Двадцатый год. Книга первая

Толстый человек кипятился по-прежнему.

– Кому не нравлюсь я, пускай отчаливает к Левчику. Только как бы потом не пожалеть.

– Никто не собирается отчаливать, – спокойно заметил мужчина лет, быть может, сорока. – У Кулеша своя бригада, а у нас своя.

– То-то, – проворчал, остывая, толстяк. – У меня своя. Привет, Ерошенко. Кого привел?

– Привет, Генералов. Своих.

Бася заметила – Костин ответ Генералову понравился не очень, чем осталась, скорее, довольна, поскольку Генералов не очень-то понравился ей. Ерошенко представил свою спутницу обществу, и Бася любезно улыбнулась всем находившимся в комнате – трем женщинам (не конкуренткам), и четырем мужчинам (двое вполне ничего).

Генералов цепким режиссерским взглядом впился в ладную фигурку историка Франции, переводчицы и спортсменки.

– Интересуетесь кинематографом, товарищ Котвицкая? Или больше киносъемщиками?

Одна из дам, лет двадцати пяти, хихикнула. Другая, совсем еще девчонка, взглянув на Басю, непроизвольно подправила осанку. Самая старшая, за тридцать, насмешливо качнула головой. Бася решила не врать.

– Пока что больше съемщиками, товарищ Генералов. Но при известных обстоятельствах кинематограф тоже может быть мне интересен.

Трое мужчин и женщина постарше поглядели на Басю с любопытством. Интерес Генералова, напротив, угас, к удовлетворению обеих младших дам. Режиссер присел, закинул ногу на ногу и предложил вернуться к повестке заседания. «С этим вашим Кулешом мы только зря теряем время».

Повестка насчитывала два пункта. Организация хроникальной киносъемки в освобожденном от деникинских полчищ Киеве, съемка бойцов и командиров Юго-Западного фронта и, самое главное, постановка агитационной кинодрамы там же. Что-нибудь про борьбу с наймитами Антанты. Сюжет предлагалось придумать самим, в новейшем американском стиле, с фронтовыми эпизодами и драками. Выезжать предстояло через неделю, до Киева ехать на новом агитпоезде им. Карла Либкнехта, после Киева – чем придется.

– Драму сочинять в Москве не станем. Смастрячим по дороге, а лучше на фронте, исходя из местных технических возможностей. Главное – пленка. Будет пленка, будет продукт. Зенькович, Ерошенко – усекли? А у меня в этом месте, – Генералов постучал по гривастой башке, – наберется на десяток ленточек. Заткнем всех ваших кулешей за пояс – такой параллельный монтаж вальнем, что вашим гриффитам не снилось. Пленка решает всё.

На этом, к Басиному удивлению, деловая часть закончилась. На столе появилась селедка, две бутылки спирта, кипяток, сухари, вареная картошка. Основательно проголодавшись с утра, Бася не отказала себе в удовольствии. Спирт, разумеется, проигнорировала, что не ускользнуло от внимания режиссера.

– Ерошенко, твоя товарка тоже сладкое не уважает? Быть может, товарищ Котвицкая не уважает и синематограф?

Странный логический переход озадачил Барбару не сильно. С причудами творческих личностей она уже была знакома. Как и с их баснословным хамством – пускай не у всех, но у многих, как правило наименее выдающихся.

– Почему не уважаю? Очень.

– Как-то неуверенно отвечаете. Тоже не считаете кино искусством?

Еще один дивный логический переход, однако также в пределах нормы. Мысли творцов скачут с пятого на десятое.

Восемь пар глаз в ожидании воззрились на Барбару. Она порозовела – безо всякого алкоголя. Что ж, товарищ Генералов дал подсказку и теперь он получит за всё. За «твою товарку», за «привет, Ерошенко» и даже за какого-то Кулеша. Сделать глаза равнодушными, тон бесцветным… Но сначала дожевать кусок картошки с замечательно вкусной селедкой.

– Разумеется, не считаю, – пожала она плечами.

