О псевдогаллюцинациях

Навязчивые слуховые псевдогаллюцинации не должны быть смешиваемы с простыми навязчивыми представлениями у душевнобольных. Последние ничуть не соединены с внутренним слышанием и суть результат болезненного расстройства чисто интеллектуальных (не чувственных) центров головно-мозговой коры. Псевдогаллюцинации же слуха суть субъективные акустические восприятия, не имеющие, однако, того характера объективности и действительности, который существенен для слуховых галлюцинаций. Местом происхождения галлюцинаций слуха может быть только специальный слуховой центр коры головного мозга.

От обыкновенных представлений слухового воспоминания и слуховой фантазии (например, музыкальные воспоминания в тонах) псевдогаллюцинации слуха отличаются большей живостью, несравненно большей чувственной определенностью (причем в сложном слуховом восприятии имеются налицо все мельчайшие подробности и отдельные части находятся между собой в таком же соотношении, как при непосредственном восприятии сложных впечатлений из внешнего мира), далее, – относительно малой зависимости от воли восприемлющего лица и тем, что они не сопровождаются, как обыкновенные представления слухового воспоминания или слуховой фантазии, чувством внутренней деятельности в восприемлющем лице. За всем тем, патологические псевдогаллюцинации слуха характеризуются еще своей навязчивостью. Хотя и встречаются иногда случаи, где больные могут по произволу придавать своим псевдогаллюцинаторным слуховым восприятиям определенное содержание, однако в большинстве случаев резко выраженные псевдогаллюцинации слуха возникают спонтанно, являются в сознании неожиданно для самого больного и нередко представляют резкое противоречие с содержанием представлений, движущихся в сознании по логическим законам. Таким образом, слуховые псевдогаллюцинации настолько же отличаются от представлений слухового воспоминания и слуховой фантазии, насколько раньше изображенные псевдогаллюцинации зрения отличаются от просто воспроизведенных зрительных представлений34.

Из области нормальной душевной жизни можно привести следующее явление, до известной степени аналогичное слуховым псевдогаллюцинациям. С впечатлительными людьми иногда бывает так, что они, прослушав, например, оперу, живо удерживают в памяти несколько арий; затем иной раз, по истечении довольно значительного времени, один какой-нибудь из этих оперных отрывков вдруг спонтанно возникает в сознании с большой чувственной определенностью. Это не всегда бывает простым, хотя бы и невольным музыкальным воспоминанием; напротив, при этом иногда кажется, что воспроизводящийся мотив звучит где-то в глубине головы, или что он слышится ухом, но только не наружным, а каким-то внутренним; в некоторых из этих случаев внутреннее ухо может даже различить в воспроизводящемся отрывке из оркестровой партии тембр голосов отдельных инструментов. Подобные явления, вероятно, многим известные по личному опыту, уже представляют свойственный болезненным псевдогаллюцинациям характер навязчивости: мотив звучит, как говорят, «в ушах» или «в голове» с большой назойливостью, так что известное время, в течение которого он является нарушителем логически нормального хода представлений, нет возможности от него отделаться.

«Роже говорит об одном молодом человеке, который в течение нескольких дней страдал бессонницей вследствие того, что у него в голове постоянно звучала ария из оперы «Le Devin du village»; при всех своих усилиях он никак не мог отделаться от этой арии».

«Внутреннее слышание часто достигает большой отчетливости у композиторов и музыкантов-артистов. Бюше знал многих музыкантов, которые, услышав раз пьесу в оркестровом исполнении, могли целиком переложить ее для рояля. Один капельмейстер, привыкший дирижировать в симфониях и хорошо известный в музыкальных кругах Парижа, будучи расспрашиваем Бюше относительно способности внутреннего слышания, отвечал, что он при этом слышит, как бы ушами, не только аккорды и их ряды, но и отдельные оркестровые голоса, так что в состоянии различить игру разных инструментов и оценить их симфоническое значение. Взяв новую для него партитуру, например, увертюры или симфонии, при первом чтении он слышал внутренне лишь квартет; при втором и при следующих чтениях к квартету постепенно присоединялось и слышание других инструментов» (Бриер де Буамон).

У Ад. Горвица35 я нахожу следующее самонаблюдение. «Когда я был студентом, раз мне пришлось участвовать в трехдневном праздновании годовщины основания университета. Мы, младшие, пели и пили почти все три дня и три ночи. На четвертую ночь, когда я, измученный, лежал в постели, у меня, после короткой дремоты, наступило состояние, которое я с ужасом должен был принять за начало острой душевной болезни. В моем сознании, непрерывной вереницей и чрезвычайно быстро сменяясь одна другой, стали воспроизводиться сцены нашего трехдневного пиршества, причем мне явственно слышались голоса как моих товарищей, так и мой собственный, и все те песни, шутки и разговоры, которыми мы тогда занимались. Я никак не мог положить конец этому непроизвольному воспоминанию, живость которого, равно как и постоянное повторение одних и тех же сцен, были для меня крайне мучительны». По-видимому, это были не настоящие галлюцинации, а лишь псевдогаллюцинации.

Подобно гипнагогическим псевдогаллюцинациям зрения, бывают у здоровых людей и гипнагогические галлюцинации слуха, хотя далеко не так часто и не в таком обилии, как первые. В состоянии, переходном от бодрствования ко сну, т. е. перед засыпанием, но иногда (значительно, впрочем, реже) и наоборот, в самый момент просыпания субъективно слышатся отдельные тоны, отдельные бессвязные слова, короткие фразы и короткие музыкальные пассажи. Только в сравнительно редких случаях эти гипнагогические слуховые явления суть у психически здоровых людей галлюцинации; в большинстве же случаев это псевдогаллюцинации. Если псевдогаллюцинации зрения особенно часты и живы у живописцев, то псевдогаллюцинации слуха в тонах и сочетаниях последних особенно свойственны музыкантам. А. Мори совершенно верно не считает свои гипнагогические слуховые явления за психосенсориальные слуховые галлюцинации, и не менее верно замечает, что «эти внутренние голоса суть действительно голоса, они передают и тембр и манеру говорить того или другого из знакомых лиц»[54 - А. Maury, I. с., р. 95.]. «Это можно назвать галлюцинациями мысли, так как слова здесь звучат во внутреннем ухе, почти так, если бы их выговаривал посторонний голос»[55 - Ibid., p. 66.].

«Однажды вечером, в марте 1877, я услышал перед засыпанием два или три раза прозвучавшие в моем внутреннем ухе слова: «su su ti ti». Мне кажется, что эти слова получились от слов Зюзюсим и Тир, которые в течение нескольких дней много раз встречались мне в географии Палестины» (Мори). «Несколько лет тому назад я страдал ревматической болью головы. Раз я улегся в постель в 10 часов вечера. Не прошло 20—30 секунд после того, как мною начала овладевать дремота, и я явственно услыхал несколько раз повторенную, восклицательного свойства, фразу, – услыхал, однако, не с такой отчетливостью и, главным образом, не с такой объективностью, как если бы я слышал голос реального лица. Затем, задумавшись о происхождении только что послышавшейся мне фразы, я вдруг припомнил, что послышавшееся мне было точным воспроизведением голоса и манеры говорить одного лица, встреченного мною за несколько дней перед тем. Совершенно подобное же явление повторилось и на следующий день… за несколько минут перед вставанием с постели я еще находился в дремоте, которая обыкновенно овладевает мною только вечером, перед наступлением сна; внезапно своим внутренним ухом я услыхал мое имя: «Monsieur Маury, Monsieur Maury». Этот зов был услышан мною так явственно, что я тотчас же узнал в этом внутреннем голосе голос и манеру говорить одного из моих друзей, с которым я виделся накануне вечером: он произносил мое имя именно с такой же интонацией» (Мори).

«… Направляясь на остров Стаффа, я находился на пароходе, причем, лежа на палубе с закрытыми глазами, я вдруг вновь услыхал ту арию, которую действительно слышал накануне: ее играл слепец на своей волынке» (Мори).

