Двадцатый год. Книга первая

– Бася… – в аквамариновых глазах Кудрявцева отчетливо отобразился ужас.

– И где же вы устроились? На кровати? Правда здорово, что у нас не скрипит кровать? Иначе пришлось бы на полу.

– Бася…

– И с Лидией ты, значит, тоже. Там удобнее, можно покричать.

У Юрия передернулась щека, как от обиды.

– Эта чертова тварь тебе всё рассказала?

– О чем? О вашей связи? Нет. Ты сам сказал сейчас. Она просто… – Бася опустилась на старый венский стул. – Юрка, вот почему я такая дура? Образование, четыре языка, Робеспьер, психологию учила, а сама…

Юрий осторожно приблизился и неуверенно положил на спинку стула руки.

– Бася.

Бася помотала головой.

– Нет, я понимаю. Ты художник. Необходим разнообразный опыт, выплески творческой энергии. Но мне ведь тоже нужно, правда? Ты ведь был бы не против, да?

– Нет, – пробормотал Кудрявцев. – Не против.

– Вот видишь. А я не хотела. И не хочу. Представляешь, какая я идиотка? Но ты не думай, я наверстаю. Только уже без тебя.

– То есть как? – встревожился Юрий, растерянно оглядывая комнату.

– Вот так, – сказала Бася, сама ошеломленная стремительностью, с которой совершался переворот в ее жизни. – Надо решать. Я придерживаюсь прогрессивных взглядов, но ты должен понимать, что подобное положение… Ты имеешь полное право совать… что угодно и куда угодно, но… не в моей комнате. И не на моей кровати.

Юрий отодвинулся от стула. С безопасного расстояния проговорил:

– Мне больше негде, Аделине тоже. Это ведь наша общая жилплощадь, Бася. Ордер твой, но домком дал согласие.

Бася с любопытством посмотрела на стоявшего у окна человека, высокого, широкоплечего, с пышной шапкой светло-русых волос.

– Я не ханжа, но это оскорбительно, товарищ Кудрявцев.

Человек у окна фыркнул. И не просто фыркнул, а довольно зло.

– А это уже мещанство, товарищ Котвицкая. Воинствующее мещанство с оттенком антисемитизма.

У Баси приоткрылся рот. Он всё еще пытается шутить? Да нет, физиономия вполне серьезная, хоть в Наркомнац иди, в отдел борьбы с великорусским шовинизмом.

– Будь я антисемиткой, – выдавила она, – я бы не служила в советском учреждении.

Вот тут-то Юрий и взорвался.

– О да! Твоя толеранция не знала границ. Но едва на горизонте появилась Аделина, процентная норма оказалась превышена. Природа взяла свое!

Яростное обличение прозвучало будто заготовка. Похоже, он думал об этом не раз. Представлял себе сцену в лицах. С Басей такое бывало. Только поводы были иные.

– Это у тебя природа взяла свое. Известная ее часть.

Юрий зачем-то поглядел куда-то вниз. Бася встала и, стараясь говорить спокойно, твердо подвела последнюю черту.

– Нам необходимо расстаться, Кудрявцев.

Юрий опять пробежался глазами по комнате. Баськино сердце сжалось. Неужели всё так просто? Он же не такой, совсем. Ладно, Аделина, Лидия, пусть. Но я – неужели только из-за квадратных сажен?

– Ты права, – промямлил он. – Конечно. Однако… Не будем торопиться. Я не знаю, куда мне съехать. Ты должна понять. Аделине, ей самой приходится несладко. Предлагаю считать, что мы с тобой свободны от взаимных обязательств, но пока временно остаемся на одной жилплощади.

Кажется, он и это продумал заранее. Так, на всякий случай. Игра художественного воображения.

– Да, конечно, – смиренно кивнула Барбара. – Я понимаю. Herinaceus quidam…

Юрий приготовился обидеться. Непонятные словечки, мелькавшие в речи незаписанной супруги, воспринимались им как вопиющая бестактность. Бася и сама себя за них корила.

– Какой такой херинацеус? – спросил он, выставив подбородок и вонзившись в Басино лицо глазами не великого, но все же живописца.

– Ежик, – успокоила его Барбара. – По-латыни. Рассказ был такой в хрестоматии. Про змею и ежика.

– Не слышал, – насупился Юрий, находивший гимназии орудием угнетения и завистливо ненавидевший гимназистов. – Кто тут ежик?

– Ты.

На лице незаписанного супруга отпечаталось внутреннее «уф».

– А змея, выходит, ты? Да ладно, не преувеличивай. Ты молодец, Баська. Держишь фасон. Знаешь… Быть может, Аля могла бы некоторое время…

– Ты предлагаешь жить втроем?

– В нынешних трудных условиях… многие вынуждены тесниться на очень малой площади. Маяковский с Бриками, Есенин, Мариенгоф.

– Ну да. А что ты скажешь про любовь втроем? Аттические ночи на Остоженке?

– Почему аттические? – удивился Юрий. – Афинские.

Бася вспыхнула от злости. Поправлять еще вздумал, специалист по чувственным радостям.

– Потому что Афины в Аттике!

– Не в Греции?

Бася поняла, что сейчас разревется. Отвернулась, закусила губу. Осторожно приблизился Юрий. Ладонью провел по своим волосам цвета ржи – не хуже, чем у Сережи Есенина. Ставшими когда-то, наряду со мнимым артистизмом, убедительным аргументом pro.

– Нет, если ты… Хотела бы… то…

Слезы высохли сами собой. Бася встала и скрестила руки.