Двадцатый год. Книга первая

– А поляки? Чужие?

– Бася!

– И я, стало быть, чужая, – беспощадно завершила она.

На этот раз перепугался Ерошенко. В расширившихся глазах Бася отчетливо прочла: «Ты самая родная, Баська. Столько лет. Ты же прекрасно это знаешь».

«Так и скажи мне это, – захотелось крикнуть ей на всю Лубянку. – Вслух, прямо сейчас. Сегодня. Когда мне нужнее всего».

Ерошенко осторожно взял ее за руку. Словно бы говоря: «Я понимаю, что позволяю себе слишком многое, но характер нашего разговора…»

Бася благодарно стиснула пальцы. Чуть помедлив, мягко освободила ладонь. Деловито спросила о том, о чем минутой прежде не думала:

– Как вы полагаете, Константин, я могла бы научиться киноделу? Или это слишком трудно для женщины?

Ерошенко не повел и бровью. Лишь что-то, на миг, промелькнуло в глазах. Деловито, как и Бася, разъяснил:

– Пол тут не играет ни малейшей роли. С вашим блестящим систематическим умом. Я познакомлю вас с кинематографистами. Настоящими синеастами, мне не чета. Прямо сегодня, меня пригласили. Хотите?

– Хочу.

Ерошенко в нерешительности помолчал. Наконец осторожно, будто ступая на нетвердый лед, осведомился:

– Ваш муж, надеюсь, не будет возражать?

Выходит, у фендрика оставались сомнения. Маленькие, но оставались. Что же, надо идти до конца. Жалко, не услышат Кудрявцев и Аделина.

– Мужа, Костя, у меня больше нет. Мы с Юрием вчера расстались.

– Понятно, – сказал Ерошенко. Как обычно, без малейшего удивления.

* * *

Дел в телеграфном агентстве ни у Баси, ни у Константина не было. Но он забрел на огонек к знакомому телеграфисту, а Бася – к большому поэту, как раз оказавшемуся в Милютинском, на четвертом этаже, где размещался художественно-изобразительный отдел. У поэта был морковный чай и два кусочка сахарина.

– Отчего вы не сказали сразу про склонность Юлиановой сами знаете к чему? – напрямую спросила Барбара.

Глыбой нависший над Басей мужчина смущенно пророкотал:

– Не обижайтесь, Варя. Хотелось ее проучить.

– За что? Женщина не поддалась вашим чарам? А если бы она меня соблазнила?

Поэт расхохотался.

– Вас?

– А что? Я настолько ординарна? Бердичев? – прикинулась обиженной Барбара и на всякий случай добавила, во избежание политических бестактностей: – Тамбов? Сарапул? Муром?

– Вовсе нет, – с готовностью зарокотал поэт. – В вас именно это и заставляет влюбиться – неординарность в сочетании с абсолютной нормальностью, каким-то крепким, здоровым, ядреным началом. Если бы я мог надеяться на ваше расположение…

– Вы ведь знаете, что это невозможно, – сказала Бася грустно.

– Но вы же расстались с Кудрявцевым.

Бася, будто обессилив, опустилась на венский стул. Так-то, дамы и господа. Не столица Коминтерна, а вёска под Радзымином. Великий живописец успел обежать пол-Москвы? Не терпелось похвалиться успехом в личной жизни?

– Еще болит? – спросил поэт участливо.

– Нисколечко. Стало быть, вы знали о шалостях с актрисами?

Поэт развел руками.

– Разве я мог вам об этом сказать?

– Нет.

– Так что же помехой теперь? Очередь поклонников? Я в самом ее конце?

– Посередине, – утешила поэта Бася.

– А в щечку? По-братски?

– По-братски да. Не более. Ежели увидят, я сгорю со стыда. Лучше чаю мне налейте. И можете отдать свой сахарин, коль скоро так меня любите.

– Сладкое, Варя, я тоже люблю. Лучше синица в руках.

– Что и требовалось доказать. И вообще, я для вас слишком мягкая и добрая. Вам требуется другая, пожестче. Чтобы не баловала.

Поэт вздохнул.

– Пожестче у меня уже есть.

* * *

Идти к синеастам было недалеко. Штаб-квартира в виде комнаты режиссера Генералова размещалась за Маросейкой, в Космодамианском переулке, подле лютеранского собора, в доме общества купеческих приказчиков. Переулок все еще сохранял реакционное название, в соборе со шпилем совершались по-прежнему службы, но в расположенном рядом доходном доме поменялся контингент жильцов. Большинство приказчиков, обезработев, испарилось. Вместо них появилось несколько коммун, в их числе – режиссер Генералов с коллегами. Одним из коллег был съемщик Ерошенко, не рискнувший признаться Барбаре, что ведет ее если не прямо к себе, то по крайней мере в свой дом.

Собравшиеся в просторной комнате режиссера особенного внимания на вошедшую Басю не обратили. Были слишком увлечены дискуссией. Бася и Ерошенко скромно сели на табуретки в углу.

Толстоватый мужчина в бордовой блузе, стоявший посередине комнаты, небрежно кивнул им обоим и яростно продолжил спор.

– Ваш Кулеш – сопляк! Что он может понимать в искусстве? Чистой воды ханжонковщина, хоть сегодня в белый Крым. На месте Луначарского я бы гнал его к чертям, а не давал заказы на агиткартины.

Нападки на неведомого Кулеша были приняты не всеми.

– Не кипятись, Геннадий.

– В самом деле. Лева дело делает.