Будучи расположен к псевдогаллюцинированию зрением, я, однако, до последнего времени не испытывал гипнагогических псевдогаллюцинаций слуха. Я всегда имел порядочную музыкальную память, но отрывки из слышанных мною музыкальных пьес прежде воспроизводились в моей голове всегда в качестве слуховых воспоминаний, но не псевдогаллюцинаций. Несколько времени тому назад я начал заниматься игрой на цитре и, очевидно, под влиянием этих упражнений теперь у меня стали возможными и гипнагогические псевдогаллюцинации слуха. 17-го февраля 1884 г., покончив вечером обычные занятия, я в течение часа развлекался бренчанием на цитре, но, улегшись затем в постель, все-таки не мог сразу заснуть. Незадолго до наступления сна я вдруг услышал своим внутренним ухом начало игранной мною, между прочим, в тот вечер, тирольской песни из «Дочери полка». Две первые, короткие фразы этой песни прозвучали со значительной тональной определенностью, причем хорошо различался и своеобразный тембр цитры; в следующем затем пассаже отдельные звуки шли один за другим с возрастающей быстротой, но с уменьшающейся интенсивностью, так что песня постепенно замерла, едва начавшись. Непосредственно вслед за этим я старался вторично вызвать это субъективное явление, усиленно воспроизводил в своем воображении тот же хорошо знакомый мотив, но явление не повторилось: получалось обыкновенное музыкальное воспоминание, т. е. ряд воспроизведенных слуховых представлений, но не псевдогаллюцинация. (Собственное наблюдение.)

Устанавливая факт существования «психических галлюцинаций», Байарже указывал именно на «внутренние голоса» душевнобольных. Однако, внимательно читая о психических галлюцинациях у Байарже[56 - Baillarger, Des hallucinations, Memoires de IAcademie royale de medicine, XII, Paris, 1846, pp. 383-420.], нетрудно убедиться, что он скорее дает описание простого (т. е. нечувственного) насильственного мышления, чем тех живо чувственных субъективных восприятий, которые я называю псевдогаллюцинациями слуха. Совершенно верно выражается Марсе36, говоря, что психические галлюцинации Байарже суть скорее род интеллектуального бреда[57 - Marce, Traite pratique des maladies mentales, Paris, 1862, p. 249.]. Байарже решительно утверждает, что «психические галлюцинации не имеют никакого отношения к органам чувств», что «они совершенно независимы от сенсориальных аппаратов» и суть «восприятия чисто интеллектуальные, несмотря на то, что больные часто смешивают их со своими сенсориальными восприятиями». Хотя эти ложные восприятия, у которых Байарже отнимает всякое отношение к чувственным нервным аппаратам, «всегда относятся больными почти исключительно к чувству слуха» (из этого видно, что никаких других психических галлюцинаций, например, зрительных, Байарже не знал), «больные при этом не испытывают ничего похожего на восприятия слуховые»; «они слышат мысль без посредства звука, слышат тайный внутренний голос[58 - Байарже сам говорит, что выражения «внутренние, интеллектуальные голоса» здесь собственно непригодны; «нельзя говорить о голосах, если явление совершенно чуждо чувству слуха, а совершается в глубинах души», «больные пользуются подобного рода неверными выражениями только за неимением лучших».], не имеющий ничего общего с голосами, воспринимаемыми при посредстве уха, они ведут со своими невидимыми собеседниками интимные разговоры, в которых чувство слуха положительно не играет никакой роли». «Больные говорят, что они одарены шестым чувством, что они могут воспринимать чужие мысли без посредства слов, что они могут иметь духовные общения со своими невидимыми собеседниками, причем понимают последних посредством интуиции». Таким образом, описание Байарже приложимо только к тому, что некоторые из моих больных называют «мысленные внушения», «мысленная индукция» и что они отличают от «внутреннего слышания», от «внутреннего слухового внушения» или от «внутренней слуховой индукции»; первое из этих явлений имеет характер действительно чисто интеллектуальный, и органы чувств, в частности, орган слуха, здесь нимало не замешаны. Напротив, во втором случае мы имеем дело с явлением резко чувственным, с особого рода весьма живыми и именно слуховыми субъективными восприятиями, местом происхождения которых могут быть только специальные слуховые области головно-мозговой коры.

Больные говорят о «мысленном внушении», жалуются на то, что им «намысливают в голову»[59 - Griesinger, Psych. Krankh., 1876, p. 94.] другие лица, что «мысли вгоняются в их голову извне» в тех случаях, когда они приписывают свои навязчивые представления проделкам своих преследователей или когда считают эти субъективные явления за откровение свыше. Этого рода явления прекрасно поняты Гагеном, выражающимся по этому поводу так: «Чувство больного, что он зависит от какой-то тайной силы, влияющей на сокровенные глубины его души, здесь связано не с субъективными ощущениями, но с представлениями и мыслями; мысли больного, насколько они являются в зависимости от болезненных чувств подчиненности чуждому влиянию, получают отпечаток чего-то постороннего, чужого, навязанного извне»[60 - Hagen, Zur Theorie der Hallucinations. Allgem. Zeitschrift fur Psychiatr., XXV, p. 25.]. Но это не псевдогаллюцинации слуха, это просто ложные идеи, поводом к возникновению которых послужил факт навязчивости некоторых представлений. Наблюдательные и точно выражающиеся больные в таких случаях не будут говорить о внутреннем слышании: «Се nest pas une voix, – справедливо выразился один больной у Байарже, – cest une suggestion»[61 - Baillarger, 1. c., p. 405.]. Если же, не умея выразиться иначе, они прибегнут к термину «внутренний голос», то такое выражение будет иметь чисто метафорическое значение. Не надо забывать, что и здоровые люди ежедневно пользуются выражениями: «внутренний голос сказал мне», или «сердце мое решило»; кроме того, мы знаем: «голос совести», «дурные внутренние внушения, которых мы слушаемся», и т. п. аллегорические обозначения[62 - Emminghaus, Allgem. Psychopathologie, Leipzig, 1878, p. 166.].

Один из больных Кёппе37, именно чулочник Фишер, рассказывал, что первоначально бог имел с ним общение через постукивание и столоверчение. Впоследствии же больной стал обходиться и без этих вспомогательных средств, так как ему было довольно прислушаться к «внутреннему голосу познания». Кроме того, он слышал «тишайший глас божий, относительно которого другой сказал бы, что это просто мышление»[63 - Koeppe, Geh6rst6mngen und Psychoser, Allgem. Zeitschr. flir Psychiatric, XXIV, pp. 33, 34.].

Один из пациентов Шюле38 прекрасно охарактеризовал навязчивость мыслей, приводящую больных к умозаключению, что их мысли фабрикуются для них другими. «Мои собственные мысли идут равномерным ходом; мысли же других входят в мою голову как бы давлением, они насильно вталкиваются в мой мозг. Я должен думать этими мыслями против своей воли и как бы я ни старался, я не в состоянии от них освободиться, потому что против такого давления нельзя ничего поделать»[64 - Schule, Handb. der Geisteskrankheit, Leipzig, 1880, p. 118.]. В этом рассказе нет и намека на внутреннее слышание.

