Иконников

Иконников
Виктор Федорович Капустин

Роман о художнике, который делает открытия, каких никто не предполагал. В Библии сказано: «Люди имеют уши и не слышат, имеют глаза – и не видят».

Виктор Федорович Капустин

Иконников

Роман

Пытливому племени молодых художников эпохи застоя посвящается

* * *

© Капустин В. Ф., 2022

© Логос, 2022

Уроки учителя Цдзень

Мой учитель из известного рода ашогов. Ашог значит на местном наречии нечто наподобие шамана-колдуна. Я немало странствовал, но никак не могу понять, к числу какой народности принадлежит этот человек.

В его облике много восточного, но он бел, как европеец, в плечах широк, как африканский зуав, а ростом невысок, даже мал, по горам лазает быстро и ловко, как Казбич, а носит имя Цздян[1 - Или, как я его ласково называю, Цдзень.]. Видно, есть люди, облик которых и судьба должны обладать каким-то магическим смыслом.

Я мало знаю из его прошлой жизни. Мне только достоверно известно, что ещё мальчишкой он был вывезен родителями из этих мест. Но вскоре родители умерли от какой-то загадочной болезни. Мальчик тоже заболел и долго был слеп. Его выходили монгольские пастухи. Затем разыгралась корейская война, потянулись беженцы. Его прихватила цыганская семья. Таким образом он оказался на Тибете. Затем его приютили люди, которых он называет гуру. Трудно сказать, кто эти люди, может какая-нибудь запрещённая секта, а может нечто наподобие тибетских лам. Мы только однажды коснулись этого вопроса. Зато часто на заре, когда только алел Восток, я замечал, как мой Учитель поворачивал лицо в сторону солнца и с его губ, как лепестки загадочных растений, срывались непонятные имена…

5-го августа

Нынче поутру я приехал в город Н. Город Н. – это Новониколаевск, или Не-чер-но-морск. Второе лучше (это значит, что он стоит не на Чёрном море). Вот видите, как одним росчерком пера можно утвердиться в нужной географической плоскости и тем самым избавиться от приевшихся описаний причерноморских городов. Но я не могу вас избавить от описаний гор.

Для предмета моего дальнейшего рассказа лучше всего подошёл бы Тибет, а ещё лучше – Гималаи, но поскольку я ни там, ни там не был и эти описания несколько тоже приелись, будем держать на прицеле горы, например Кавказские. В конце концов это не имеет ровно никакого значения.

Итак, я приехал в город Н. Напомню, было утро. По привокзальной площади бегали 2–3 трамвая, и совсем не было машин. По затоптанным газонам бродили лошади, и не было очередей у железнодорожных касс. Сразу было видно, что энергетический коллапс, захлестнувший полстраны, коснулся и этих мест. Лёгкие брички, повозки, телеги и т. п. и впряжённые в них полуослы, полулошади – тому яркое подтверждение. Я выяснил, как добраться до пункта С., и пошёл выяснять, как нанять извозчика. Это, оказалось, не составляло труда, потому что некоторые из них покуривали цигарки, а иные листали газеты, наверное, со вчерашними сообщениями, где нынче в любой момент может разразиться война. Я, на их пример, сел на лавку, накинул ногу на ногу, закурил трубку и, поджидая более или менее надёжный экипаж, стал глядеть по сторонам.

«Читатель ждёт уж рифмы розы». Нет – ни роз, ни экзотики, ни даже особой свежести я здесь не нашёл. Было обычное утро, каких в северных широтах бывает тысячи. Направо и налево были горы.

Вдали, точно пик сдвоенной Фудзиямы, торчал Эльборус, или пик горы, похожей на него, овеянный розовым утренним дыханием, а вот сзади, я как-то сразу это ощутил затылком, на город набегал целый каскад белоснежных вершин. Впереди их «бежали» две или три сопки совершенно восхитительных очертаний и цвета яркого Веронезе. По роскошному цвету их можно было догадаться, что они – принадлежность высокогорных долин. Вот, видимо, туда мне и предстояло взобраться. Я с недоверчивостью посматривал то на полуослов, то на вершины гор и никогда бы не поверил, что через пять часов эти горы лягут у моих ног и пара замученных кляч доставит меня в один из чудеснейших уголков земли – К-скую долину.

