Жернова

– Всё это я прекрасно понимаю, уважаемый Михаил Ананьевич, – устало отмахивалась хозяйка. – Но – деньги! Вы же знаете: где взять деньги? Покойный оставил столько долгов, что я прямо не знаю…

– О чём вы? – искренне удивлялся банкир. – Только согласитесь с поездкой, и деньги у вас будут. Я обещаю. Сергей Сергеевич был моим товарищем. Как не помощь семье своего друга? Обижаете, обижаете меня, хозяюшка. О каких деньгах речь идёт? Полноте вам сгущать краски, усложнять жизнь!

– Но ведь их отдавать придётся, – не сдавалась мама. – По-иному не бывает, милейший Михаил Ананьевич. Вы лучше меня знаете. Зачем обманывать друг друга, зачем лукавить?

– Мы – свои люди, Ирина Аркадьевна, неужели я непонятно объясняю, – всё так же продолжал настаивать банкир. – Сво-и-и! Сочтёмся. Нет никакого лукавства. Вы меня обижаете, поверьте. Всё искренне, от чистого сердца. Я ведь не требую никаких процентов, не устанавливаю конкретные сроки. Будут деньги – потом отдадите. Я завтра же пришлю своего человека с бумагами и с требуемой суммой. Условия – самые благоприятные, щадящие, как для своих. Подумайте о себе и о дочери: отдохните. В наше время деньги – не самое главное, поверьте мне. Главное – здоровье, гармония душевная. Я знаю, что говорю. И, наконец, я помогу вам заключить несколько выгодных контрактов на поставку в действующую армию хлеба и фуража. А там – живые деньги, и не маленькие. Вы сможете в корне изменить своё финансовое положение к лучшему. Доверьтесь мне и будьте покойны, милейшая Ирина Аркадьевна. Я вхож и в дворянское собрание, и с самим губернатором на короткой ноге. Это не бахвальство. Это – реалии.

Пётр Сергеевич не присутствовал в тот момент, когда от банкира прибыл человек: отпуск закончился, и поручик Труханов убыл в воинскую часть.

Мама подписала бумаги не читая, не вникая в смысл написанного. Она, наивная, свято верила заверениям Михаила Ананьевича Лисицкого.

Съездила в Ниццу с Катенькой, хорошо отдохнули. Набрались стольких впечатлений, что хватит на всю оставшуюся жизнь.

Вот только ровно через год к Трухановым пришли счета из банка, в которых была проставлена умопомрачительная цифра.

Оказывается, тогда, подписывая бумаги от банкира на деньги для отдыха за границей, она письменно согласилась взять на себя все долги покойного Сергея Сергеевича – мужа, и изъявила готовность отдать имение столбовых дворян Трухановых в счёт погашения долга. И почему-то долги мужа выросли почти в два раза.

Каким это было ударом для женщины, можно только догадываться. Покой навсегда покинул дом Трухановых.

Правда, Михаил Ананьевич пошёл навстречу: попросил руки Катеньки. В случае материнского согласия, он клятвенно обещал забыть долг, выделить отдельную комнату для Ирины Аркадьевны в некогда родном имении с прислугой, и бесплатное содержание до самой смерти. И Петра Сергеевича будут всегда рады видеть здесь.

Об этом написала мама сыну в Ляолян, где он находился с самого начала военной русско-японской кампании.

И вот сейчас Трухановы лишены всего, всего того, что создавалось веками несколькими поколениями.

Не укладывается в голове.

Но, с другой стороны, по счетам надо платить. А чего ж мы хотели? Жить в долг? С каких это пор посторонние люди должны быть благодетелями для столбовых дворян Трухановых? За какие заслуги? Да, по счетам необходимо платить, это прекрасно осознаёт потомственный дворянин, капитан российской армии Труханов Пётр Сергеевич. Всё правильно. И надо быть по возможности объективным: он ведь совершенно не знает, куда, зачем, какую именно сумму брал его отец в банке господина Лисицкого. На какой срок? На каких условиях? И если брал, то куда ушла умопомрачительная по теперешним временам предъявленная банкиром сумма? Мама как-то говорила, что Сергей Сергеевич частенько запрягал выездную пару лошадей и уезжал в Смоленск. Один, без кучера, без прислуги. Отсутствовал иногда по нескольку дней. Жену не ставил в известность о цели поездки. Не считал нужным.

Родные склонны были думать, что Сергей Сергеевич погряз в карточных долгах. Уж больно азартным он был.

Так это или нет, никто не знает. Это лишь догадки. А корить покойного – не по-христиански, да и не по-родственному.

