Иконников

– Да, это стена… – как бы издалека, из лилово-голубой дали отозвался он.

7-го августа

Сегодня мой Цдзень отрабатывал упражнение под названием «Ю». Это по имени его учителя. Странные на востоке имена. Я встречал человека, фамилия которого состояла из одной буквы О. Это упражнение, похожее более на эквилибристику со шпагами, чем на приёмы, скажем, из тхэквондо, хотя ни тем, ни этим тут и не пахло (я держал в руках недавно книгу восточных единоборств и не нашёл ничего похожего на это). Но вернёмся к Цдзяну. Он настолько был поглощен своим занятием, что не сразу заметил мое присутствие. И очень хорошо, т. к. я, наверное, не смог бы скрыть своего смущения. А оно было вызвано вот чем: почти голый и босой он расхаживал между четырьмя ивовыми в палец толщиной прутьями метровой высоты. На конце каждого прута был металлический наконечник. По лицу Учителя было видно, что он ищет в себе некоей опоры и концентрируется на ней. В момент максимального сосредоточения он перепрыгивал через прут, стараясь приземлиться у очередного прута таким образом, чтобы он оказался у самых ягодиц. Наконец он сделал характерное движение руками и с шумом выдохнул воздух через рот.

– Это не упражнение из тхэквондо, – пояснил он мне. – Вам может показаться это странным, – он указал глазами на торчащие смертельные прутья, – но это лучи моей жизни…

– Лучи? – переспросил я, поразившись необыкновенному сравнению.

– Да. Не в моём характере похваляться этим, но это сделает далеко не каждый.

«Это» он сказал с таким упором, что имелись в виду не только эти смертельные иглы, но что-то несравненно большее.

– Если хочешь познать себя, читай Конфуция, а хочешь быть твердым, как сталь, то нужно каждый день делать это, – сказал он и начал вынимать из колчана остальные «лучи жизни», не обращая ни малейшего внимания на то, как чуть пониже левой ягодицы сочилась кровь.

Это начало принимать оборот детской игры в «ножичек». Помните? Когда нож должен с молниеносной скоростью пронзить пространство между растопыренными пальцами. Впрочем, в любом серьёзном занятии есть элемент игры.

7—8-го августа

Прошло несколько дней, похожих на бесконечное моление простоте, свободе, тишине и краскам природы. Выражаясь языком Сальвадора Дали, какое-то параноидально-молитвенное состояние наполняет меня. То, что происходит за соседней горой, кажется, для меня не тайна – я отчётливо вижу, как там ходят люди… А когда пролетает мимо бабочка или стрекоза, я отчётливо слышу, как стучат их крылья. Но в доме Цдзянов всё идёт своим чередом. Катя мне с упоением рассказывает о горах, местных обычаях и о тётушке, которая живёт почти в облаках. Я сделал большое усилие, чтобы поверить в это, зато без всякого усилия написал два полотна: одно – с изображением дворика Цдзянов, а другое – пейзаж с горой, похожей на гору Saint-Victoire[4 - Святой Виктории (фр.).].

А тем временем мой дорогой Учитель не перестаёт удивлять меня. Нынче он продолжил оттачивать все те же упражнения из серии «Ю».

Я подошёл к нему, когда он стоял ко мне спиной. Меня поразил его высокий рост: оказывается, он стоял и покачивался на деревянных колодках. Спина и лопатки его были покрыты, как оспой, вмятинами от «стрел». На правой его руке имелась повязка – видно, свежесделанный порез, покрытый марлей. Учитель назначил себе перерыв, расхаживал по кругу и молчал. Я воспользовался этим.

– Учитель, – сказал я, – я не выношу крови, при виде её у меня начинает зудеть кожа и кружится голова. Мне кажется, гораздо больше по душе увидеть то, как вы медитируете.

– Для этого надо встать в 4–5 часов утра.

– Гм… – сказал я, ероша волосы, – я не знаток трансцедентальных тайн, и всё-таки у всяких правил бывают исключения. Нельзя ли поступить как бы противу правил… достичь небес как бы в два прыжка…

– В два прыжка? Это зависит не от нас… Впрочем, мне это напоминает добрый трюк, как некто Х, по словам Y, перепрыгивал пропасть в два прыжка. Не получится, – он задумался.

Я, несколько внутренне пристыженный, быть может, неуместностью вопроса, отошёл в сторону. Надо сказать, что, как мне показалось, мой Учитель был слегка не в духе, и я поспешил ретироваться.

