Двадцатый год. Книга первая

Марыся положила афишку на тумбочку, рядом с купленной недавно книжкой «Большевики и большевизм в России». Потянулась, отбросила одеяло. Прогнала кота за дверь и занялась гимнастикой.

* * *

На вернувшегося в Варшаву экстраординарного профессора в университете посмотрели с недоумением. Не потому, что профессор покинул Россию – оттуда бежали и русские, кишмя кишевшие в те годы в бывших вислинских губерниях. И не потому, что вернулся на родину – кому он нужен в Берлине, Париже или Вене? Новой университетской администрации не вполне было ясно, что именно ростовскому беженцу, бывшему русскому профессору понадобилось в польском Варшавском университете.

«Вы, должно быть, рассчитываете на благодарность за вывезенные в Россию материальные ценности?» – любезно, с характерным львовским выговором осведомились в деканате философского факультета. (Структура университета поменялась радикально, истфила более не было.) Пан Кароль не ответил и вышел, не попрощавшись. Получилось не очень вежливо, но он и зашел туда для очистки совести, так сказать для отчета – и уж точно не ради того, чтобы сносить изысканное хамство сползшихся в Варшаву габсбургских верноподданных. На кафедру классической филологии он заходить не собирался: ею заведовал один из множества австрийских пришлецов, ко всему – состоявший до войны в краковских стрелковых организациях. Дома тема стрелков было табу, встречаться с ними, негодяями, говорить – такое представлялось невозможным. Как потом расскажешь Госе?

Этим приключения пана Кароля в хмурое октябрьское утро девятнадцатого года (Деникин еще наступал на Москву) не ограничились. Выйдя на Краковское Предместье, он столкнулся с прежним коллегой, доцентом бывшего истфила. Тот до войны исследовал опаснейший предмет, историю Польши восемнадцатого столетия, и славился умением ходить по склизким камешкам без наималейших ушибов – навык, недоступный пану Каролю, ушибавшемуся даже на почве классической филологии и не представлявшему, что могло быть иначе. Ценное для патриота искусство помогло доценту в пятнадцатом. В конце июня, перед самой эвакуацией, он в меру демонстративно подал в отставку – и в октябре преподавал уже в новом, свободном и польском университете, возрожденном генерал-губернатором освобожденной Варшавы генерал-полковником Гансом Гартвигом фон Безелером. (Искренним другом польского народа, государственности и культуры, как справедливо отметил доцент в пространной статье и в адресе, подписанном вкупе с иными Kulturaktivisten.)

«Господин Котвицкий! – закудахтал он теперь, неестественно громко, по-русски, смущая прохожих обилием словоерсов. – Не верю глазам-с. Загостились у москаля, загостились. Тем не менее искренне рад-с. Намерены восстановиться? Нет-с? Оно и верно-с. Ваш университет остался в Ростове-с, у генерала Деникина-с, на Юге России-с. А что же дочка ваша старшая? Говорят, в Москве-с, на службе-с, только вот беда, запамятовал какой. Не в ЧК ли часом подвизается?»

Пану Каролю захотелось влепить историку Польши пощечину – по довольной жизнью, сияющей патриотизмом физиономии. Не влепил. Краковское Предместье-с, неловко-с. Храм науки рядом. Ставший чужим, но родной. Да и ему не двадцать лет, хоть бывший уже, а профессор. Спокойный и уравновешенный, natura et positione[41 - По природе и по положению (лат.).].

Прощаться с негодяем не стал. Презрительно ухмыльнулся – отныне презрение стало оружием, – по-военному развернулся и, твердо ступая, направился в сторону Замковой площади. Сжимая пальцы в кармане пальто и беззвучно урча под нос, для успокоения нервов, мелодию старого вальса. Твари, подлые твари. Убийцы.

В минуту irae профессору было трудно судить sine studio. В скором времени он убедился – порядочные люди в университете не перевелись. Их было больше, чем непорядочных, но они, как то бывает, менее бросались в глаза. Через знакомых ему предложили место в недавно открывшейся мужской гимназии, преподавателем древней истории и словесности. На другом конце миллионного города, всего лишь с одной пересадкой в трамвае. «Кароль, только не поцапайся с директором», – просила пани Малгожата, провожая мужа на встречу с администрацией. Опасения были напрасны. «Чем вы занимались до пятнадцатого года?» – этого у профессора не спросили, что же касается квалификации, то о ней знал всякий варшавянин, небезразличный к наукам о древности. «Наши мальчики еще не представляют, до чего им повезло», – заявил взволнованно директор.

Любопытная деталь. Вскоре профессору стало известно, что в истории с гимназией принял участие кое-кто из мэтров новой кафедры – то ли заведующий из краковских стрелков, то ли сам Тадеуш Зелинский, временно отпущенный большевиками из Петрограда в Варшаву. Последний вариант был чрезвычайно лестен, тогда как первый примирял с действительностью, возрождая, хотя бы отчасти, веру в интеллигенцию.

* * *

Позавтракав, пани Малгожата удалилась в кабинет и застучала по клавишам «Ундервуда». Работа у нее была надомной, а потому почти всегдашней, позволявшей отвлечься, забыться. Пан Кароль по четвергам, как правило, бывал свободен. Маня тоже – насколько может быть свободной девушка, вынужденная приготовляться к дополнительному экзамену, необходимому для записи в университет.