Однако, Пётр Сергеевич осознает и понимает, что в любом деле должна присутствовать хотя бы какая-то видимость законности, справедливости, порядочности, если хотите. Уж чего-чего, а справедливости русский человек жаждет, это хорошо знает капитан Труханов. А вот её-то как раз и нет. Банкир самый настоящий мошенник! Что бы вот так, обманом вынудить маму рассчитываться за долги?! Неужели это нельзя было сделать открыто, честно? Не унижая достоинства? Не шантажируя? Так, как поступил Лисицкий – это чистой воды шантаж и неприкрытое мошенничество, хамство с его стороны. Ведь он сам лично навязывал тот последний кредит на поездку за границу женщин. Клялся не торопить события по возврату, и вдруг стал шантажировать. «В тёмную» использовал непросвещенную наивную порядочную женщину, а, по сути, обманул, выдавая очередную сумму. Значит, ему нужны были не деньги, как таковые, а молоденькое тело Катеньки и родовое поместье столбовых дворян Трухановых. Старый пенёк! Шантажом решил взять?! Приписал несуществующий долг? Или банально увеличил сумму? Хотя, кто его знает? И отец приложил руку, оставил семью в незавидном финансовом положении. Это ещё мягко сказано.

Несколько раз Пётр Сергеевич порывался подать рапорт об увольнении с воинской службы. Его личное присутствие в имении если не могло бы спасти трагическое финансовое положение, то хотя бы сгладило остроту момента. Но покинуть русскую армию в тяжкую годину для страны? Не предательство ли это? Не трусость ли это? Как поймут сослуживцы, подчинённые? И поймут ли? Выходит, они будут жертвовать жизнями ради будущего родины, а он пойдёт спасать имение, позабыв о Родине, о России? Что важнее для офицера русской армии? Вот то-то и оно…

Не подал рапорта.

…Тяжёлые осенние тучи наползали на Екатеринбург. Поднявшийся ветер гонял по улице лёгкий мусор, клочки бумаг, хлопал ставнями окон.

Похолодало.

Ворона, нахохлившись, наблюдала с берёзы у дороги, как стайка воробьёв дралась за кусок хлеба кем-то уроненный на дорогу, пока, наконец, не слетела, ухватила хлеб, скрылась где-то за госпитальными постройками.

Разбрызгивая грязь, мимо прошелестела шинами пролётка. Кучер, привстав на козлах, свистел залихватски, размахивая кнутом.

Пётр Сергеевич подходя к воротам госпиталя.

Во дворе суетились санитарки и доктора, приглашая больных в палаты: время было к обеду. Накрапывал очередной осенний дождь; кровоточила рана; болела душа.

Глава четвёртая

Арестантов гнали на пристань для погрузки леса. Иван Наумович Хурсанов шёл в колоне за Титом Гулевичем. Петря брёл где-то позади в последней шеренге. Уездный городок только-только просыпался; вдоль дороги то тут, то там дремали извозчики вместе со своими лошадьми, сонные гимназисты спешили на учёбу; дворники заканчивали утреннюю уборку территорий; тонкие, жидкие столбики дыма из печных труб разносили по окрестностям ароматные запахи завтраков вперемежку с гарью берёзовых дров.

– Эх, ломоть бы хлеба ржаного из печки, горячего! – мечтательно произнёс Иван Наумович. – Хотя и от целого каравая не отказался бы, прямо из пода с пылу с жару. Ножом резать нельзя: горячий, лезвие будет увязать в мякоти. И ты его руками ломаешь, а он пахне-е-ет! Жизнью пахнет, во как.

– На пристани будут кренделя давать и булки с маслом и с маком. Всё в сахаре, а к пряникам подадут ковшик мёда. Само собой – выкатят бочку пива и по штофу водки на брата. Ты, мужик, зря аппетит не порти и не наедайся заранее ржаным хлебом, – съязвил напарник слева. – А то брюхо пучить станет и манна небесная не влезет в твою утробу: места не хватит.

Хурсанов не ответил, лишь кинул презрительный взгляд на соседа. Он пожалел, что нечаянно высказал свои чаяния-желания, приоткрыл чуточку душу. Срок, проведённый в тюрьме, уже научил его быть сдержанным в собственных чувствах, словах и действиях. Иногда самые светлые порывы души могут сыграть совершенно не ту роль, напротив, противоположную, на что и не рассчитывал вдруг позволивший расслабиться арестант. Тюремная камера жестока, она не позволяет расслаблений, мягкотелости и жалости своих обитателей.

Десять лет каторги получил Иван Наумович неделю назад. Его судили позже Гулевича и Петри. Уездный землемер так и не смог оправиться – встать на ноги после ударов цепом. Отнялись руки-ноги, приковало к постели.

Узнав от следователя, что землемер останется калекой на всю жизнь, в душе Хурсанова взыграла мстительная струнка: так ему и надо! Однако, злорадство быстренько сменилось на непонимание: за что такой большой срок? Ведь Иван Наумович не по доброй воле или злому умыслу напал на совершенно безвинного человека. Именно землемер вынудил его пойти на этот крайний шаг. Другого пути установлению и торжеству справедливости для крестьянина не было. Это был его вынужденный поступок, шаг отчаяния. Однако убедить судью так и не смог.

