Двадцатый год. Книга первая

– Несущественно. Пришли послушать Анатолия Васильевича?

– Вы ведь понимаете зачем. Проводить. Вас. Преподнести подарок.

– Подарок?

– Да. Пожалуйста. Прошу вас, возьмите.

В приоткрытой конфетной коробке чернел миниатюрный браунинг с вензелем на рукоятке, буквы F и N.

Бася улыбнулась.

– Чтобы было из чего застрелиться?

– С вашим несокрушимым душевным здоровьем? Пригодится как пугач. У нас тут по Москве ходить опасно, а вы почти на фронт. Инструкция прилагается. Кто он, счастливый избранник? Покажете?

– Тайна, – сказала Барбара. – Не сердитесь.

Фуражка Ерошенко упорно пробивалась сквозь аудиторию наркома. «Еще одна наша задача – способствовать излечению общества, психика которого искалечена двумя жесточайшими войнами. Сейте семена гуманизма и человеколюбия, учите прощать оступившихся, помогайте изжить готтентотскую мораль. Пусть залогом гражданского мира…»

– Умный хоть? – спросил поэт Барбару.

– Надежда науки. Древнеримская словесность, славянское языкознание.

Ерошенко выбрался из толпы и, встав в пяти шагах, у платформы военного эшелона, рассматривал с улыбкой Барбару и великана. Великан посетовал:

– Не зря я ненавидел в гимназии всё древнее, церковное и славянское. Он случаем не поп?

– Черное духовенство. Монах. Католический.

– Иезуит? – неизвестно чему обрадовался поэт.

– Доминиканец, – призналась Бася. – Изгнан из обители за совращение юной паулинки.

Нарком закончил выступление и, сойдя с подножки, говорил о чем-то с Крупской. На перроне сделалось свободнее, публика рассеялась вдоль поезда. Оркестрик заиграл «Czerwony sztandar»[12 - «Красное знамя» (польск.).]. Снова польское, будто кто-то попросил, специально для Барбары. Нарком, между прочим, мог. Торжественное прощание с одной из лучших сотрудниц. Трудолюбивой и безмерно скромной. Отказавшейся, после ухода в морской генштаб Лары Рейснер, занять секретарское место.

– Тогда другое дело, – одобрил поэт совращение доминиканцем паулинки. – Не боитесь?

– Меня и Лидия не устрашила.

– Пантера?

– Что за оскорбительная кличка? Слышу второй уже раз.

– Из книжки одной дурацкой. Не бойтесь, я не читал. Ба, а вот и лупа из фабулы…

Он повел глазами в сторону. По перрону, лавируя меж кучками людей, бодро шла в сопровождении товарища Збигнева поэтесса и живописка. Бася вопросительно взглянула на поэта.

– Вся Москва отправляется в Киев?

– Верно, захотелось подкормиться и погреться. Год назад тоже многие поехали.

– Все же вам следовало быть с нею добрее.

Пантера поднялась в салон-вагон. Товарищ Збигнев остался у подножки. С ним беседовал нарком и Крупская. Барбара ощутила беспокойство.

– Басенька, будь всё так просто… – В словах поэта послышалось: «Будь с вами всё так просто». – Ну да ладно, принцесса Греза, долгие проводы лишние слезы. Вернетесь в Москву, заходите. Вместе с коварным доминиканским соблазнителем. Буду ждать.

Великан осторожно подержал ее руку в своей и двинулся к вокзалу, рассекая толпу агитаторов и пропагандистов, как «Титаник» волны Атлантики. Бася сделала шаг к стоявшему в пяти шагах штабс-капитану.

– Барбара Карловна! – позвал ее нарком.

Ерошенко хихикнул. Бася повернулась к Анатолию Васильевичу. Улыбнулась товарищу Збигневу, сухим кивком обменялась с Крупской.

– У меня для вас новость, – сообщил нарком. – Будем переносить Дантона.

– Куда? – машинально спросила Бася.

– Пока не знаем. На площади Свердлова планируем Карла Маркса. Вы продолжаете работу над Робеспьером?

– Конечно. Вот. – Бася показала на кофр.

– Вам бы и самой пора начать писать. Сделайте нам брошюрку о женщинах французской революции. О Шарлотте Корде, мадам Ролан, Теруани де Мерикур…

– Теруани? – скривилась Бася. – Лучше о Люсили Демулен.

– Хорошо, напишите о мадам Демулен.

Теперь скривилась Крупская.

– И о мадам Ламбаль не позабудьте вкупе с прочими жертвами террора. Товарищу Котвицкой, прежде чем писать, следует преодолеть буржуазный идеализм.

Бася ухмыльнулась. Идеализм… С первых дней недолгого пребывания во внешкольном отделе она бесила комиссаршу иным – цветущим возрастом и древнеримским профилем. Возможно, еще и независимостью. Но независимостью в революцию не удивишь. Зато каштановыми волосами… Подошедший с кинокамерой Зенькович отсалютовал Ерошенко и стал подыскивать место для аппарата.

Крупская строго поглядела на наркома.

– Да и вам, Анатолий Васильевич, нужно кое-что пересмотреть. О какой готтентотской морали вы сегодня толковали? О той, когда благом является зло, причиненное нами врагу? Простите, но подобная мораль на войне необходима.

Нарком вздохнул, по обыкновению – печально.

– Надежда Константиновна, не спорю. Но прошу обратить внимание: гражданская война почти окончена, мы на пороге гражданского мира.

– Все же обдумайте свои формулировки. И кстати, почему коллективу, едущему работать в украинской среде, вы не сказали о борьбе с великорусским шовинизмом?

Нарком подавил раздражение, по обыкновению – привычно.

– В следующий раз непременно. – И обратился к своей бывшей сотруднице. – Барбара Карловна, печальная информация по польским культурным ценностям. Касается Бернардо Беллотто.

– Каналетто?