Именно так. В новый варшавский университет принимали и женщин. Пока их было мало – недостаточный уровень подготовки, девическое безразличие к наукам, – но они уже были, начиная с осени пятнадцатого. Профессору новшество пришлось по вкусу. Если бы женщин принимали в тринадцатом, то может и Барбара сейчас была бы рядом. Мане нововведение нравилось меньше. «Если бы Склодовская училась в Варшаве, – убеждала она мать, – она бы не вышла за Пьера Кюри и не стала бы ноблисткой». В самом деле, записаться на курс, чтобы уехать в Париж, это да. Но учиться, оставаясь дома? Профессор был неумолим. «Ты еще скажешь нам спасибо, детка. Перед тобой откроется столько…»

Пока же перед Маней открывалась лишь латинская грамматика – в женской гимназии латыни не было и для записи на филологию нужно было сдать недостающий экзамен. А поскольку по четвергам профессор был свободен… Отгородившись от отца газетой, Марыся тщилась оттянуть свидание с Цицероном.

– Манечка, а что у нас в театре и кино? – неожиданно поинтересовался профессор.

Вопрос вселял надежду. Маня пробежалась по анонсам.

– В «Колизее» всё еще Вера Холодная, «Отчего на сердце грусть».

Профессор хмыкнул. В самом деле – отчего? Вопрос сугубо риторический. Мане же подумалось иное: вот она, жизнь после смерти. Актриса год как умерла, в скованной холодом и страхом Одессе, а ею, живой и прекрасной, по-прежнему любуются в Варшаве, и будут любоваться еще десятки лет. Положительно не стоит доживать до старости. Жаждете вечной молодости? Вам поможет испанский доктор Грипе.

– Сегодня последний день, папа. Есть еще одна премьера, в «Стильном», у Саксонского сада. «Сараевская трагедия 1914 года. Убийство эрцгерцогской четы».

– Только не это, Марыня. И тема, и имя…

– Я тоже так думаю. Начало в пять. Может, я схожу с Анджеем и Асей?

– Вряд ли Анджею будет интересно.

– В Пти-Трианон «Трагическая мельница», восьмой эпизод сериала «Judex».

– Терпеть не могу сериалов, – признался профессор. – Есть что нового в Верхней Силезии?

– Всё то же. – Перемена тематики разочаровала, но все же не Цицерон. – Зовут спасать.

– Значит, ничего хорошего.

– Аська страшно переживает за Богуся, скоро третье мая, будут манифестации. Вот, послушай, интересное. Прыжок с третьего этажа. Душевнобольная Сара Нохумсон, жительница Вильно, привезенная в Варшаву для помещения в лечебницу. Умерла на месте. Мда. – Маня поискала глазами более приятной информации. – Добровольческий женский легион…

– Хочешь записаться?

– Как-нибудь на днях. Мазуры, плебисцит. Столько плебисцитов, папа. Мазуры, Верхняя Силезия, Спиш. Разве можно выиграть на всех?

– Теоретически да. Но если продолжать войну в России…

От русского вопроса Маня уклонилась. Опять заглянула в анонсы, на сей раз в театральные.

– В Большом дают «Аиду», а завтра «Цирюльника». Во «Всячине» – «Богему». В Польском «Много шума», в субботу «Пигмалион». Давайте сходим на «Пигмалиона». Все вместе, с мамой. Анджея, позовем, Асю. Сбор пожертвований на тешинский плебисцит. Мы сдавали?

– Сдавали, Маня. И на Мазуры, и на Катовицы, и на помощь Спишу и Ораве. Что еще?

Маня перевернула страницу. Тьфу, опять Россия. Ну да ладно, авось обойдется.

– На подольском участке фронта артиллерийские бои. Вражеский летчик сбросил бомбы, безрезультатно. В северной части волынского участка разведочные действия. Вылазка неприятеля через Случь захлебнулась под огнем пулеметов. Наши самолеты атаковали Чуднов. Где это?

– Насколько знаю, рядом с Житомиром, родиной бедного Кости Ерошенко.

– Ясно. Успешно обстрелян железнодорожный вокзал, движущийся обоз и подразделение конницы. Большевицкие атаки в Полесье. Папа, когда же будет перемирие, сколько можно? Почему большевики не согласятся вести переговоры в Борисове? Какая им разница?

– Потому что не идиоты. Им предлагают перемирие лишь на борисовском участке, тогда как на других…

– А по мне, так хуже идиотов.

– Утописты, но не идиоты.

Ну вот, не обошлось. Маня ощутила, как накатывает злость. Только б не сорваться. Бросила, глядя в сторону:

– Я знаю, ты почти за них.

– Маня!

– Все в порядке, папа. Ты рассуждаешь высшими категориями – всеобщего блага, права наций, социальной справедливости. А я как баба, которой хочется, чтобы красные были подальше от дома. И чтобы…

– Маня, прекрати. Хочешь, чтобы мама услышала? Мало нам горя. Ничего нет про Мережковского?

– Нет. Про аресты поляков есть. Из Минска передают: в Москве арестован польский комитет по делам беженцев, помещение на Лубянке номер 17 опечатано. В кафе «Варшавское» хватают всех, кто обращается к прислуге по-польски. Что ты так смотришь? Красные провокаторы на улице заговаривают с прохожими на польском языке. Удостоверившись, что перед ними поляки, арестовывают. Куда исчезают люди неизвестно, информации чрезвычайка не предоставляет. Тебе мало?

Пан Кароль встал и отошел к окну. В Риге, верно, пишут, что арестованы все латыши, а в Тбилиси – что все грузины. Но если что-нибудь случится с Баськой…

– Они уже здесь! – выпалила Маня. – Вот: на углу Нововейской и площади Спасителя схвачен большевицкий агитатор. Бронислав Вольский, он же Миллер, сорок четыре года, столяр. Убеждал солдат не воевать за безнадежное дело. Арестован прохожими. Окружным судом приговорен к году и трем месяцам тюрьмы.

Пан Кароль вернулся. Сел рядом.

– С нашими прохожими Польша не погибнет. По чем теперь слово в свободной и независимой? Год и три месяца?