Двадцатый год. Книга первая

До кабинета завподотделом, однако, добралась не сразу – в коридоре ее перехватил еще один коллега, Иудушка Богоявленский. Пятидесятилетний сутулый тип, с козлиной бороденкой и повадкой сельского дьячка, он отчего-то очень доверял Барбаре Карловне, сообщая ей всё, что услышал или передумал за день. Неистребимая вера в порядочность интеллигенции его, пожалуй, красила, одна беда – порядочностью Баси Богоявленский злоупотреблял. Вот и теперь: словно не видя, что Бася спешит, остановил на полпути и, помавая ладошками перед лицом, принялся вываливать очередные новости. Будь на Басе пиджак – непременно схватил бы за пуговицу.

– Вы еще не в курсе, Барбара Карловна? Деникин под Ростовом переходит в наступление. Японцы с чехами отбили Колчака. А ваши, не поверите, заняли Смоленск, соединились с чухонцами и тремя колоннами маршируют на Петроград.

– Мои? – второй раз за сутки опешила Барбара.

– Я про поляков. Разве поляки не ваши? – На лицо Богоявленского выползла улыбочка. Понимаем-де, сударыня: ждете, милая, ждете. Радуетесь и гордитесь славой польского оружия. Баторий под Псковом, Жолкевский в Кремле, Понятовский – где у нас тут был ваш Понятовский?

Басин голос сделался суровым.

– И что?

Богоявленский смутился, но пришел в себя довольно быстро. Забормотал:

– Освобождение. Скоро. Конец коммуне. Они же со страху расстрелы отменили, Европы испугались. Басенька…

Позволив себе вопиющую фамильярность, Богоявленский не на шутку перепугался. И окончательно ужаснулся, увидев сколь свирепым сделалось лицо товарища Котвицкой.

– А вы чему радуетесь, гражданин Богоявленский?

– Так ведь… Барбара Карловна…

– Наши таких, как вы, освобождать не станут.

– Каких таких? – Богоявленский прижался к стенке.

Бася не ответила. Приблизила лицо почти вплотную и мрачно процедила:

– Отрежут яйца, посолят и съедят. А теперь позвольте пройти. И уберите свои руки, они у вас потные и липкие.

И хотя Барбара отродясь к рукам гражданина Богоявленского не прикасалась, суждение о потности их и липкости было высказано столь убежденно, что бедный гражданин, удалившись в уборную, долго обмывал там длинные бледные кисти. Примечательно, однако, что устрашен он не был. Мысль о доносе в чрезвычайную комиссию по борьбе с ему подобными – мысль, посещавшая в аналогичных случаях многих, – такая мысль ему и никому другому после разговоров с Басей в голову не приходила.

* * *

Бася приоткрыла дверь в кабинет заведующего подотделом.

– Вы позволите, товарищ Коханчик?

Обосновавшийся за солидным бюро одутловатый человек с вислыми ? la гетман Хмельницкий усами, в вышитой сорочке под английским пиджаком, был сегодня необыкновенно радушен.

– Проходите, товарищ Котвицкая! Вы прям-буквально вся легкая на помине.

Ощутив в молчании Баси вопрос, обладатель вышитой сорочки пояснил:

– Тут человек до вас пришел. Соотечественник.

– До меня?

Только сейчас Барбара заметила сидевшего в углу, возле года три не мытого окна мужчину. Тоже с усами, но аккуратно, по-военному подстриженными, в песочного цвета британском френче и добротных, с «козырьками» кавалерийских сапогах. Когда он встал, то оказался довольно строен и поклонился Басе весьма учтиво. Казалось, он охотно бы поцеловал Барбаре руку. Однако Бася руки не протянула, ограничилась вежливым кивком. Коханчик сообщил, с загадочной улыбкой:

– А я пока пойду, работа. Товарищ Котвицкая в вашем полном распоряжении, товарищ Збигнев.

Бася поглядела на завподотделом с удивлением.

– Что вы хотите сказать, Афанасий Гордеевич?

Коханчик, один из пришедших в наркомат в девятнадцатом, на столовку и паек, раздражал ее с момента появления в завподотдельском кабинете. Виновной в карьерном успехе Коханчика Барбара отчасти считала себя, поскольку не приняла предложения наркома самой сесть в начальственное кресло. Но Бася не предполагала, что ее отказом воспользуется дикий и невежественный болван, единственное достоинство которого – надежное происхождение. Теперь страдали все, даже идиотка Зина.