Мне не доставит особого удовольствия, если я перескажу все перипетии нашего пути. Как вы уже знаете, мы забирались в горы почти пять часов, из них раза два или три останавливались, чтоб осмотреть или починить повозку, напоить лошадей или по другой надобности. А всё остальное время я сидел на козлах, лежал на свежескошенной траве, которой было устлано дно «экипажа», читал, зевал и даже спал… Ни распроклятый треск телеги, ни покукивания лошадей этому не были помехой.

Я не стану описывать однообразный пейзаж, состоящий преимущественно из острых, торчащих по обе стороны камней, незнакомых мутных речек да понуро стоящих на дороге волов. Вид со стороны города был и то прекрасней. Меня сначала поразил довольно пустынный для этих мест ландшафт, грустный и бесконечный, как Аппиева дорога, но я тотчас успокоился, как только нам встретились два или три таких же грустных, как и наш, экипажа. Я сказал «нам» – это мне, извозчику и его жене, которых я не могу вам представить вследствие того, что они заняты разговором между собой и мы повёрнуты спиной друг к другу.

На одном из перевалов посвежело: на небо набежали два или три облачка, прогремел гром, но этим всё и разрешилось – солнце вновь немилосердно начало жечь бочка. Казалось, не будет конца этому каменистому пути.

Наконец начал заметно тускнеть пейзаж, высоко чернеющие платаны и ели начали перемежаться тощим кустарником, а местами и вообще вытесняться, как лишаем, травой. К концу нашего пути стало прохладно: подул совсем по-особому, как через аэродинамическую трубу, ветер, видимо, снежные вершины были где-то рядом. Я начал кутаться в альпийскую штормовку и спросил моего извозчика, хмурого, неразговорчивого ассирийца:

– Да скоро ли мы доедем?

Он молча показал кнутом на соседнюю гору, это означало, что до неё примерно ещё час пути. Я встал с телеги и пошёл пешком, т. к. дорога стала до такой степени петлять и круто подниматься вверх, что лошади стали. Через четверть часа моей рекогносцировки мой экипаж меня нагнал, я сел, и телега весело покатила вниз, теперь уже под гору.

Уж солнце, казалось, начало поглядывать на закат (в горах это происходит неожиданно), когда мы наконец выбрались из глубокой расщелины и навстречу нам, точно распахнул кто двери, открылся великолепный вид. У меня нет слов описать то зрелище, которое открылось моим глазам. Скажу только, что мне сразу стало ясно, что это достойное вознаграждение за тоску и однообразие пути.

Во-первых, во все четыре стороны были горы, каких я никогда и нигде ещё не видел.

Первое, что пришло на ум, что они нарисованы. Их синеватые зубцы, покрытые снегом, были так умело раскрашены под ультрамарин, переходящий плавно книзу в Веронезе, что можно было подумать, что это акварель. Наша дорога на фоне их выглядела неумело брошенной верёвкой, которая всё поднималась кверху и как бы уходила в небо. По обе её стороны имелось пространство, удивительным образом напоминающее нашу приазовскую степь. Я сказал «степь» – это лишь для того, чтоб выразить пространство, – тени, отбрасываемые горами в самых резких тонах, говорили о другом, о достаточной разрежённости воздуха и некоторой отрешённости от внешнего мира. Два или три орла неподвижно стояли над запрокинутыми кверху головами гор, как бы напоминая нам об этом. Слева, у дороги, образовался полуразрушенный монастырь, за ним два-три зубца как бы обломленных вершин, они обрывались прямо в пропасть. На дне её, действительно, как «ласточкино гнездо»[2 - М. Ю. Лермонтов.], лежало селение. Прибавьте к этому какой-то терпкий аромат и удивительный свет, которым было пронизано пространство. Этот свет особенный, он как-то по-особому ниспадал с небес и также по-особому исчезал в долине. А теперь заключите панораму по четырём или пяти углам ниспадающими с громадной высоты водопадами, и вам станет ясно, на какую головокружительную высоту забрались мы.