Совсем другое дело псевдогаллюцинации слуха, где субъективное явление представляет резко сенсориальный характер. Здесь больной имеет именно слуховое субъективное восприятие: он действительно слышит своим внутренним ухом, а потому в большинстве случаев он именно так и говорит. Но так как здесь слуховые восприятия не обладают тем характером объективности и действительности, который одинаково существенен как для настоящих галлюцинаций слуха, так и для восприятий из реального мира, то иногда «для самого больного представляется неясным, слышит ли он надоедливый говор своих преследователей действительно извне, или этот же говор имеет место лишь в его голове»[65 - Schule, 1. с., р. 118.]. От этого некоторые псевдогаллюцинанты выражаются осторожно и нерешительно, как некоторые больные Мореля[66 - Morel, Traite des maladies mentales, Paris, 1860, pp. 343, 363.]. Напротив, в других случаях больные уже самой формой своих заявлений дают понятие, что тут дело идет не просто о насильственных мыслях, равно как и не об обыкновенных, хотя бы и очень живых представлениях слухового воспоминания. Так, нередко они говорят, что «голоса родятся в их голове»; «une voix ma frappe a la tete» – приводилось слышать от больных Морелю[67 - Morel, Traite des maladies mentales, Paris, 1860, p. 363.]; «cest un travail, qui se fait dans ma tete» – объяснял больной у Лере[68 - Leuret, Fragments psychologiques, Paris, 1834, p. 162.], а один больной у Гризингера слышал, что в его голове разговаривают между собой даже несколько голосов[69 - Griesinger, 1. c., p. 94.]. Так как при псевдогаллюцинировании подлежащее лицо совсем не испытывает чувства собственной внутренней деятельности и так как при этом те или другие слова и фразы всплывают в сознании из бессознательной сферы души, совершенно неожиданно для больного и вполне независимо от его воли, то больной обыкновенно ищет причину явления не в самом себе, а в посторонних воздействиях. Один из больных Кальбаума39, жалуясь на то, что его мысли мастерятся для него другими лицами, делал при этом такие жесты, как будто бы его мысли были вгоняемы ему через ухо или как будто бы они из его головы были, через ухо, вытягиваемы наружу. Одна пациентка Кальбаума говорила, что ей «преподносят язык» или ей «преподносят тоны и слова»[70 - Kahlbaum, Die Sinnesdelirien, Allgem. Zeitschr. fur Psychiatr. XX1I1, p. 44.]. Но всего чаще больные прямо жалуются на «внутренние голоса», на «духовное слышание», на «слуховые внушения». «Я слышу чужие мысли» (Лере, Байарже), «мне мысленно говорят» (Байарже)[71 - Выше я сказал, что описание Байарже относится больше к простым насильственным представлениям, чем собственно к псевдогаллюцинациям слуха, так как этот автор особенно настаивает, что «1е sens de 1oufe ny est pour rien». Тем не менее в числе случаев, наблюдавшихся Байарже, несомненно были и такие, в которых имели место настоящие псевдогаллюцинации слуха.]. Некоторые из моих больных (Перевалов, Долинин, Сокорев) прекрасно различают «слуховое внушение» от простого «мысленного внушения» и даже дают различное объяснение для этих двух явлений.

Некто, бывший нотариус, сначала слышал своих невидимых преследователей посредством интуиции и ясно толковал, что слышать инспиративно – значит слышать мысль без посредства звука. Позже он приобрел «способность вейламбулизма», заключавшуюся в том, что стал весьма отчетливо слышать мысли тех лиц, с которыми он приводился в магнетическую связь; при этом как его мысли, так и мысли его собеседников, иногда очень отдаленных, «etaient formulees en paroles veillambuliques, avec le son de la voix villambuliquen»[72 - Извлечено из единственного в этом роде наблюдения Байарже (Des hallucinations, Memoires de IAcademie royale de medicine, XII p. 415).]. Отсюда видно, что этот больной различал простые навязчивые представления (la faculte dentendre par inspiration) от слуховых псевдогаллюцинаций (la fasculte dentendre le son de la voix veillambulique). Кроме того, этот больной замечателен еще во многих других отношениях. Он, по его словам, мог по своему произволу изменять свои обыкновенные мысли в мысли вейламбулические, т. е. он мог произвольно псевдогаллюцинировать слухом. Затем, другие люди, по его мнению, могли узнавать не все его мысли, а только мысли вейламбулические; таким образом, его ложная идея, что его мысли будто бы могут передаваться другим лицам, а от этих последних, обратно, ему, была результатом не галлюцинаций слуха (как это обыкновенно бывает), а слуховых псевдогаллюцинаций.

«Я слышу, – рассказывал один больной, – как по моему адресу мысленно высказываются разные упреки: будто бы я повинен в таком-то и таком-то грехе, и мне необходимо наложить на себя пост и покаяние, а так как я этого не делаю, то мои друзья должны отречься от меня. Я слышу, как не перестают мне мысленно повторять следующие слова: «Бди над собой, если ты хочешь избегнуть вечной погибели!»… в карете, на дороге между Верденом и Парижем, всю ночь мне кажется, будто мне говорят: «Тебе немного времени остается жить, если тебя не убьют дорогой, то ты не избежишь смерти по прибытии в Париж» и т. п. По моем приезде в Париж некоторое время мне кажется, будто двое духов спорят между собой из-за обладания моей душой. Один из них возводит в величайшие прегрешения все мелкие ошибки моей молодости; другой же поддерживает и утешает меня; с одной стороны, я слышу лишь упреки и угрозы, с другой – только ободрения… Несмотря на то, что со мной говорят лишь мысленно, я слышу чрезвычайно явственно. Эти идеальные голоса указывают мне: «Прежде чем ты оставишь тот дом, где ты теперь находишься (больница для умалишенных), ты, подобно Орфею, введешь там цивилизацию…» Впоследствии я стал слышать мыслью лишь голоса, изрекавшие угрозы и скабрезности…»[73 - Извлечено из наблюдения Мореля (Traite des maladies mentales, 1860, pp. 342-352).]. Значительную часть своей болезни этот больной страдал исключительно псевдогаллюцинациями слуха и навязчивыми представлениями. Впоследствии присоединились и слуховые галлюцинации.

Один из больных Кёппе, именно старик чулочник Фишер, различал в своих субъективных слуховых восприятиях: а) «громчайший глас божий», который «должен проникать в голову не иначе, как через ухо», и вообще «громчайший звук» (например, ободряющая фраза, отрывок песни), который всегда слышался больному так, как будто достигал до его уха из внешнего мира (галлюцинации слуха); b) «тишайший глас божий, относительно которого другой сказал бы, что это просто мышление» (навязчивые мысли); с) кроме того, еще две разновидности божьего гласа, причем в одной из них, самой частой, «голос слышался так ясно и отчетливо, что можно было разобрать решительно каждый слог». Для двух последних разновидностей гласа божья больной, по его словам, вовсе не нуждался во внешнем органе слуха: «Если бы я был глух, как дубина, я бы и тогда слышал это», – говаривал больной[74 - Koeppe, Gehorstorungen und Psychosen, Allgem Zeitschr fur Psychiatric, XXIV, p. 34.].

В своих субъективных слуховых восприятиях мой больной Перевалов различал следующее: 1) «прямое говоренье» (галлюцинации слуха), которое бывает двоякого рода: а) очень громкое, причем, однако, не всегда легко разобрать слова (здесь обыкновенно сливающиеся между собой); при этом выкрикиваются «токистами» отдельные, большей частью короткие, фразы и ругательные слова; б) «тихая речь» с шипящим тембром, похожая на напряженно-усиленный шепот, в котором резко различаются голоса различных лиц; больной полагает, что при этом способе воздействия (как при а, так и при б) звуки и слова естественным образом производятся голосовыми аппаратами «токистов» и передаются его уху, как и всякий другой объективный звук (например, через отверстия в полу и стенах, через нарочно устроенные говорные трубы); 2) «говоренье посредством тока», причем этот ток, будучи направлен на его голову, заставляет его слышать, по воле токистов, те или другие слова и фразы; здесь слуховое восприятие лишено характера объективности, не локализируется во внешнее пространство и бывает всегда одного и того же свойства, так что различий в тембре здесь для больного не представляется; 3) насильственное мышление без всякого внутреннего слышания; при этом «токисты» устраивают ему искусственные мысли, переводя мысли из своей в его голову (больной убежден, что невидимые преследователи постоянно держат и его и вместе с ним самих себя, чередуясь между собой, под влиянием электричества, в силу чего устанавливается своего рода rapport, дозволяющий передачу мыслей из одной головы в другую).