9-го августа

Ого! У моего Цдзяна этажом выше завелась родственница. «Этажом выше» – это высоко в горах. Эта та самая тётушка Цдзяна, о которой мне без конца рассказывала Катя и которая в их отсутствие хозяйничала здесь. Нынче откуда ни возьмись, как снег на голову, она свалилась к нам. Так в горах к нашим ногам иногда скатывается камень, ноздреватый, почернелый от времени и в пыли. Это высокая, сморщенная, но не дряхлая старуха, которой лет сто. В руках её толстая и тяжёлая палка, она её держит наготове, как будто это ружьё, которым она отгоняет время… старуха от времени потемнела, но, похоже, её разум не помутнел: на какую-то мою игривую фразу она отреагировала мгновенно и посмотрела так, что у меня пропала всякая охота остроумничать с ней. Она не церемонилась с Цдзяном, усадила его напротив себя и полчаса ему что-то внушала. Цдзян сидел, как ученик перед учителем, и молчал, по всему было видно, что она много значит для него. Разговор, очевидно, коснулся и меня. Старуха иногда поглядывала на меня, как на летучего мышонка, потерявшего ориентир, а я, разумеется, – на неё, как на неизвестный минерал, а ещё точней, как на мираж, который возник в «чертоге снегов» лет сто назад и до сих пор не покинул землю…

Наконец грозная старуха Изергиль распрямилась во весь свой громадный рост, ухватилась за клюку и стала собираться в обратный путь. Цдзян взялся проводить её до перевала.

Разумеется, старуха приходила не посмотреть на меня (а может быть, и посмотреть, кто их знает, старух). Она принесла в узелке фасоль и рис. Это особый горный рис, необычайно крупный, о котором я уже наслышан. Цдзян мне как-то говорил, что от употребления его никогда не будет заворота кишок, проходит всякая боль в животе и исчезают камни в почках.

10-го августа

Везёт же мне на представления такого рода, на которые даже видавший виды БДС не пошёл бы за деньги. А вы не знаете, что такое БДС? Это бродяга дальнего следования. Мне очень даже к лицу теперь такое имя – нынче я живу почти на крыше мира. Но вернёмся к тому, с чего я начал – к «представлениям», от которых у меня слегка кружится голова и шелушится кожа.

Нынче я встал ранее обыкновенного, надеясь застать Учителя в позе «мудреца», но увы! Я едва не застал его в позе мёртвого! Цдзян по-прежнему оттачивал и отрабатывал упражнения из серии «Ю». Нравятся мне манипуляции с острыми предметами или нет, но я вынужден описать их.

Я видел множество цирковых номеров, аттракционов и замечательных сцен. Но всё это не то. Все они так или иначе направлены на то, чтобы вас поразить, удивить. Цдзян, кажется, преследовал иную цель, а сказать точнее, он вовсе не преследовал никакой цели. Он делал то, что мы делаем каждый день: дышим, ходим, разговариваем. Это оказалось частью его жизни – частью судьбы. Я сел на лавку, сколоченную из сучковатых жердей, и стал наблюдать за ним.

Цдзян покойно лежал, как на бороне, перевёрнутой кверху зубьями, на щите, из которого торчало нечто наподобие нам знакомых «смертельных игл». Так продолжалось несколько минут. Наконец он встал – его спина была чиста, как спина младенца.

Но вот по его лицу как бы пробежала судорога, оно одеревенело, а его движения стали какими-то деревянными, как бы источавшими сумасшествие или заимствованными у йогов лунг-гом-па. Я следил за Цдзяном, всё более и более расширяя зрачки. «Ого! – подумал я, – да тут нечисто», – припомнив одну из замечательных хрестоматийных фраз. А между тем Цдзян всё более сосредотачивался на какой-то мистической мысли, не доступной мне. Его движения приобретали всё более неадекватный характер и тёмную окраску, как будто вокруг него сновали сто тысяч ведьм. Казалось, что вокруг него сновали в неисчислимом количестве голов и хвостов демоны. Он их ловил, отламывал[5 - Тибетец суеверен. Ни одно небо мира не кишит таким разнообразием злых духов, демонов, колдунов и проч. – может, оно поэтому так и притягательно. Демон по-тибетски – это не «гордый дух изгнанья» в нашем понимании, это нечто среднее между головастиками, колючим кустарником и теми формами, какие только может нарисовать ваше воображение. Отсылаю Вас к замечательным книгам А. Давид-Неэль.] хвосты и сворачивал головы. Разумеется, эти «хвосты и головы» были всё те же остроконечные предметы. Он их гнул, выравнивал, затем снова гнул и снова выравнивал, затем, что называется, изгибал в бараний рог и бросал на землю. Казалось, он бы без труда разорвал подкову. «Зачем ему это?» – как током высокой частоты проносилось в голове. И всё-таки я с восхищением следил за ним. Цдзян демонстрировал великолепное владение своим телом и поистине геркулесову силу. Его тонкие и прозрачные, как свечи, пальцы творили чудеса. Казалось, вокруг него не было ни одного металлического предмета, который так или иначе не побывал в его руках.

Вот он покончил с крупными предметами и перешёл на мелкие. Затем из колчана вытряхнул дюжину гвоздей длиной не менее 200 мм, схватил два, как будто они были раскалены на огне, и через минуту они повисли у меня на пальце, связанные между собой узлом, как две верёвки. Я на лету подхватил их и положил себе в карман[6 - Теперь в Москве эти два гвоздя – предмет восхищения моих друзей, они висят на самом видном месте. Я их назвал «мёртвая петля Цдзяна».].

Как я уже сказал, я не мог скрыть восхищения, следя за Цдзяном, однако уже через минуту он разочаровал меня. Когда острием меча он начал прикладываться к горлу, а рукоятью крепко упёрся в дерево, так что отлетела кора, я понял – будет изгибать. Мне стало дурно… Я сейчас же покинул его.