Именно в таком месте я и предполагал обнаружить жилище Цдзяна. А вот и его дом. Я об этом сразу догадался по широким ставням, обращенным на восток и окрашенным в яркий цвет. По тому, как он стоял, на почтительном расстоянии от дороги, можно было подумать, что это брошенный каким-нибудь зажиточным наместником или имамом особняк.

Сразу было видно, что это не дом, а жилище, где обитают йогини-ведьмы или зарождаются значительные дела.

Моему вознице не надо было объяснять, что мы приехали. Я поблагодарил его, взял чемодан в одну руку, штормовку накинул на другую и начал медленно подниматься в гору, поскольку, как я уже сказал, мне предстояло пройти ещё значительное расстояние. Ещё издали я увидел, как знакомая фигура Учителя и незнакомая фигурка его дочери с собакой поджидали меня. Кстати, где-то я упоминал о его дочери, если нет, знакомьтесь: Катя Цдзян.

Я думаю, не надо убеждать читателя, что всякая встреча после долгой разлуки любящих друг друга людей носит несколько интимный характер. Только поэтому я не стану описывать её, а перескочу на другой день. Возникшую же паузу заполню вот чем. Почему я Цдзяна называю Учителем? По многим причинам. У каждого человека должен быть свой гуру. Цдзян мой Учитель не в прямом смысле. В прямом смысле за ним следовать нельзя (из дальнейшего рассказа это будет видно). К тому же, кажется, Монтень сказал: «Кто следует за кем-то, тот не следует ничему», а к великим старикам иногда следует прислушиваться. Не знаю, как насчёт Монтеня и адептов неоконфуцианства, но вот своей точкой отсчёта становления как личности я бы назвал знакомство с Цдзяном. Как это произошло? Это не произошло, а пришло, как приходят неожиданно письма или Вам объясняются в любви.

Всему виной, как сказала бы Агата Кристи, поезд, поезд №… – не помню, зато, как сейчас, помню – вагон № 6, 19 октября. Осень. В нетоплёном вагоне холодно – на улице подмораживает. И вдруг человек в простенькой розовой накидке типа кимоно и в сандалиях на босу ногу (эдакий расстрига из буддийских монахов).

На гладко выбритом лице нечто наподобие улыбки, на голове – какой-то узелок, его длинные рукава пластично ниспадали вниз, их в виде чёрного позумента украшали чаки, на груди – иероглифический знак, видно, амулет, а за плечами – поддерживаемая резинкой шляпа. На вид ему было лет 40. От всего его вида веяло каким-то стоическим благородством, каким-то древнеиндийским благоуханием, нынче напрочь позабытым нами (есть отчего правой брови стать чуть повыше левой). Развязался разговор. А далее… я не мог оторвать глаз от этого человека. Его рассказ поразил меня. Его бархатные глаза, ровный голос, его манера как-то по-особому прямо держать голову и смотреть как бы сквозь вас, в глаза – вошли в душу. Случалось ли вам влюбиться в человека с первых минут? Это как раз тот случай, когда я уже любил этого человека, сам не зная за что. Может, за чудачество? Ну если так, то нашим миром в немалой степени движут чудаки.

Мой дорогой Учитель не перестаёт удивлять меня. Если о человеке иногда говорят «кусок золота», то это, наверное, о таких, как он. Ну скажите, что за надобность из 5-ти или 6-ти имеющихся в доме комнат отдавать мне на откуп три? При всём моём желании я ведь не могу разделить чемодан на три части. Мне вполне достаточно и одной. Я сейчас сижу на широкой кровати и болтаю ногами в размышлении, какими впечатлительными днями поделиться с вами. Быть может, вам интересно, чем меня потчевали? Разумеется, ни осетрины, ни говяжьих котлет на столе не было. Был строго вегетарианский, но изысканный стол. По правде сказать, я почти не глядел на блюда, поглощаемые мной, а глядел на Катю – она глядела на меня. Я бы ей не дал более шестнадцати лет, однако, я имею более утешительные сведения отца. Кстати, на отца она совсем не похожа. Её смуглое восточное личико великолепно контрастировало с ослепительно белой блузкой, видно, накрахмаленной и отглаженной для меня. «Женщины! Женщины! – как сказал о них классик. – Кто их поймёт? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят»[3 - М. Ю. Лермонтов.] и проч. Мне добавить нечего, разве то, что они везде одинаковы.