Долинин во время своей первой душевной болезни имел постоянные галлюцинации слуха, причем слова, фразы, диалоги, целые стихотворные куплеты доносились до его уха из определенных точек внешнего пространства, слышались, например, из стен, из соседних помещений, из уст людей, находившихся с ним в одной комнате. Больной, под влиянием слуховых галлюцинаций, пришел к убеждению, что он находится в руках целого корпуса тайных мучителей, которые окружают его (в заведении для умалишенных) под видом больных, прислуги и врачей. Каждое из этих лиц, приведя себя в магнетический rapport с ним (больной был знаком со старой французской литературой животного магнетизма), с одной стороны, непосредственно узнавало все его мысли, чувства и ощущения, до самых мельчайших внутренних движений, с другой стороны, могло передавать в его мозг из своего какую угодно мысль или какое угодно ощущение. Больной различал два рода таковых передач или «внутренних внушений», основанных на двух способах «психической индукции»: а) «мысленное внушение» – лицо, находящееся в данную минуту в магнетической связи с ним, искусственно фиксировало в своем мозгу ту или другую мучительную для него, Долинина, мысль, чем и причиняло ему «так называемое психиатрами навязчивое представление»; Ь) «слуховое внушение» – лицо, в настоящую минуту с ним, Долининым, магнетически связанное, усиленно слушало какой-нибудь искусственно производимый реальный звук или шум, например, действительную речь другого лица, находящегося в той же комнате, или даже свою собственную речь (громко говоря или крича и своим же слухом воспринимая говоримое) и этим путем переводило в его, Долинина, мозг свои слуховые восприятия. При этом явлении искусственно вызванного внутреннего слышания Долинин различал тот или другой тембр, ту или другую манеру говорить (невидимые мучители нередко старались подделываться под голоса знакомых Долинину лиц).

Во время своей второй, непродолжительной болезни Долинин тоже имел массу псевдогаллюцинаций слуха и притом как в словесной форме, так и в форме слышания разных звуков и шумов (шум шагов марширующих войск, выстрелы и пр.) или в форме музыкальных псевдогаллюцинаций (барабанный бой, военная музыка).

Различие между болезненным фантазированием и псевдогаллюцинированием. Различие между псевдогаллюцинациями острых больных и хроников

Чрезмерное фантазирование больных (hyperphantasia) обыкновенно бывает соединено с псевдогаллюцинированием. Тем не менее болезненно усиленное фантазирование и псевдогаллюцинирование совсем не одно и то же. Чрезмерное фантазирование есть внутренний процесс, если не вполне, то все-таки в значительной мере зависящий от воли индивидуума. От процесса простого мышления фантазирование отличается только тем, что здесь сознание оперирует не с абстрактными (общими) представлениями или понятиями и их символами (слова), а с представлениями конкретными, т. е. с воспроизведенными чувственными образами (всего чаще со зрительными). Как процесс простого произвольного воспоминания, так и процесс фантазирования (где составные части сложных воспроизведенных представлений являются в сознании в новых сочетаниях) неизбежно сопровождается у подлежащего лица чувством собственной внутренней деятельности. «Когда я себе что-нибудь представляю, то все мое сознание бывает занято представляемым предметом и при этом я сознаю, что вызвал в себе данный образ моей собственной самоопределяющейся деятельностью. Чем живее я хочу себе что-либо представить, тем сильнее я должен напрягать свое „я“ и, соответственно этому, тем интенсивнее во мне сознание, что я это представляю в себе»[75 - Hagen, Die Sinnestauschungen in Bezug auf Psychol., Heilk. und Rechtspflege, Leipzig, 1837, p 191]. Но настоящие псевдогаллюцинации суть явления спонтанные, от произвола восприемлющего лица вовсе не зависящие. Их возникновение не бывает сопряжено у подлежащего субъекта не только с чувством напряжения, но даже и просто с чувством собственной внутренней активности и собственно в силу этого отрицательного признака псевдогаллюцинации и выделяются в сознании на фоне обыкновенных образов воспоминания и фантазии и получают для непосредственного чувства особое значение, как нечто входящее извне, причем обыкновенно считаются больными заявления, искусственно «наведенные» посторонней волей. Между отдельными псевдогаллюцинаторными образами большей частью не бывает той логической связи, какая существует между отдельными представлениями фантазии (внутренняя ассоциация); что касается до представлений воспоминания, то между ними всегда есть связь, если не внутренняя, то внешняя, которая дается, например, пространственным соотношением воспоминаемых предметов или последовательностью во времени воспроизводимых событий. Если я позволяю себе иногда выражения: «больной постоянно псевдогаллюцинирует зрением или слухом», то это не значит, что псевдогаллюцинаторные образы всегда идут непрерывным рядом, вызывая один другой по законам ассоциации; они возникают время от времени (конечно, при значительной наклонности к псевдогаллюцинированию промежутки могут быть весьма коротки) и непосредственной логической связи между собой чаще вовсе не имеют. Ведь и у псевдогаллюцинирующего субъекта становится псевдогаллюцинацией далеко не всякое чувственное представление, а только такие из них, для которых, по случайному совпадению, имеющееся в данный момент в кортикальных чувственных центрах органическое возбуждение представит для такой трансформации особо благоприятные условия. Промежуток от одной псевдогаллюцинации до другой, разумеется, не бывает пустым; он выполнен теми или другими продуктами частью произвольной, частью невольной деятельности мысли, т. е. представлениями как абстрактными, так и образными. Отсюда видно, что два последовательные один за другим псевдогаллюцинаторные образа, не имея между собой непосредственной логической связи, могут связаться при посредстве других, не псевдогаллюцинаторных представлений. Поэтому, если взять содержание сознания некоторых больных (острые идеофреники псевдогаллюцинируют всего больше) за известный промежуток времени, то получится сложное сплетение из представлений правильных и ложных, навязчивых мыслей, образов воспоминания и фантазии, псевдогаллюцинаций, галлюцинаций, если имеются налицо те специальные условия, которые необходимы для возникновения последних, и, наконец, вторично получившихся ложных идей.

Утверждая, что отдельные псевдогаллюцинации часто бывают по содержанию своему совершенно неожиданными, лишенными прямого отношения к представлениям, находившимся в сознании непосредственно перед тем, я констатирую лишь факт, которым нимало не исключается другой факт, что сосредоточение деятельности мысли на представлениях известного содержания предрасполагает и к псевдогаллюцинированию в том же направлении. При хронической идеофрении псевдогаллюцинации почти всегда спонтанны и не могут быть вызваны произвольными усилиями воображения больного; встречаются, однако, отдельные случаи, когда при большой наклонности к псевдогаллюцинированию больной может по произволу придавать своим псевдогаллюцинациям определенное содержание. Настоящие галлюцинации обыкновенно тоже не могут быть вызываемы произвольным напряжением воображения; это, однако, не исключает того факта, что иногда душевнобольной человек может влагать в свои галлюцинации то или другое содержание; впрочем, последнее возможно лишь для галлюцинаций известного рода («производные галлюцинации слуха», по моей терминологии).

