История одного Рода

Свободолюбивый народ причерноморских степей, доселе не знавший, что такое жить под гнетом, в одночасье оказался в рабстве. Если князь Игорь и его окружение и в плену жили довольно вольготно, то совсем иначе обстояло дело с русскими рабами-простолюдинами. Для них унижение и издевательство было постоянной нормой, да и продавались они за бесценок, в отличие от князей и воевод.

А тем временем укрывшиеся в бору Василий и его соплеменники с лютой ненавистью наблюдали, как на их земле повсеместно хозяйничают завоеватели.

– Василько, до кой поры мы будем терпеть их бесчинства? – подбоченясь, гневно прохрипел Микола. И разом в один голос зашумели все вокруг.

– А что, дело говорит Микола, – выкрикнул кто-то из толпы. Василий поднял руку, и шум, начавшийся так внезапно, так же мгновенно и стих. И десятки глаз устремили взоры на своего вожака.

– А мы и не собираемся отсиживаться здеся. – И он, поглаживая бороду, задумался.

– Ну давай, выкладывай, не томи, говори скорей, что там опять надумал, – раздался тот же нетерпеливый голос.

– А начнем действовать таким же образом, как и наши вороги поступают с нами: будем устраивать им засады, – тряхнув головой, решительно произнес староста.

– Правильно глаголешь, Василько. Давно пора устроить басурманам такую баню, чтобы навсегда забыли, как шастать по чужой земле. А то, вишь ты, взяли моду – издеваться над славянами, да еще и девок наших насильничать, – перебивая друг друга, гневно зашумели мужики.

– Вот и договорились. Тянуть с этим делом не будем. Сегодня же в ночь и отправим самых «молодых» в разведку, – с прищуром и с какой-то невероятной живинкой в глазах рассуждал вслух Василий, – надо же разузнать, где и когда, да и какими группами ходят степняки в дозоры, чтобы неожиданно встретить их нашими «гостинцами».

И, окинув быстрым взглядом сельчан, остановил свой взор сначала на Миловане, а затем, резко переметнув взгляд на Калинку, кивнул головой. Те, всё поняв без лишних слов, встали.

Стояли последние весенние деньки.

Разбившись на два отряда, крестьяне, скрытно подкравшись к кустам, залегли в засаде по обе стороны предполагаемого пути половцев. И как только всадники показались, увидевший их первым Василий, незаметно приподнявшись, махнул рукой. И сразу в ответ с противоположной стороны донеслась трель соловья.

– Глазастый Микола, – удовлетворенно улыбнувшись, полушепотом пробормотал Василько. И вновь воцарилась напряженная тишина, только иногда нарушаемая шелестом нежно-зеленых листьев да щебетом птиц.

– По первому басурману стреляю я, по второму – Милован. А ты, Калинка, вместе с остальными четко распределите оставшихся так, чтобы у каждого был лишь один поганый, и чтобы только одна стрела в одночас достигла определенной цели, – прервав молчание, тихо и четко отдал команду Василий. После чего, победно ухмыльнувшись, добавил: – А в тыл по замыкающимся степнякам вдарят ребятки Миколы.

И когда немногочисленный отряд половцев поравнялся с засадой, лучники, натянув луки, одновременно выстрелили. Стрелы, сверкнув, со свистом вонзались в тела ненавистных врагов. Вздыбившись, ржали кони. А стрелы, не переставая, уже со всех сторон всё продолжали и продолжали настигать противника. Падая на землю, всадники зачастую попадали под копыта взбесившихся лошадей. Окрыленные успехом, крестьяне с криками начали выскакивать из укрытий. Орудуя вилами и дубинами, они бросались на уцелевших половцев. Завязалась схватка, переходящая в рукопашную битву. Начавшееся сражение так же быстро закончилось, как и началось. Лишь одному всаднику удалось скрыться от возмездия разъяренных славян.

Первая победа воодушевила сельчан. В бою были добыты около двадцати лошадей и много оружия (луки, стрелы, сабли, копья), так необходимого для защиты родного крова. Радостные и возбужденные, возвращались они в свои временные лесные жилища.

Еще не один раз сельчанам удавалось совершать успешные вылазки против своих заклятых врагов. Но в какой-то момент коварный враг всё-таки выследил их.