– Не обучен говорить грамотно, вот и… – обречённо произнёс в день оглашения приговора осуждённый Хурсанов своим друзьям-сокамерникам.

Тит чуть раньше получил пятнадцать годочков за убийство Ваньки Бугаёва, а Петря – за поджог овинов и иных хозяйских построек пана Прибыльского Алексея Христофоровича – двенадцать лет.

Как-то само собой сложилось, что эта троица держалась всё время вместе. Как с первых дней сблизились, так и до сих пор. Вот и сейчас их камеру направили на разгрузку леса. Петря мог бы отказаться, остаться. Однако пошёл с товарищами за компанию. Скучно. А тут какое-никакое, а развлечение, смена обстановки. Напросился. Тюремное начальство не возражало.

– Правильно! Неча похлёбку казённую задаром хлебать, – заметил старший надзиратель, который выбирал арестантов для работы. – Труд… он это… дурь из башки вышибает всем: и хромым, и кривым, и горбатым.

На суде Тит так и не смог доказать, что не хотел убивать Ваньку Бугаева. Тем более, его там и не слушали. Судья зачитал всё то, что написал молодой прыщавый следователь, и пятнадцать годочков каторги обеспечены. Парень уже начинал свыкаться, привыкать к такому страшному и долгому сроку, ежедневно помногу раз убеждая себя, твердил как молитву «от сумы и от тюрьмы»… Понимал, что изменить уже что-либо не сможет. Что ж, вернётся в деревню в сорок с лишним лет, если выживет на каторге.

Правда, доброжелатели подсказывали, советовали нанять хорошего защитника, тогда ещё может быть и уменьшится срок. Только вот кто и как нанимать станет его, если мама не смогла даже приехать на суд, а Аннушка лишь успела крикнуть в коридоре суда, что ждать будет. Ну, хоть что-то обнадёживало. Хотя, зачем молодой, красивой девушке оставаться вековухой ради какого-то убийцы? Что, мало вокруг парней? Пусть бы выходила замуж, Тит обижаться и злиться не станет. Однако не ответил и в тот раз, смолчал.

Первое время после оглашения приговора Петря выходил из себя, нервничал, чуть ли не со слезами на глазах доказывал сокамерникам чудовищную несправедливость, грозился перевернуть вверх дном не только уездный суд, но и всю судебную систему России.

– В морду дал Прибыльскому, это факт. Не отрицаю. Но не поджигал! Не-под-жи-гал я этих чёртовых овинов!

– Знаешь, я тебе верю, – успокаивал Иван Наумович. – Верю. Однако чует моё сердце, что за другие грехи наказал тебя Господь. Вспомни, паря, кому зла желал, кого обидел? Неужель ангелом порхал над землёй? Слова худого не сказал? О тебе только и говорила вся округа. Твоё имя сразу после царского имени повторялось, если не чаще, а ты говоришь: «Не виноват…». Признайся, как на духу.

– Ну-у, ты не поп и я не на исповеди, и здесь не аналой. На себя посмотри, – зло ответил Петря. – Праведник нашёлся.

Сейчас троица ожидала отправки на каторгу: собирали команду, чтобы, значит, заодно всех сразу. Ждали, пока остальных арестантов осудят, определят степень вины и меру наказания, сформируют команду для этапа. А сегодня отправили на погрузку леса.

Пошли пакгаузы, склады, всё чаще стали попадаться гружёные роспуски телег со строевым лесом; обозы с полными коробами речного песка; возы с дровами, зерном. Возницы всякий раз останавливались, провожали арестантский строй долгим взглядом, а то и крестились сами, осеняли крестным знамением спины арестантов.

– Спаси и помилуй, Царица Небесная, спаси и помилуй, Богородица. Ни дай Боже, ни дай Боже…

Насупившись, охранники шли по бокам колонны, строго следили, чтобы ни конвоируемые, ни встречные пешеходы не вступали в разговоры, не общались и не передавали друг другу никаких вещей. Старший конвоя – седой, полный урядник верхом на коне то и дело оглашал улицу командирским басом из седла:

– По-о-осторони-и-ись! Не положено!

Тит шёл, не поднимая глаз: стыдно. Хотя и всячески успокаивал себя, стараясь привыкнуть к мысли, что отныне он каторжанин, однако, что-то внутри, в душе никак не вязалось с его теперешним положением, противилось. Потому и старался не смотреть, не встречаться взглядами с прохожими. Ему всё казалось, что его все знают и начнут тыкать пальцем: «Арестант! Каторжанин!». Этими словами с детства пугали детей. Кто же думал, что они, эти слова, обретут плоть, превратятся из разряда угроз в явь, станут страшной действительностью.

Петр Сергеевич Труханов чуть приотстал от колонны, и поэтому рядом с ним постоянно шёл один из конвоиров – молодой полицейский с еле заметным пушком над верхней губой.