7-го августа

Нынче я встал не слишком рано, не слишком поздно для себя – как обычно – но солнце предупредило меня. Оно полыхало раскалённым железом. Милльон увесистых искр-росинок зажглись в саду.

Клейкие щупальца с кисловатым запахом каких-то экзотических растений глядели в окно, как бы приглашая меня в сад. Я вышел в сад и остолбенел: душистый, приторный аромат гор сразил меня! Муза не заставила ждать себя. Я схватился за кисти и палитру и набросал крошечный этюд, который я так и назвал: «Утро». В глубине картона я изобразил самого себя в ослепительных белых одеждах, на переднем плане этюдник, а под ним арбуз. Горы едва виднеются на заднем плане. Разумеется, этот этюдник – только слабый отблеск того баснословного света, что нынче всё утро простирался к моим ногам. Через 10 минут меня покинуло вдохновение, а ещё через 10 минут нас кликнул Цдзян.

После незначительного завтрака какой-то горьковатой зеленью, которой была приправлена горсточка риса, мы пошли гулять. Мой учитель – отличный краевед инастоящий гид. По пути он рассказал мне поучительную историю, она из разряда легенд.

Некогда эти места населяли два полудиких народа. Взбрело им в голову делить эти горы. Сыр-бор разгорелся особо вокруг этой горы. Он мне показал вершину, точь-в-точь такую, как я однажды видел возле Теберды, – тогда по ней ходили, должно быть, стада оленей и диких коз.

– Моя земля! – кричал один народ.

– Моя, – отвечал другой.

Один народ был половчей, другой – коварней, но оба глупы, потому что в спор вмешался третий народ.

– Моя земля! – сказал их визирь (должно быть, мудрый человек).

Вначале его никто не слушал. Тогда он набил голенища ноговиц своей землёй – должно быть, привезённой издалека – взобрался на вершину этой горы, поклонился на три стороны, стал на колени и сказал: «Да поразит меня Аллах, если я скажу неправду, да проклянут меня, моих детей и весь мой род эти два враждующих народа. Клянусь, что та земля, что у меня под ногами, – моя земля!»

С глупым удивлением слушали его те два враждующих народа – должно быть, ослабленных к тому времени войной – и ушли из этих мест.

Не говорит ли это лишь об одном: вражда – худшее лекарство от наших бед. В споре о земле между двумя народами рано или поздно появится третий – умней и расторопней. Спорная территория будет принадлежать ему, потому что, в конце концов, земля едина, а сказать по совести – ничья…

Так, разговаривая, мы спустились к реке. День обещал быть самым радужным. Нежные бледно-лиловые облака красиво облегали синеватые вершины, как гроздья спелого винограда, ветер едва-едва касался их, да они, кажется, и не собирались никуда двигаться. По бокам ближних гор быстро стекала акварельной краской матовая зелень, и лишь у наших ног она останавливалась. Разросшиеся платаны, казалось, спали, положив головы друг на друга, и лишь краешком уха слушали тишину. Мы с Учителем миновали какой-то каменный мостик, из-под которого пахло кисло-серным источником, и стали подниматься в гору. Ещё издали я заметил как будто выложенную кем-то стену, напоминающую местами раскинутый кем-то по горам виноградный плетень. «Должно быть, остатки какой-нибудь старинной крепости», – решил я, но ошибся.

– Это, вероятно, китайская стена? – сказал я, желая слегка польстить самолюбию Учителя, когда мы подошли вплотную к стене.

Но всякому броскому сравнению едва ли не оборотная сторона – неудовольствие. Он промолчал. Мы продолжали молча идти вдоль стены, выложенной из обычного камня. Наконец он взобрался на один из них, поставил ногу на другой и долго вглядывался куда-то вдаль, заложив руки за спину. Его невысокая ладная фигура как-то особо была привлекательна в этот момент, его распущенные волосы слегка колыхал ветер – он был красив, как римский оракул.