Двадцатый год. Книга первая

Бася сникла – из-за нелепейшей придирки. Известно, классики ужасные зануды, но надобно и меру знать. Конквистадор – вполне латинское ударение, ничуть не режет слух. Русской публике теперь еще испанский надо изучать?

– Чем же плохи записки кавалериста? Мне казалось, тебе как военному…

– Именно как военному. Странно читать человека, для которого война приключение. Я, конечно, не кадровый и не кавалерист, чего-то могу не улавливать.

Бася смутилась. Поэт был тоже не из кадровых. Как и Костя, военного времени.

– Вероятно, у него другой тип личности. Зато какая пластика, какие яркие детали. Мне говорили, очень верные.

– Верные, верные. И про тип личности верно. И любимое слово у автора «весело». Я ведь запомнил, почти наизусть. «Мы подожгли деревню, а потом весело отступали. Поджигали деревни, стога и мосты. В благословенной кавалерийской службе даже отход бывает веселым».

– Ну… – опять растерялась Барбара.

– Вот именно – ну. Баська, даже если это в самом деле необходимо, что тут может быть веселого? Разорять собственную страну. Да и чужую. Обрекать людей на холод, голод, нищету. – Разгорячившись, Костя начал запинаться. – Наш полк не спалил ни одной убогой вёски, ни хутора, ни фольварка, а ведь тоже получали идиотские приказы. Мы отступали по Королевству и слышали от крестьян, от польских: «Только возвращайтесь поскорее». Уверен, твоему Гумилеву так не сказали бы и в нашей Гродненской губернии. Или где он там весело жег?

Бася мягко взяла его за руку.

– Ты, Костя, жуткий ригорист. Так нельзя ведь, трудно очень.

– Найди другого.

– А если я другого не хочу?

– Тогда терпи. – Помолчав, добавил примирительно. – Возможно, у Гумилева, там где про веселье, это ирония злая, сарказм, скрытое эзоповское недовольство. Просто мы в пехоте… мм… не очень понятливые.

Однако чаще беседы бывали забавными. Поучительными. Нередко с приятным исходом. Для понимающих – весьма.

– Стало быть, товарищ Ерошенко, Интернационал это не ваше? Что же остается? Особый путь?

– Начет пути отвечу словами отца, в верности которых неоднократно убедился. Если кто талдычит про особый русский путь, а также про немецкий, про испанский или даже про польский – денег в долг ни в коем разе не давать.

– Неординарный ход мысли. Теперь понимаю, от кого в вас суровость, бескомпромиссность и, excusez-moi, известная приземленность. А что же загадочная русская душа?

– Души не по нашей ерошенковской части. Если угодно, считайте меня бездушным.

– Бездушный не ждал бы на Остоженке. В тот день.

– Когда вы грозились оскопить Архангельского?

– Не было такого никогда. Кстати, в Польше талдычат про другое. Про бастион христианской Европы, государство без костров, оплот свободы и толерантности.

– С древнейшими синагогами и первой в Европе конституцией. Знаешь ты, Баха, кто? Мой оплот свободы и толерантности. С самой подходящей для меня конституцией.

– Тогда предлагаю воспользоваться нашей и вашей свободой и проявить взаимную толерантность. В рамках конституции.

– Третьего мая?

– Прямо сейчас!

(Бася успела еще подумать о Гумилеве. Быть может, это сознательное сгущение красок? Вызов, брошенный ресторанной, войны не нюхавшей публике? Дескать, а что вы скажете на это? Вроде желтой кофты у… Ой, как же она его любит… в такие мину… ты… ты… ты… Да не Гумилева, не Гумилева… Ерошенко!)

* * *

Но Барбаре не к лицу жить одними лишь утехами, даже с любимым человеком. Порой необходимо потрудиться. И пока Зенькович с Ерошенко заняты приготовлениями к съемке, ей пора бы сесть за перевод из Робеспьера. Но до чего же ей прискучил мерзопакостный аррасский адвокатишка. Мнил себя Демосфеном, а сам был бездарнейшим демагогом. Как они его слушали несколько лет? Теперь бы, при нынешних вкусах публики, тихопомешанного Макса переорали бы полугодом ранее – с последующим отсечением напудренной бараньей головы.

Я убежден, есть люди, что смотрят друг на друга как на заговорщиков и контрреволюционеров; эту мысль они позаимствовали у окружающих их мошенников и теперь пытаются посеять между нами недоверие. Это иностранцы, ввергающие неосмотрительных патриотов в пучину бедствий и толкающие их к самым противоположным крайностям. Именно в них – источник всех этих поспешных обвинений, этих необдуманных петиций, этих жалоб, звучащих наподобие угроз. Пользуясь таким орудием, иностранные державы желают заставить Европу поверить, будто национальное представительство не пользуется уважением, что ни один патриот не защищен и что все они подвергаются тем же опасностям, что и контрреволюционеры.

Для будущей лекции, пожалуй, пригодится. Но до чего же много слов ради одного фантастически несправедливого упрощения. И ведь неподкупный импотент клеймил злокозненных иностранцев не только шестого нивоза II года, сиречь 26 декабря девяносто третьего, но и множество раз впоследствии, попутно отправляя на гильотину как врагов, так и бывших своих друзей, вполне себе франко-галлов.

Решив отдохнуть от занудства французского попугая, Бася, выполняя обещание наркому, принялась за Стефана Жеромского. Томик «Верной реки» давно стоял на этажерке, доставшейся им из имущества, выделенного кинобригаде отделом по культуре житомирского совдепа.

