только бы не услышали немцы, – эта мысль сверлила сознание, оттеснив собой все остальные куда-то в сторону, на второй план.

Вот, наконец, он наверху. По-пластунски заскользил между кустами к ребенку, только взяв его на руки, огляделся вокруг, вспомнил и о собственной безопасности. А ребенок, оказавшись на руках, сразу затих, успокоился. Дрожащими руками лейтенант приподнял уголок одеяльца, что прикрывал лицо младенца – из свертка на него смотрели темные глазки-миндалинки на смуглом личике.

– Этого мне только и не хватало! – на подсознательном уровне, интуитивно Иван понял, что отныне будет связан по рукам и ногам этой находкой. – Странно, очень странно, но кто и зачем выбросил дитё? – сам себе задавал вопросы и не находил ответа, недоуменно озираясь вокруг.

«Оставить его здесь? – что-то подсказывало, что так и надо сделать. Но тут же кто-то другой внутри него даже не допускал такой возможности, корил того, первого, за жестокость. – Что же делать? Вот влип так влип!».

А ребенок опять захныкал, слышно было, как заворочался на руках лейтенанта, недовольно закряхтел.