Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах

Я вздрогнула, словно поперек спины меня вытянули тонким стальным прутом. Больно. Дурацкое прозвище, прикипевшее ко мне в детстве. В школе. Я думала, что забыла, простила их. Что за годы, отсчитанные с фотовспышки нашего коллективного снимка на выпускном балу, все эти глупости стерлись из памяти. А нет. Я, оказывается, злопамятная. Я помню…

– Эй, Кролик!

Некрасивая и не самая умная в классе. Ну, теперь-то я могу признаться хотя бы себе, что именно такой я и была.

Терпение. И еще – смирение.

Я поворачиваюсь, медленно и, хочется верить, спокойно. Точно знаю, что окликнули именно меня.

Он стоит в двух шагах. Перекатывает во рту не то палочку, не то обломок спички. Черная ворона на фоне белых одежд.

Сидел когда-то за последней партой у окна. Самый высокий в классе был.

Запомнился тем, что очень метко умел плевать из трубочки жеваной бумагой. Это было не больно, но обидно. Особенно обидно было сознавать, что ты – мишень не единственная, но любимая. А больше ничем не запомнился. За все восемь лет знакомства мы и парой слов с ним не перемолвились. Как же его звали? Саша? Слава?

Саша-Слава чуть склонил голову набок, разглядывая меня с каким-то странным интересом. Так незнакомых жучков рассматривают. Угодивших в тарелку. Перед тем как выловить и выкинуть.

– Кро-олик, – повторил, чуть растягивая слова. – Ну, здравствуй.

Я кивнула. Свет от фонаря скользнул по лицу бывшего одноклассника. Что же, он мало изменился. В том плане, что он по-прежнему красив. Именно красив, а не «хорош собой» или просто «привлекателен». Наверное, его девушки любят. Красивые, дерзкие, даже умные, потому что дураком и сам он, этот Саша… нет, все-таки, Слава… никогда не был.

Я хорошо запоминаю лица и никогда не путаю людей, а вот с именами почему-то не получается.

– Тебе нравятся уличные проповеди?

Нравятся? Какая дурацкая постановка вопроса. Тебе нравится, что сегодняшний день называется вторником?

Пожала плечами. Достаточно нейтрально, чтобы не спровоцировать продолжение разговора.

Но он усмехнулся. Спросил:

– Ты что, в одночасье онемела? Или стесняешься?

– Нет. Я слушаю отца Евстигнея. Мне это интересно.

Что он привязался? Что ему от меня надо? Ведь видно же, что кроме пренебрежения он ничего ко мне не испытывает, да и не может испытывать.

– Значит, слушаешь… а я тебе мешаю. Отвлекаю. Не даю причаститься истины…

– Да.

Обратиться к нему сейчас на «ты» – значит, подтвердить его право и дальше вести разговор в таком тоне. А «выкать» бывшему однокласснику и вовсе глупо.

Он, наконец, выплюнул свою спичку, провел рукой по волосам. Я поняла, что он смотрит мне в глаза. Довольно давно уже. Удерживает, не отпускает.

– А живешь ты в общине. – Не вопрос, снова констатация.

А вот и не угадал.

– Нет. Не в общине.

Кажется, мне удалось его немного озадачить.

– Почему?

Ну, и как объяснить?

А собственно, чего стыдного в моей ситуации?

И все-таки, рассказывать о себе этому… этому Славе… Саше? Противно.

– Так надо.

Медленно кивнул, опустил глаза. Вот тогда бы мне и отвернуться, показательно отвернуться, дать понять, что разговор окончен. Но я, как была дурехой тугодумистой, так ей и осталась. Успела только подумать об этом, а сделать…

– Есть хочешь, Кролик?

– Сейчас пост.

– Ну, не росой же одной вы в пост питаетесь? Я тебе ресторан и не предлагаю.

– Нет.

– Крольчатина, я же вижу, что ты врешь. Меня что ли боишься? Так не бойся, я кроликами не питаюсь. Пойдем. Я тебе капустки куплю…

Издевательство было слишком очевидным, слишком честным…

Вот именно, честным. Настолько, что и крыть нечем. Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива. На ложь и оговор обижаться глупо. И то и другое – вещи непрочные, хрупкие. А вот правда… она действительно имеет свойство колоть глаза.

Но я сильная. Я все чудесные школьные годы с этой правдой рука об руку шла. И сейчас выдержу.

– Я никуда не пойду, – отвечаю спокойно. Поворачиваюсь к сцене, где продолжается проповедь. Отец Евстигней, помоги мне! Твой голос всегда меня выручал. Уверенный твердый голос человека, знающего истину…

– Еще как пойдешь. Тебе же хочется пойти? Нет? Тебе страшно и любопытно. И тебе интересно пройти по улице именно со мной: я тебе нравлюсь…

Самонадеянная скотина! Что тебе от меня надо?

Я разворачиваюсь снова. Чтобы ударить. Нет. Нельзя! Смирение. Прощение. Нет гордыни, нет боли. Но сил терпеть это тоже уже нет, и я кричу:

– Иди к дьяволу!.. Иди… к дьяволу…

Они поворачиваются к нам – десятки лиц. Хмурых, встревоженных, раздраженных…

Я разбила тишину. Ту хрустальную тишину, в которой звучал голос отца Евстигнея, я это сделала… Господи, прости меня…

Но сделанного не отменишь, как не отменишь Второе пришествие и Страшный суд.

Да как. Какими словами… как язык-то повернулся…