В мрачную ночь, когда все безмятежно спали, иноверцы окружили таежное поселение и, перебив полусонных охранников-стариков, пустили огонь по сухой траве. Языки пламени, извиваясь и мгновенно достигнув землянок, пустились в пляс по соломенным крышам. И в этой леденящей душу тишине были лишь слышны треск огня, грохот падающей кровли да отчаянные вопли полуголых людей, выбегающих наружу. Огонь, не щадя никого, полностью поглощал детей, женщин и стариков.

– Ярослава! – безумно вскрикнул Василий. – В чащу, живей в чащу!

Растрепанная, в одной рубашке женщина, на миг повернувшись, буквально на какую-то долю секунды успевает поймать молящий взгляд мужа. И вот кажется, что за тем огромным дубом нежданное спасение, как вдруг откуда ни возьмись перед ней, будто из-под земли, вырос вражеский воин. Прищелкивая, он с вожделением смотрит на разгоряченную русскую женщину. Стремительно пятясь назад, она упирается спиной в ствол векового дерева. До боли вжавшись в жесткую кору дуба, с ужасом наблюдает, как, слащаво щерясь и вытянув вперед руки, кипчак, ломая своей тяжелой поступью сухие хрустящие ветки, медленно приближается к ней. И подойдя, рывком срывает с нее длинную холщовую рубашку. Она видит, как, возбужденно дыша, он, не отрываясь, рассматривает ее.

– Ах ты, негодник, охальник вонючий, чего вздумал-то! – угрожающе нахмурившись, прошипела она сквозь плотно сжатые губы. И резко отскочив в сторону, хватает толстую сучковатую ветвь и со всего размаху что есть силы вонзает расщепленным концом в горло насильника. Как-то неестественно замычав, кипчак медленно валится набок, но в последний момент, выхватив саблю, успевает полоснуть по животу женщины. Когда Василий подбежал, она была еще жива.

– Василько, как я рада, что ты жив, – корчась, прохрипела она, – я была счастлива с тобой.

И, сверкнув глазами, замерла. Взревев, как медведь, он выхватил из рук умирающего половца саблю и бросился назад к пожарищу. Врезавшись в толпу врагов, стал крошить налево и направо, словно лебеду, головы завоевателей, яростно выкрикивая:

– Это вам за Ярославу, это вам за Мирославу, это вам за Миколу! А это вам за!.. – только и успел выкрикнуть он. Да и не мог он уже ничего видеть, так как острое копье, пущенное в спину, пронзило его горячее сердце.

Глава 2. Комони

И содрогнулась от ужаса степь, и вздрогнули люди, и задрожали от испуга жеребята, дружно трусившие за обозом, и встрепенулись комони[6 - Комонь – конь.], заслышав ржание своих сородичей за Каялой-рекой. Еще мгновение, и ярко-голубое небо затягивается зловеще нависшими над землей тяжелыми мрачными тучами. И яркая молния, устрашающе извиваясь, пронзает небосвод, неся за собой оглушительный грохот грома.

– Что-то там произошло! – как от боли взревел Любомир, устремив свой встревоженный взор в сторону недавно покинутой родины.

– Ты тоже это чуешь? – взволнованно спросила Дарина, напряженно вглядываясь во мглу.

– Да, голубка моя, – с трепетным надрывом ответил он, помогая ей соскочить с лошади. Соскользнув прямо к нему в руки, она долго и с какой-то надеждой смотрит на него. И вдруг стон срывается с девичьих губ. Блеснувшие от отчаяния слезы в ее распахнутых глазах, превращаясь в крупные горошины, медленно скатывались по пухленьким щекам. Так и стояли они, прижавшись, друг к другу, не обращая внимания на внезапно обрушившийся ливень.

В течение нескольких дней беспрестанно лил дождь, смывая кровь и позор с земли русской.

А когда дождь прекратился и яркое солнце, играя в блестящих капельках-дождинках, вновь озарило землю, степные жители причерноморских степей, вылезая из-под своих временных укрытий, снова начали собираться в неизведанный путь.

Начались пойменные леса. Встречающиеся сосны и березово-ольховые колки плавно переходили в заливные луга и разнотравно-ковыльные степи с привлекающими к себе внимание ярко-красными тюльпанами.

– Лепота! – широко раскинув руки в стороны, шумно выдохнул всей грудью сын Мирославы и Миколы Первуша.

– А какой запах, братец, а как прекрасны тюльпановые степи, насыщенные нежным и ласкающим ароматом, – печально вторила ему Дарина, – а помнишь, как мама радовалась, плетя венки на праздник Ивана Купалы? – И она, понурив голову, всхлипнула.

Впереди показалась широкая полноводная река.