«Зачем ему это? – недоумевал я. – Кажется, он в своём ламаистском экстазе перещеголял самого себя и стал действительно похож на циркового клоуна. И, кажется, он кого-то хочет поразить? Уж не меня ли? Нет, это никак не вяжется с обликом Цдзяна». И всё же странное подозрение затаилось в моей душе. Так, размахивая руками и размышляя, я расхаживал по саду. «Но если так пойдёт, – размышлял я, – в следующий раз он подведёт меня к пропасти и станет уверять, что нет ничего лучше для мужчины, чем хоть раз в жизни перепрыгнуть пропасть, и станет перепрыгивать её. И, верно, с первого раза промахнётся и „станет её перепрыгивать дважды“… – Довольно!»

Сегодня выдался великолепный день. Изнурительный суховей, я бы сказал – сухостой, переменился на северный ветер. От этого вершины гор приобрели как бы более чёткие очертания и стали звучать наподобие хрусталя. Мы с Учителем сидели под чинарой и читали. Он – в своих неизменных парусиновых шортах, я – слегка кутаясь в козью кацавейку. Подле моей правой руки лежала соломенная шляпа, наполненная доверху красной алычой. Я брал, не глядя, ягоду за ягодой, а косточки выплёвывал себе под ноги. Мой Учитель заметил это и сказал:

– Из человеческих отправлений есть две замечательные вещи – это моча и слюна. Никогда не выплёвывайте ничего изо рта.

Это не значит, что косточки вы должны съесть, – заметив моё недоумение, сказал он, – но сложить их в коробочку, пересчитать обязаны, с тем чтобы весной или осенью предать земле.

Разумеется, это было сказано в дружеском тоне и без тени наставления. Мне даже в голову не могло прийти обидеться – тем более он, быть может, пошутил. Но по моим слюнным железам после этого как бы провели пальцем…

Я поблагодарил Учителя (на этом мой вегетарианский завтрак завершился), и мы с Катей направились в лес, что синелся на четыре горизонта. На пути нам встретились две загорелые… янки, если б их всё же недостаточный загар, я бы сказал – мулатки: одна – со свёртком на голове, видно, белья, другая – с чем-то. Они громко разговаривали и хохотали, не обращая ни малейшего внимания на наше присутствие. Мы им невольно уступили дорогу, и подруги, покачивая бёдрами, как некий сиккимский караван, скрылись с наших глаз.

– Какие весёлые женщины в ваших краях, – сказал я, – а между тем ни одна из них не взглянула на меня глазом.

– А вы бы этого очень хотели? – отозвалась Катя, слегка покраснев и сощурив свои и без того щелки-глазки.

– Да так… – отвечал от рассеянности я.

У Кати веселое имя Катя, извините за невольную тавтологию, но согласитесь, глядеть на смуглое восточное личико и говорить: «Катя, как вы милы», – забавно…

Катя владеет каратэ. Когда я по рассеянности, позабывшись, как на спинку стула, облокотился на её плечо, она легонько подсекла мне ногу сзади, а локтём толкнула в бок – я, как перышко, оказался на земле.

– Ну как, не больно? – рассмеявшись, сзади отозвалась она, – представьте, что вы с облаков спустились на землю.

– Что это было, каратэ? – спросил я недоумённо.

– Это всего лишь киме-вадза[7 - Приём каратэ.].

Затем начала долго объяснять, как ей было самой поначалу больно. Затем привыкла и полюбила каратэ.

Славная девчонка эта Катя! Её воображения хватит на десятерых. Кажется, она ко мне стала привыкать и даже скучает, если меня нет дома. Сядет молча и глядит в ту сторону, куда ушёл я. А когда, случается, я не в духе, сядет молча и глядит в глаза – изучает. Так иногда глядит незнакомая собака, с виду добрая, а погладь – укусит. Однажды мы долго глядели друг на друга, не моргая, с четверть часа, я уступил, зато нечто вычитал в её глазах. Что? Раскрою, когда их непременно нарисую.

Ну вот, кажется, я исполнил своё обещание. Нынче с утра хотя мне нездоровилось, но я написал её поясной портрет. Сначала я бросал фигуру и оставил в покое её головку, про шляпу и вовсе позабыл, когда вспомнил, было поздно: её не оказалось под рукой, пришлось писать по памяти. Работа шла трудно: одолевали то ли слепни, то ли мухи. Я был так увлечён, что не заметил. Получилась неплохая вещь.

– Ну, это же великолепный Гоген, – сказала Катя.

– Ну если Гоген, то уж не великолепный, – сказал я с видом знатока, попыхивая трубкой. – И потом, кто же вы для меня – Техамана?

Она засмущалась и пожала плечами. Бедная девочка, мсье Гоген, как луна, которую видишь, а не достанешь рукой. И так ли он деликатничал бы с вами? Ведь для него сорвать бутон восточного цветка было делом пустяковым. Он не для того приходил в этот мир, чтобы разводить сантименты…