Что усиленная деятельность фантазии есть лишь момент, предрасполагающий к псевдогаллюцинированию, а не самое псевдогаллюцинирование, всего виднее при псевдогаллюцинациях психически здоровых людей, а из душевнобольных – у хроников. В самом деле, псевдогаллюцинации здоровых людей (гипнагогические и другие) совершенно независимы от усиления произвольной деятельности фантазии, и для их возникновения, как мы видели, необходима именно полнейшая внутренняя пассивность. При хроническом сумасшествии содержание псевдогаллюцинаций (не только стабильных и интеркуррентных, но даже и множественных) тоже обыкновенно не согласуется с направлением сознательной и произвольной деятельности воображения. Напротив, при непрерывном или сплошном псевдогаллюцинировании острых больных дело представляется несколько иным. В этих случаях возбудимость кортикальных областей чувств повышается в такой степени, что почти всякое представление, всякая мысль, возникая в мозгу больного, принимает конкретную, резко чувственную форму, так что все мышление больного, уже вышедшее из пределов нормальной логики, совершается в пластической, образной форме. Тогда получается ряд, так сказать, псевдогаллюцинаторных фантазий, содержание которых всегда более или менее соответствует направлению мыслей больного в данное время. Понятно, что такие псевдогаллюцинаторные фантазии будут отличаться от псевдогаллюцинаторных продуктов болезненно усиленной деятельности воображения не так резко, как отличаются от обыкновенных представлений воспоминания и фантазии псевдогаллюцинации психически здоровых людей и сумасшедших-хроников. Я убежден, что между псевдогаллюцинациями и настоящими галлюцинациями не существует переходных ступеней. Но между продуктами обыкновенной деятельности фантазии и резко выраженными псевдогаллюцинациями со всеми характерными признаками последних переходы, разумеется, возможны. Так, в случаях острой галлюцинаторной идеофрении мы можем найти целую массу субъективных чувственных восприятий, представляющих собой именно эти переходные ступени. Впрочем, и здесь чистые псевдогаллюцинации всегда более или менее выделяются из общего фона болезненно живых представлений фантазии и субъективных восприятий, переходных от последних к псевдогаллюцинациям. Выделение это обусловливается тем, что к псевдогаллюцинациям сознание всегда относится рецептивно, оно не признает их своей собственностью, ибо возникновение этих субъективных явлений никогда не сопровождается у подлежащего субъекта чувством собственной внутренней деятельности.

В острых формах или периодах сумасшествия больной вполне уходит в мир фантазии (именно в этих случаях псевдогаллюцинации, быстро меняясь одна другой, идут почти сплошь, одним непрерывным течением) и оставляет совсем без внимания свою реальную обстановку. Такой больной иногда бывает ошибочно принимаем за галлюцинанта, вполне отрешенного от внешнего мира. Однако здесь довольно первого более сильного внешнего впечатления, чтобы возвратить больного, по крайней мере на время, к действительности, например, достаточно обратиться к нему с прямым вопросом или просто близко подойти к нему. Здесь больной лишь вниманием отвлечен от внешнего мира, тогда как при непрерывном галлюцинировании, неразлучном с глубоким расстройством сознания, больной всем своим сознанием отрешается от окружающей его действительности.

В минуту засыпания больных, при бодрствовании непрерывно псевдогаллюцинировавших зрением, их зрительные псевдогаллюцинации непосредственно переходят в сновидения, несравненно более живые и более объективные, чем нормальные сновидения; наступает то состояние, которое Байарже прежде называл «сновидения с галлюцинациями». Так как для превращения псевдогаллюцинаций в галлюцинации достаточно прекращения восприятия внешних впечатлений, то возможно, что кортикальная галлюцинация, т. е. сновидение, явится прежде, чем больной всецело погрузится в сон (кортикальные галлюцинации в состоянии, переходном от бодрствования ко сну).

Следующие примеры показывают пластическую чувственность бреда сумасшедших, сотканного из ложных представлений, первичных и вторичных, образов фантазии и псевдогаллюцинаций. В третьем примере видно, кроме того, отношение псевдогаллюцинаторных явлений к другим болезненным явлениям в самом сознании больного.

Отрывок из одной истории болезни у Краффт-Эбинга[76 - Krafft– Ebing, Die Sinnesdelirien. Ein Versuch ihrer physiopsychol. Begrundung und klin. Darstellung. Erlangen, 1864, p. 51.]40, где больной, одновременно со слуховыми галлюцинациями, как по всему видно, галлюцинировал зрением (настоящие зрительные галлюцинации если и бывают у подобного рода больных, то лишь в качестве эпизодических явлений). «Императоры Франции, Австрии и король Пруссии, с которыми больной вел разговоры, находились под домом, где помещался больной, в преддверии ада, недавно открытом со стороны Рима. Преддверие ада состоит из двух отделений; одно из них высотой в человеческий рост, другое столь же высокое, как большой дом; это второе отделение наполняется со стороны Рима морской водой. Там помещены души умерших; души имеют весьма нежную конструкцию; они состоят из корпуса и двух крыльев; падая на пол, они легко разбиваются. Там же находится Аммон, имеющий вид громадного зверя с толстым туловищем и большущими глазами; напереди у него лапы с когтями, назади – ноги с копытами… У преддверия ада два входа: через один из них, находящийся близ М., больной однажды и проник туда… Проштрафившимся душам залепляют крылья расплавленным железом, причем они начинают дрожать от боли. Находясь в В., больной видел много тысяч душ, летающих по преддверию ада; тогда больной стал бегать по улицам и бегал до тех пор, пока в мыслях своих не высвободил всех этих душ. По отяжелеванию своих ног больной узнает, что под ним пролетает чья-нибудь душа…»

Извлечение из сюда же относящегося Бриерра де Буамона[77 - Brierre de Boismont, Des hallucinations. 3-me edit.. Pans, 1862, pp 91-94.]. «Однажды, рассказывал больной, я, чтобы рассеяться, отправился бродить по городу. Дойдя до церкви св. Павла, я остановился у окон магазинов Каррингтона и Броульса, чтобы посмотреть гравюры. Вскоре возле меня остановился, тоже смотря гравюры, господин небольшого роста, пожилой и с видом довольно важным. Завязав со мной разговор, он стал восторгаться видом, открывавшимся с колокольни церкви св. Павла. Так как я туда никогда не всходил, то он мне предложил пообедать вместе с ним в трактире, а потом подняться на колокольню. Наскоро пообедав, мы пошли на колокольню и взобрались в тот самый шар (яблоко), в котором утверждается венчающий колокольню крест. Несколько минут мы восторгались прелестной панорамой, представившейся нашему взору; затем мой спутник вынул из кармана инструмент, на котором были выгравированы странные фигуры, видом похожий на компас. Поместив инструмент в центре яблока, он предложил мне смотреть туда, сказав, что я могу увидеть любого из своих далеких друзей и узнать, что каждый из них в данную минуту делает. Сперва я содрогнулся, но желание увидеть моего больного отца взяло верх над моим страхом. Не успев выразить своего желания словами, я уже увидал в инструменте, как в зеркале, моего отца, отдыхающего, сидя в своем кресле. Факт видения поразил меня ужасом, и я стал приглашать сойти вниз. Мы сошли и расстались под северным портиком церкви. На прощанье мой странный спутник сказал мне: „помните, что с этой минуты вы в моей власти“. С этой минуты „некромантик“ всецело завладел мною; при помощи своего зеркала он видит меня во всякое время и постоянно читает мои мысли».

Я приведу теперь часть из испытанного Долининым во время его второго (короткого) психического расстройства, быстро развившегося после 2—3 недель чрезмерного умственного напряжения. В нижеследующем изображено, по возможности в кратких и верных чертах, содержание сознания больного, за первые 5 дней псевдогаллюцинаторно-галлюцинаторного периода болезни.