– Эта Волга, а раньше наши предки прозывали ее Итиль, так мне отец рассказывал, – с грустью в голосе поведал Любомир. – Бывали мы тут с ним, а вот теперь мы здесь, а они там.

И он, расправив плечи и вскинув кудлатую голову, долго смотрит вдаль. Все замолкают, потому что знают, что в это самое время их предводитель думает о них, своих собратьях, и о том, как лучше перебраться на другой берег.

– Братья и сёстры, вот и для нас настал час испытаний. И только вместе, действуя дружно и слаженно и не паникуя, мы сможем преодолеть великую реку. – И он, махнув рукой в сторону противоположного берега, громко провозгласил: – Там свобода! Так думали наши отцы и деды, отправляя нас в далекую дорогу. О счастье своих детей мечтали наши матери, благословляя в тяжелый путь. Так выполним же с честью волю родителей! Не посрамим наш род! И на новом месте продолжим дело наших предков! – И, обведя ясным взором своих соплеменников, спокойно и уверенно продолжил: – Видите, сколько хвойных деревьев растет вдоль побережья? Это дает нам возможность соорудить большие и надежные плоты для переправы. Завтра у нас нелегкий день, посему сейчас всем спать.

Все следующие пять дней ушли на строительство плотов. Работали все: мужики валили высокие деревья, женщины и подростки обрубали сучьи, а на крепких бахмутах подвозили сосновые стволы прямо к берегу. Спустив брёвна на воду, связывали их березовыми ветками, укрепляя оба конца длинными поперечными жердями.

– А как же лошадей и скотину переплавлять будем? – приподняв брови, спросил рыжеволосый Добрыня. Любомир, быстро повернув голову в сторону парня, неторопливо и рассудительно начал высказывать свое мнение:

– Я так смекаю, что комони и коровы и сами смогут переплыть реку, им же таковое не впервой, а тем более нашим выносливым бахмутам преодолеть эту водную преграду будет только одно удовольствие, да и коровам оное не составит особого труда.

– А что будем делать с остальной скотиной, не оставлять же ее здесь? – не унимался Добрыня, озабоченно бросая взгляды то на мужиков, то на вожака.

– А для наших самых маленьких жеребят и мелкого скота построим особый плот с настилом из стесанных бревен. Понятно? – подавшись немного вперед, пояснил в этот раз Любомир.

– Вот теперича, кубыть[7 - Кубыть – кажется, как будто, должно быть.], всё ясно, – простодушно ощерился в улыбке юноша, а вместе с ним повеселела и вся братия, работающая на плотбище. А Добрыня, показывая пример, как надо исполнять наказ молодого предводителя, первым взял топор и умело, слой за слоем, стал снимать древесину с толстых бревен. Вслед за ним потянулись и остальные. И вновь закипела работа, и в этой звонкой приречной тишине лишь слышны были стук топоров да посапывание молодых мужиков. А уже к вечеру, стесав положенное количество бревен, уложили второй ряд плота.

– Вот видите, какой получился настил, и щели совсем небольшие, – с улыбкой, не сходящей с лица, говорил Любомир, внимательно осматривая работу, – теперь осталось только огородить, чтобы никто из наших питомцев ненароком не смог свалиться за борт.

– Это что ж получается, загон треба сделать, что ли? – прозвучал за спиной Любомира чей-то басовитый голос. Повернувшись, Любомир поймал веселый, вприщур, взгляд совсем юного безусого парня. Стушевавшись, молодец, не отводя глаз от пронзительного взгляда вожака, как-то спешно выпалил: – Так что же тогда стоим, мы враз всё это сробим!

– Не торопись, Ждан, – похлопав по плечу, спокойно отреагировал на порыв юнца Любомир, – на сегодня хватит, и так славно поработали, а сейчас будем отдыхать, потому что силушку-то поберечь надобно, она еще нам ой как понадобится в нашем дальнем переходе. А с утречка всё и доделаем.

На следующий день два больших плота – один для людей, а другой для скота – были готовы.

– Осталось лишь кормило[8 - Кормило – рулевое весло.] да гребки на концах наших паромов установить, и завтра уже можно переправляться на противоположный берег Итиля, – радовался вместе со всеми Любомир. И, резво вбежав с пологого берега на бугор, зычным голосом возвестил о начале сбора к завтрашнему дню.

– Ну, прямо совсем как его отец Василько, – как-то уж чересчур сердобольно вздохнула круглолицая розовощекая девка Смеяна.