Жуткую бестактность Бася допустила не без удовольствия, но душою не покривила. Она действительно думала так; веди себя Генералов приличнее, она просто бы промолчала. Ерошенко насупился. Средняя дамочка взглянула вопросительно. Молоденькая привстала. Даже усатый, похоже, удивился.

– Филология ведь тоже не искусство, – вежливо объяснила Барбара, ласково взглянув на Ерошенко. – И медицина не искусство. Почему же кино должен обязательно называться искусством? Или вот, скажем, из другой области. Шахматы тоже игра, состязание, как теннис, как футбол… Но никто же в здравом уме не вообразит, будто шахматы это спорт. Обидятся все – и шахматисты, и футболисты.

Дамочки помоложе посмотрели на Барбару как на конченого человека. Мужчины выглядели смущенными. Ерошенко более прочих.

– Я сказала что-то ужасное?

Генералов пожевал сухарь. Немолодой с усами протянул Барбаре руку помощи.

– Возможно, мы с вами по-разному понимаем термины?

Решив, что с Генералова хватит, Бася помощи не отвергла.

– Возможно. Говорим же мы о медицинском искусстве, об искусстве инженера, ученого. В широком смысле современный кино, разумеется, тоже искусство. И даже шахматы, пожалуй, в чем-то спорт, хотя…

Она покосилась на Ерошенко. Увы, Басино покаяние ему достаточным не показалось. Но ведь должен был кто-то отомстить бочковатому наглецу. У Генералова сузились глазки.

– И чего недостает кинематографу, чтобы именоваться искусством в смысле искусства?

– Разве в этом есть необходимость? – удивилась Бася. – Поймите меня, – всплеснула она руками, как заправская актерка из театра, – я не враг кино, хроника – это потрясающе. История, живая, навсегда. Но остальное… Вы меня простите… – Она не сдержала улыбки. – У меня не поворачивается язык назвать кинематографических актеров актерами, а режиссеров…

Ерошенко из бледного стал красным.

Немолодой мужчина расхохотался. Вслед за ним – дама постарше. Не удержавшись, захихикали другие. Молоденькая девушка вышла из комнаты, средняя уткнулась глазами в стол, кажется беззвучно смеясь. Генералов, опрокинув стопку и позабыв закусить, так и остался с разинутым ртом.

– Простите, – вмешался еще один мужчина, из тех двоих, что приглянулись Басе, – а театр вы тоже не любите? Живопись? Литературу?

– Люблю, конечно. Именно поэтому…

Генералов мрачно наполнил стопку. Среднего возраста девушка погладила его по рукаву.

– Тогда зайдем с другого бока, – предложил мужчина. – Вам не нравится кино, но чем он[9 - Это не опечатка, а факт языка того времени.] хуже театра?

Бася не ответила: сравненье представлялось невозможным. Ерошенко обиженно молчал, и это волновало больше.

– Так вот, товарищ Котвицкая, я обещаю… – Мужчина торжественно встал. – Скоро мы будем не хуже театра. Актеры начнут играть. Режиссеры – режиссировать. Появятся звук, цвет.

Третий мужчина, до сих пор молчавший, авторитетно подтвердил:

– Технически вполне осуществимо.

Бася попробовала защищаться. Сознавая, что уже городит чушь.

– Но тогда это будет не кино.

– А зачем вам кино, который вам не нравится? – заговорил усатый. – Это будет другой кино, специально для вас, Барбары Котвицкой. Мы соединим в нем лучшее от театра и кинематографа, от живописи, музыки. Позвольте представиться, Аркадий Зенькович, оператор.

– Очень приятно, – слегка привстала Бася. Усатый был довольно милым и, если приглядеться, не таким уж немолодым. – Однако судя по нынешним лентам, на это уйдет лет двести.

– Максимум десять, – буркнул Ерошенко. Наконец-то. Очнулся.

Бася незаметно взяла его за руку. Безумно захотелось сказать хоть что-нибудь хорошее, безусловно приятное для всех.

– Товарищи синеасты, а можно мне быть честной до конца?

– Будьте, – мрачно разрешил Генералов.