…Больной вдруг стал бредить тем, что он производит государственный переворот в Китае, имеющий целью дать этому государству европейскую конституцию. Долинин был, конечно, не один; существовала целая партия, в число членов которой входило много просвещенных мандаринов из государственных людей Китая и высших начальников флота и армии. Больной чувствовал себя тем более способным на роль главного руководителя переворота, что он находился в духовном общении с народом и мог непосредственно знать нужды и потребности разных классов общества. В народе, двигавшемся по улице перед окнами квартиры его, Долинин видел представителей разных общественных фракций; эти депутаты поочередно вступали своими умами в общение с умом Долинина и таким путем выражали свои политические требования; это духовное общение было не чем иным, как слуховым псевдогаллюцинированием, на фоне которого резко выделялись настоящие галлюцинации и иллюзии слуха, являвшиеся первоначально в одиночку; от времени до времени Долинин слышал (галлюцинаторно) от людей, проходивших по улице, относившиеся к нему слова и фразы. С другой стороны, Долинин являлся духовным средоточием партии заговорщиков и его мозг служил для нее как бы центральной телеграфной станцией: больной псевдогаллюцинаторно получал частые извещения о ходе дела от своих сообщников в Пекине, так и в других главных городах Китая, и, соображаясь с этим, делал дальнейшие распоряжения, мысленно (без слов) телеграфируя лицам, им же распределенным на различные роли. Все это заключалось в том, чтобы действовать решительно и провозгласить конституцию, прежде чем противники ее успеют опомниться. Все шло бы хорошо, но дело осложнилось тем, что мысли больного сделались открытыми и для противной партии. Квартиры, смежные с квартирой Долинина, оказались занятыми шпионами, которые стали узнавать мысли Долинина, вбирая их из его головы в свои головы. Больной не только чувствовал близость шпионов (так как и от них некоторые мысли переходили в его голову), но и стал слышать их голоса (отдельные фразы, которыми они иногда перекидывались между собой посреди эксплоративных занятий, реплики, делавшиеся ими иногда вслух, на открывавшиеся им мысли больного; понятно, что это были уже галлюцинации слуха). Надо было стараться перехитрить врагов. И вот больной вообразил некую машину, вроде как бы сложного токоизбирателя, дававшую возможность оперировать с совокупностью множества систем гальванических батарей, путем различнейших, более или менее сложных комбинаций действия этих систем. С внешней стороны этот аппарат (больной мысленно окрестил его «психораспределителем») являлся внутреннему зрению Долинина закрытым столом, наверху с большой квадратной доской из черного дерева, на которой устроены замыкатели, избиратели, коммутаторы для громадной массы гальванических цепей. В одних местах при втыкании металлических шпеньков в отверстия ток замыкался, при вынимании же – размыкался; в других местах вынимание шпеньков открывало для тока более длинный окольный путь, который снова можно было удлинить или разветвить, вынимая и вставляя соответствующие шпеньки. Параллельно ходу своей мысли (вернее, фантазии, так как в это время больной уже не мог мыслить иначе как в живо чувственной образной форме), почти совершенно вышедший из-под контроля воли, Долинин в своем зрительном представлении оперировал обеими руками на «распределителе» и полагал при этом, что ингениозным выбором комбинаций затыкаемых и оттыкаемых отверстий достигалось то, что мысли, назначенной к «своим», преграждался обратный путь, так что в нее уже не могли проникнуть шпионы; подобными же приемами предотвращалась передача в мозги шпионов телеграмм, получавшихся со всех сторон от исполнителей замысла. При такой мудреной работе, где результат всецело зависел от вдохновения, дело не обошлось без некоторых промахов. Через своих шпионов противники узнали кое-что из планов и распоряжений Долинина, соответственно этому приняли свои меры. Надо заметить, что в это время, кроме дара, так сказать, всезнания и всеслышания (через таинственное общение с умами множества людей), у Долинина был и дар всевидения. Ходя по своим комнатам из угла в угол и почти не видя предметов, находившихся у него под носом (потому что внимание было всецело занято вещами отдаленными и грандиозными), больной внутренне видел все, что в те дни будто бы творилось в столице Китая, как на улицах, так в богдыханском дворце и в верховном совете мандаринов (чрезвычайное усиление деятельности зрительной фантазии, причем часто возникавшие зрительные псевдогаллюцинации служили как бы отдельными иллюстрациями; характеризуясь всеми теми чертами, которые раньше мною были выставлены в качестве существенных признаков псевдогаллюцинаций, главным же образом своей навязчивостью, эти иллюстрации в сознании больного отделялись от простых продуктов деятельности представления и потому получали особое значение: больной видел в них таинственное отражение отдаленных действительных событий). Больной внутренне видит, что, согласно с его планом, верховный совет мандаринов в своем полном составе торжественно заседает, формулируя основные законы конституции. Здание совета окружено строем пехотинцев; на площади расположена артиллерийская бригада; по окраине площади и в смежных улицах несметные массы ждущих китайцев… Тем не менее в некоторых улицах смятение: противники реформы успели увлечь за собой несколько полков крамольников. И вот перед умственным оком больного развертывается новая псевдогаллюцинаторная картина, – картина уличной схватки вооруженных отрядов. Долинин отчетливо видит (псевдогаллюцинаторно) солдат и командиров, слышит (частью внутренне, частью галлюцинаторно) звон оружия, команду, ружейные залпы, победные крики… С крепости, которая теперь уже в руках конституционалистов, раздаются пушечные выстрелы… Затем, мало-помалу, все успокаивается; очевидно, гидра открытого сопротивления задавлена: врагам остаются лишь тайные действия, ибо самых главных из них еще не удалось переловить… На улице тишина: лишь слышно со стороны народа (действительно проходящего по улице) ликование и похвалы на мудрые распоряжения Долинина, вследствие которых все обошлось без большой кутерьмы. После стольких тревожных минут Долинин испытывает теперь глубочайшее удовлетворение: он – герой дня. Его квартира окружается, частью для почета, частью для предупреждения враждебных покушений, отрядом национальной гвардии; правда, взглянув в окно, Долинин не видит солдат, так как они расположены на почтительном отдалении, зато он знает об их близости непосредственно, ибо может, когда захочет, иметь с этими людьми умственное общение. К вечеру на улице недалеко от дома располагается прекрасный военный оркестр, который значительную часть ночи услаждает слух Долинина игрой торжественных маршей и других пьес. Тут больной уже не выглядывает в окно: ему довольно, что он чувствует присутствие музыкантов, видит оркестр своими духовными очами и своим внутренним ухом слышит исполняемые им пьесы (псевдогаллюцинации)… На другой день больной с утра собирается на заседание нового законодательного корпуса… В то же утро в квартиру больного являются двое его товарищей по службе и, после короткого разговора, приглашают его прокатиться вместе с ними в карете. Долинин принимает товарищей за присланных за ним членов законодательного собрания; хотя прямого объяснения на этот счет не было, но по взволнованным лицам друзей, по их многозначительному виду и почтительному обращению, равно как и по прорвавшимся в течение разговора намекам их и даже по некоторым прямого смысла фразам (галлюцинации слуха) Долинин узнает цель визита гостей; да к чему излишние слова между единомышленниками, имеющими возможность сообщиться между собой духовно, без посредства языка… Едут; больной озабочен мыслями, что делается теперь во дворце; тем не менее он замечает, что на главных улицах города стоит торжественное затишье… От проходящих по улицам отдельных личностей Долинин временами слышит обращенные к нему лаконические фразы восхваления, одобрения, сдержанные выражения восторга, иногда остережения (слух, галлюц.)… Погрузившись в свои соображения, Долинин рассеянно смотрит по сторонам и не видит, куда его везут… Вдруг отдельные выражения враждебного к нему отношения уличной толпы поражают его слух. Долинин осматривается и видит, что приехали на край города[78 - Известно, что больные иногда не узнают знакомых лиц, знакомых местностей, а между тем находят знакомое в лицах и местностях, видимых ими впервые. Немцы называют это «Verwechselung der Person, Verwechselung der Umgebung». В таком неузнавании знакомых местностей и лиц, равно как и принимании лиц незнакомых за старых знакомых и друзей, иллюзии и галлюцинации зрения весьма часто нимало не причастны41.]; на улице, как кажется больному, все чаще и чаще попадаются полицейские, растерзанные и пьяные отдельные солдаты, оборванные представители черни; из уст этих людей Долинин слышит уже прямые ругательства и угрозы… Тогда прибегнув к помощи интуиции, больной узнает, что шпион, переодетый кучером, нарочно завез их в часть города, враждебно настроенную мятежной партией; противники снова сплотились и делают отчаянные усилия, чтобы захватить в свои руки кормило правления, приняты уже меры, чтобы поймать Долинина и его друзей в ловушку… Замешательство и страх, написанные на лицах спутников, теперь более чем понятны. Но тем же путем интуиции больной узнает, что им в прикрытие послан отряд пешей гвардии, под командой двоих офицеров, его старых приятелей. Отряд еще далеко назади, но Долинин уже слышит (внутренне, т. е. псевдогаллюцинаторно) мерный шум шагов по мостовой и барабанный бой… Усталые извозчичьи лошади ежеминутно готовы остановиться и тогда придется застрять среди уличной толпы, становящейся все более и более враждебной… Но мужество прежде всего; пока не погас на папироске захваченный из дома огонь, неприятель не посмеет к ним подступиться, ибо он, Долинин, имеет ныне в своих руках верховную исполнительную власть в государстве (еще на дому старший из товарищей, приехавший с курящейся папиросой, предложил больному папиросу из своей папиросницы; папироса была принята больным как «символический скипетр власти»; зажегши ее еще у себя на квартире о папиросу товарища, больной всю дорогу не переставал курить, зажигая новую папиросу о докуренную и придавая большую важность тому, чтобы «не потерять огня»)… К тому же звуки марша (псевдогаллюцинации слуха) слышатся все ближе и ближе; через несколько минут карета будет нагнана эскортом. И вот, в приливе восторга, Долинин начинает в такт внутренне слышимым им шагам солдат напевать собственного сочинения марш, действуя при этом шагообразно своими ногами, так как теперь это движение ногами таинственно связано с движением кареты; если его прекратить, то и карета остановится… Но, вот, вот! передние ряды отряда уже окружили экипаж; против левого окна кареты марширует вечно серьезный капитан В., салютуя сидящим в карете обнаженной саблей; по другую сторону экипажа штабс-капитан П. широко шагает своими коротенькими ножками и восторженно что-то кричит (что именно, – в общем движении нельзя разобрать)… Эти зрительные явления – еще не галлюцинации, это лишь «видение духом»; у самого Долинина имеется в эту минуту сознание, что это еще не действительность, но только таинственное духовное предвкушение действительности; несомненная близость последней доводит восторг больного до высшей точки. Вдруг экипаж останавливается и спутники многозначительно приглашают Долинина выйти из кареты. Осмотревшись, больной видит, что подъехали к какому-то деревянному домику дачной постройки. Конечно, тут весьма удобно подождать приближающийся отряд (за поворотом дороги его еще не видно, но Долинин различными способами чувствует его близость). Долинин мысленно решает, что тут он даст людям роздых: отсюда они трое, облачившись в официальные костюмы и опоясавшись шарфами, пойдут пешком к зданию законодательного собрания, где их давно уже ждут… Но почувствовав вдруг огромную физическую усталость (немалую часть неблизкой дороги он восторженно пел и энергически работал ногами), Долинин при входе в дом передает старшему из товарищей свою символическую, все еще дымящуюся папиросу, выразив ему короткую просьбу «снять на время команду» с него. В первой комнате он садится к роялю и погружается в задумчивость. Очнувшись, он замечает, что в комнате никого, кроме него, нет. Но в смежных комнатах он находит незнакомых, странного вида людей, по-видимому, не обращающих на него внимания. По отдельным их фразам [одни из этих фраз он слышал лишь внутренне (псевдогаллюцинации), другие же обыкновенным путем, т. е. наружным ухом (производные галлюцинации слуха)] Долинин понял, что он окружен членами корпуса тайных палачей, которые, чередуясь между собой, стараются не прерывать с ним внутреннего общения и таким образом ловят все его мысли. Спутники его исчезли, выходная дверь на замке и, кроме того, охраняется сторожем, окна с решетками… Все погибло, Долинин попал в ловушку. Мы можем оставить больного на этих минутах буйного гнева и отчаяния, неожиданно наступивших после прежнего восторженно-воинственного настроения.