Военный, чуть смущенный глупостью Коханчика и сталью в голосе Барбары, постарался погасить конфликт.

– Я думаю, товарищ Котфицка, что товарищ Коханчик хотел сказать только то, что мы можем говорить с товарищем о определенных вещах, которые могут быть товарищу интересные, а товарищу Коханчику нет. Я правильно объяснил ваши слова, Афанасий Гордеевич?

Носитель вышитой сорочки, так и не сообразив, чем вновь разгневал гордую полячку, буркнул обиженно: «Разумеется», – и удалился. Бася, не дожидаясь приглашения (от кого?), села на стоявший перед бюро завподотдела стул. Военный, лицо которого ей показалось знакомым, перебрался в завподотдельское кресло. Продолжая разговор, он старательно и, можно сказать, немилосердно акал.

– Афанасий Гордеевич, пожалуй, имеет хлопоты с русским языком. – Уверенно исключив Украину, родину Коханчика, из национальной русской общности, странный военный убедительно подтвердил свое польское происхождение. – Но не только он. Я также не всегда уверенный, что умею правильно выражать мысли. Если товарищ позволит, я буду говорить на отчем языке. Он у меня и у товарища тот самый.

– Тот самый, – миролюбиво согласилась Бася. – Bardzo prosze.

Товарищ Збигнев улыбнулся.

– И сразу стало легче. Я не так давно в России, с пятнадцатого года. Меньше, чем вы. Признаюсь честно, в свое время русского почти не учил – сами помните, как мы в Королевстве к кацапам относились. Теперь жалею. Местные сразу видят во мне иностранца, особенно интеллигенция. И немедленно за свое: поляки, латыши, евреи, китайцы кромсают матушку Россию. А вы…

– Практически второй родной. Отец позаботился в раннем детстве. Что вовсе не означает, что он был соглашателем и сотрудничал с царскими властями.

Военный вскинул протестующе широкие и сильные руки.

– Мне и в голову не приходило, товарищ Барбара. О вашем отце и о вашем семействе мы располагаем наилучшими сведениями.

Барбара насторожилась. Так, так, так… Товарищ Збигнев вынул портсигар. Предложил папиросу и ей. Барбара отказалась. «Не курю».

– Вот ваша анкета, – показал он ей бумагу, заполненную аккуратным Басиным почерком в августе прошлого года. Голос усмехнулся: «Всего-то».

– Скажу честно, особенное впечатление на меня произвела ваша самоотверженная работа по спасению наших, то есть польских культурных ценностей.

«Вот оно признание!» – насмешливо резюмировал голос.

В наркомат просвещения Барбара попала в феврале восемнадцатого, еще до переезда его в Москву, вскоре после издания Совнаркомом декрета с потрясающим названием – «Об охране предметов старины и искусства, принадлежащих польскому народу». Хотя речь шла о северо-западных и западных губерниях, Басин профессор справедливо рассудил, что польских предметов хватает и в Москве. Обратился с запиской к наркому просвещения и немедленно получил добро. Бася вошла в специальную комиссию и несколько месяцев обшаривала вместе с коллегами музеи, архивы, библиотеки, усадьбы. Описи сдавала в польский комиссариат Наркомнаца. С окончанием инвентаризации Басе предложили перебраться в Наркомнац, и тут-то она спохватилась, поскольку… Словом, лучше было оставаться в наркомате просвещения. Общество в Наркомпросе и сам его глава были гораздо приятнее, работа же – исключительно культурной.

– Я слышал, ваш дедушка Игнаций – герой шестьдесят третьего. Сибиряк?

Бася кивнула, отметив про себя, что о дедушке в анкете не писала, поскромничала. Откуда тогда… Военный меж тем продолжал:

– Революционные и патриотические традиции вашей семьи, ваши собственные социалистические симпатии позволяют считать…

Вступление затянулось, даже сильно, и Барбара не очень вежливо перебила.

– Товарищ Збигнев, вы откуда? Из комиссариата по польским делам?

Военный повертел головой. Ему нравилась и Басина сообразительность, и отсутствие в ее голосе страха, ставшего до обидного привычным в последние суровые годы.