Белый лист бумаги начал заполняться строчками, помарками и исправлениями.

«Вновь пробудился, прожигая внутренности, холод – жестокое страдание, словно топором, раз за разом разрубало голову. Боль разрывала правое бедро, будто из него тянули и никак не могли извлечь крючок железной снасти. Вновь и вновь непонятный огонь, здоровому телу неведомый, пробегал по спине, и пестревшая искрами тьма жестоко слепила глаза. Раненый съежился и завернулся в полушубок, который еще днем стащил с солдата, убитого в кустах на берегу. Обнаженные, окровавленные ноги он как можно глубже всунул в груду трупов, пытаясь отыскать те два тела, что теплом кровоточащих ран согревали его на протяжении ночи, а вытьем и стоном пробуждали от смертного сна к…»

Переводить художественный текст было куда трудней, чем адвоката. Но несравненно увлекательнее. Как лучше передать «do laski zycia»? Любовь к жизни? «Прогоняли смертный сон и пробуждали в нем любовь к жизни»? Неритмично, слишком много слов, покамест лучше пропустить. «Но эти двое стихли…» Или затихли? «…И стали столь же омерзительными…» Или «страшными»? «Отвратительными», «мерзкими», «жуткими»? Попыталась представить себя среди трупов. Ужас испытала, но не помогло. «…Как покрытое кровавой стернею поле». Текст был тяжелым в каждом смысле. То есть не в каждом, во всех. Можно бы, конечно, посоветоваться с Костей. Но вряд ли тому захочется предаваться воспоминаниям о трупах. «Руки и ноги, ищущие тепла еще живых, постоянно наталкивались на мокрые осклизлые останки». Не приведи Господь. Котька, Высоцкий, Зенькович, что же вы там пережили, пока мы в классах и аудиториях сидели?

На Косте там и сям chwalebne blizny[43 - Почетные шрамы (пол.).], те что облагораживают увечье. Виноватая улыбка: «Задело шрапнелью… Оцарапало осколком… Повезло, не сильно…» И еще два шрама на боку, немного сзади, выше поясницы, словно от огромных граненых шильев. На немой вопрос рассеянно брякнул: «Штыком». «Немецкие штыки такие, да? Какая жуть». Смутился, насупился, растерянно замолк. Нет, нельзя с ними об этом, надо позабыть. Навсегда. Чем скорее, тем лучше.

– Куй-булат удалой… – прозвучал за окном бодрый голос кандидата Зеньковича. Съемщик так был потрясен задорной песней, услышанной на киевском пасхальнике, что поминал «куй булат» почти всегда, когда поблизости не наблюдалось женщин.

Увидев за окном склоненную над Жеромским Барбару, осекся. Любезно поклонившись, невольно ускорил шаг и скрылся из поля зрения. Но дело сделал: Бася осознала, что с переводом ей возиться надоело. Захотелось выйти и погреться на солнце, подальше от мерзлых трупов и покрытых кровавой стернею полей.

Исполком разместил бригаду в двух домах, довольно далеко друг от друга. Один находился на Гоголевской, ближе к вокзалу и Киевскому шоссе, другой на Лермонтовской, ближе к Тетереву и впадавшей в него речушке Каменке. Когда решали, кто из бригады где поселится, Бася выбрала Лермонтовскую. Не по причине нелюбви к «Тарасу Бульбе», как заявила с хихиканьем Лидия, а из-за близости к реке и парку. Хозяева обоих домов, натерпевшиеся от разных постояльцев, были более чем довольны – публика интеллигентная, столичная, не пьющая (почти), да еще и вперед заплатившая. За домиком, куда вселились Бася с Костей, раскинулся садик. Зенькович с аппаратурой обосновался по соседству, в удобной полухозяйственно-полужилой постройке.

На залитом солнцем дворе – еще голые вишни и яблони почти не давали тени – Барбара обнаружила Олеську, сельскую родственницу хозяев, умненькую девочку лет пяти, весьма и очень к Басе расположенную. Та играла с серым в темных пятнах котом – дразнила хищника бумажкой на веревочке. Животное в восторге, радостно мявкая, бросалось туда и сюда.

(Бася успела уже разобраться, что Олесями на русском юге звались не только Александры, как в Польше, но также Елены, по-народному Алёны, или на здешний окающе-экающий лад – Олены. Шестилетняя Олеся как раз была Еленой, в Польше бы ее звали Хелей. Черт ногу сломит, если взяться кому объяснять.)

– Ось дивись, тьотю Басю, який у мене кiт, – похвалилась девочка. – Гарнесенький?

– Гарнесенький, – с полнейшей готовностью согласилась тетя Бася. Кот, благодарно мрукнув, стал тереться о Басины ноги. – Як його звати?

– Василь. Величезний?

Бог свидетель, Басе хотелось сделать девочке приятное. Но большей, чем Платон, амикой для нее оставалась веритас. В утешенье она погладила Леську по чисто вымытой русой головке. Ласково-преласково произнесла:

– Ти, Лесю, ще, мабуть, величезних котiв не бачила.

Испытала законную гордость, соорудивши фразу на современном украинском языке. Жалко, Костика рядом не была, то-то бы порадовался. Или наоборот…

В синих глазенках колыхнулась незаслуженная обида.

– Бачила!

– А такого бачила колись? – Разведя руки в стороны, Бася показала девочке подлинные размеры Свидригайлова. Преувеличив не более чем в два раза, максимум в три с половиной.