В этом извлечении из записанных для меня выздоровевшим больным воспоминаний я старался воспроизвести возможно ближе к действительности последовательность чувств, идей, фантазий и субъективных чувственных восприятий за несколько дней болезни подряд. Читатель видит, что за эти дни у больного было много безумного бреда с насильственными представлениями и производными ложными идеями; много простых образных представлений в качестве продуктов деятельности чрезмерно возбужденной фантазии; достаточно слуховых галлюцинаций и еще большее количество псевдогаллюцинаций, слуховых и зрительных. Что касается до галлюцинаций зрения, то их в это время совсем не было (позже на непродолжительный срок появились и они).

Внутреннее и действительное насильственное говорение

Не должно смешивать с «внутренним слышанием» «внутреннееговорение» самих больных. При этом говорении больные не имеют никакого субъективного возбуждения в кортикальной слуховой сфере, но лишь чувствуют более или менее насильственный двигательный импульс к кричанию, к произнесению тех или других слов, фраз, целых монологов или диалогов. Не завися от возбуждения центральных чувственных областей, это явление не имеет ничего общего ни с галлюцинациями, ни с псевдогаллюцинациями; это не что иное, как чувство речевой иннервации, результат возбуждения известных узловых клеток кортикального двигательного аппарата речи. Если больной произвольным усилием воли не подавляет эту непроизвольную или даже прямо насильственную двигательную иннервацию, или если последняя происходит с большой силой, то голосовой аппарат может в самом деле прийти в действие, так что в результате получатся непроизвольные крики, непроизвольно произносимые слова и фразы.

Вообще жалобы больных на то, что их языком говорят невидимые преследователи, приходится слышать довольно часто и в этих заявлениях должно различать два рода случаев: а) больные страдают только навязчивыми мыслями и упомянутыми жалобами желают выразить врачу только то, что невидимые преследователи отнимают у них их собственные мысли и взамен того вводят в их голову мысли чужие, которые они, больные, поэтому (т. е. за неимением собственных мыслей) и принуждены высказывать; b) случаи настоящей непроизвольной или насильственной иннервации двигательного аппарата речи. Последнего рода случаи хотя и не принадлежат к псевдогаллюцинациям, но краткое рассмотрение их здесь не будет совсем неуместным ввиду того, что эти патологические явления находятся в связи с явлением внутреннего говорения, которое обыкновенно смешивается авторами с психическими галлюцинациями.

Непроизвольное говорение может быть или явлением, часто повторяющимся и в то же время длительным, или, наоборот, явлением эпизодическим и даже случайным.

Иногда больной, собравшись сказать одно, нечаянно выговаривает совершенно другое, в силу рефлекса с органа зрения или слуха. При псевдоафазической спутанности больные делают бессмысленный набор звуков и слов иногда совершенно автоматично, вследствие иррадиации двигательного возбуждения на такие клетки кортикального центра речи, которые при данном движении в области представления вовсе не должны бы приходить в действие. Вот относящиеся сюда примеры.

Больной Дашков, находясь в нашей больнице, раз рассердился на надзирателя моего отделения и приготовился энергически ругнуть его; дождавшись прихода к себе в комнату надзирателя, он открывает рот, чтобы произнесть вперед заготовленную бранную фразу… но, к немалому его удивлению, его язык вдруг выговорил: «господин Щербаков» (фамилия надзирателя) и больше ничего. После двух, трех подобного рода случаев больной решил, что его язык уже не находится в его власти ибо невидимые экспериментаторы могут, с одной стороны, не дать ему сказать то, что он собрался сказать, с другой стороны, могут заставить его произнесть то, что он вовсе не думал. Раньше того этот же больной во время наступавших у него иногда периодов отупления и молчаливости нередко вместо ответа механически повторял предлагавшиеся ему вопросы, очевидно, в силу рефлекса с органа слуха…

Лейдесдорф[79 - Casuistischer Beitrag zur Frage von der primaren Verriicktheit. Psychiatr. Studien aus der Klinik des Prof. Leidesdorf., Wien. 1877, p. 236.]42 сообщает про одну из своих больных, между прочим, следующее: «Особенно трудно ей было говорить; она никогда не могла сказать того, что она желала… На вопросы она старалась отвечать правильно, но сама постоянно замечала, что она повторяет приблизительно одно и то же, никак не может кончить, но постоянно говорит, не сказавши именно того, что намеревалась сказать; кроме того, она заметила, что некоторые отдельные слова она повторяет совершенно против ее воли».

Мой больной Андреев (псевдоафазическая спутанность Мейнерта), желая правильно ответить на предложенный ему вопрос, не находит надлежащих слов; в этом затруднении его растерянность достигает до высшей точки и тогда с уст его (против его воли, как он сам весьма недвусмысленно дает понять) начинают срываться слова, к делу нимало не идущие, так что получается вполне бессмысленный набор слов или же аграмматическая фраза, с которой больной решительно не связывает никакого представления.

Известно, что кататоники иногда по целым часам подряд издают отдельные дикие звуки, выкрикивают отдельные, все одни и те же, слова или же повторяют бесчисленное множество раз и подряд одну и ту же, часто бессмысленную фразу. Мне кажется возможным, что в такого рода простейших случаях кататонической вербигерации собственно интеллектуальная деятельность мало участвует в явлении; непроизвольная работа мышцами голосового аппарата здесь может совершаться автоматично, единственно в силу самостоятельного раздражения клеток двигательного кортикального происхождения, которая иногда является в очень простой форме (монотонный крик), иногда же в форме более сложной и координированной (слова и набор их)43.

Однако весьма нередки также и такие случаи, где вербигерация кататоников, при всем своем характере монотонности, стереотипности и судорожности, дает в результате фразу, имеющую определенный смысл или даже довольно сложный ряд грамматично построенных фраз, содержание которых находится в видимой связи с мыслями, занимающими больного в данное время. В таких случаях интеллектуальное происхождение вербигерационных фраз едва ли может подлежать сомнению.

Бред моего больного Кар… за долгое время до наступления характерных явлений кататонии был сосредоточен на вопросах государственной важности; однажды я застал больного неподвижно стоящим и медленно, с раздельностью по слогам и с видимым усилием преодолеть существующую в двигательных путях задержку, вербигерирующим в таком роде: «надо, чтобы государь… чтобы государь… чтобы государь… надо, чтобы государь… вер… веррр… верил… чтобы государь верил… надо, чтобы ми… мин… инистры… чтобы министры… ответственны были… чтобы министры… ответственны были…». По-видимому, это не было непроизвольным «судорожным воспоминанием»: больной производил такое впечатление, что он составляет фразы на месте, причем, в силу внутреннего принуждения выразить вслух слагающееся в уме его, должен усиленно иннервировать плохо подчиняющийся воле голосовой аппарат и с большим напряжением выжимать из себя слова; задержавшись на известном слоге или слове, он, повторением той части слова или предложения, которую ему уже удалось выговорить, как будто бы добивался возможности произнести следующие стоящие на очереди слога или слова.

Кстати сказать, эта насильственность вербигерационного импульса обыкновенно живо чувствуется самими больными. В нашей больнице есть больной Куприянов, у которого в его теперешнем состоянии вторичного слабоумия осталась от несколько лет тому назад протекшей кататонии наклонность вербигерировать; он прекрасно характеризует непроизвольность своего говорения, называя его «самопарлятина» или «самоговорение». Язык его постоянно повторяет одни и те же, большей частью бессмысленные фразы или вставляет во фразы со смыслом стереотипные слова, к делу вовсе не идущие. Даже желая попросить чего-нибудь, больной выражается не иначе, как в такой форме: «самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение… пожалуйте папиросу… Не для самокурения… я сам хочу курить… но самоговорением… самовыговариванием… я вам самоговорю… пожалуйте покурить…» и т. д.

Наконец, независимо от явлений кататонии, характерная черта которой состоит в судорожной напряженности мышц[80 - См. Кahibanm, Klin. Abhandlungen. 1. Die Katatonie Berlin 1874 44.], непроизвольное говорение больных наблюдается при разного рода состояниях психического возбуждения. Но здесь, по-видимому, недостаточно возбуждения в сфере представления, а требуется, кроме того, усиленная возбудимость кортикальной двигательной области речи. В самом деле, при острой идеофрении, несмотря на высокую интенсивность бреда, несмотря на то, что отдельные представления приобретают при этом особенно значительную напряженность, больной может не только остаться молчащим, но и не чувствовать ни малейшего импульса к говорению; в этих случаях возбуждение сферы абстрактного представления сопровождается лишь раздражением кортикальных чувственных сфер, и в результате получается если не сплошное галлюцинирование (например, слухом), то по меньшей мере сплошное псевдогаллюцинирование (чаще всего то и другое вместе). Наоборот, маньяки, которые решительно не в состоянии удержать свой усиленно действующий язык, обыкновенно имеют лишь эпизодические галлюцинации или даже вовсе их не имеют[81 - Cp. Meynert, Ueber allgem. Verrocktheit und was damit zusam-menhangt. Wien. med. Blatter., 1880, № № 20-25.]. Разумеется, я не стану утверждать, что галлюцинанты непременно должны быть немы; но в этом вопросе необходимо различать случаи, где говорливость есть результат распространения возбуждения с центра представления на кортикальный центр речи, от тех случаев, где речь есть целесообразная реакция на галлюцинации и псевдогаллюцинации или где она бывает естественным и произвольным внешним выражением для внутренней деятельности мышления и чувственного представления. Наблюдение показывает, что сплошное галлюцинирование (respect., псевдогаллюцинирование) и непроизвольное иннервирование двигательного центра речи до известной степени исключают друг друга. Так, при острой идеофрении во время периодов общей экзальтации явления возбуждения в психомоторной сфере нередко становятся очень резкими; больные делаются весьма подвижными, многоречивыми, причем иногда принуждены говорить против своей воли; однако такие периоды обыкновенно не совпадают с периодами усиленного галлюцинирования, напротив, в это время галлюцинации и псевдогаллюцинации или отходят на задний план, или, по крайней мере, прерывают свое сплошное течение.

Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.

Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу – само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Долинин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, взводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие естественным путем (т. е. своими наружными ушами) не могли ничего услыхать, то Долинин поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было, и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, усиливаясь, по крайней мере болтать не громко. Это было именно не столько говорение, сколько, скорее, машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина. При этом «Я» больного находилось как бы в положении стороннего наблюдателя, разумеется, насколько это было возможным при аффективном состоянии, обусловленном чувством необычайности и важности переживаемого явления.

Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, но немногих коротких насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Долинин видит псевдогаллюцинаторно одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; псевдогаллюцинаторный зрительный образ как бы со стороны надвигается на Долинина, чтобы слиться с телом его и непосредственно вслед за таким слиянием язык Долинина, совершенно помимо воли последнего, выговаривает две энергически ободрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является тоже псевдогаллюцинаторно старик тайный советник X. Совершенно тем же манером, как раньше образ М., так и теперь образ X., надвинувшись со стороны на больного, как бы сливается с телесным существом последнего: Долинин чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводится голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной вполне уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование несомненно должно быть тесно связано с существованием его. Во избежание недоразумений я должен прибавить, что в этом втором эпизоде положительно не было слуховой иллюзии: уши Долинина слышали слова, действительно выговаривавшиеся его же языком и к этому объективному слуховому восприятию ничего не было прибавлено слуховой сферой субъективно. Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Долинин совсем не отличается талантом подражательности.

Непроизвольное говорение есть явление, весьма обыкновенное при истерии; оно составляет, между прочим, один из симптомов бесноватости. Известно, что во время демонопатических эпидемий XV—XVII веков, больные, независимо от своей воли и даже наперекор ей, говорили голосом и языком, нимало не похожим на их собственный голос и язык. Этого рода факты весьма способствовали утверждению всеобщего в те века убеждения, что устами таких субъектов говорит вселившийся в последних дьявол. В пример достаточно напомнить об одной из Луденских монахинь, сестре Агнессе, бывшей, по общему мнению, одержимой четырьмя бесами; однажды, будучи подвергнута заклинаниям в присутствии герцога Орлеанского, эта монахиня корчилась и богохульствовала подобно другим бесноватым и потом, успокоившись, объяснила герцогу, «что она не помнит всего, происшедшего с ней во время припадка, но вспоминает, что из ее уст исходили слова, к которым она же сама должна была прислушиваться так, как если бы эти слова исходили от постороннего лица»[82 - Calmeil, De la folie, II, Paris, 1845, p. 27.].