Двадцатый год. Книга первая

– И считайте, вам, мадам, кошмарно повезло. Не знаю, где имеют они сильную ладонь, но черезвычайная комиссия до них пока не добралась. Сами-то вы, панночка, тоже из недобежавших?

Бася мысленно заткнула уши. Пройдя пролет и оказавшись вне пределов видимости, судорожно ухватилась за стену.

* * *

Вернувшись во двор, Ерошенко устроился на парковой скамейке. Строго говоря, скамейкой данное сооружение было в прошлом – после трех революционных зим сохранился лишь чугунный остов. Но кто-то, по случаю прихода весны, возложил на него свежеструганную доску – проделав то же самое и с другою бывшей скамьей, стоявшей в отдалении от первой. «Даже лавочки у нас теперь ci-devant[25 - Бывшие (франц.).]», – равнодушно, скорее по привычке, ухмыльнулся Ерошенко. Прикинул пути отхода – тоже по привычке, ведь Баську он тут не оставит, – и развернул прихваченные из гостиницы «Известия ВЦИК». Редкостная в этих местах газета прибыла в столицу Юга курьерским поездом, оказалась в кинокомитете и была, по привычке всё тырить, уведена оттуда режиссером Генераловым – к бесчестной радости обоих киносъемщиков.

Шрифт был мелок до рези в глазах, бумага мерзкой. Девочке с солдатом следовало бы петь: «Разруха, ты, разруха». Люди бы оценили.

Внимание сразу же привлек заголовок передовицы. Небезызвестный негодяй Стеклов – Ерошенко не помнил, как звали мерзавца в действительности, – риторически вопрошал: «Кто и как будет драться?» О чем это? – не сразу понял Костя. Оказалось про войну с белополяками. Как следовало из статьи, материальный и моральный перевес Красной армии настолько несомненен, что бояться Республике нечего. Несмотря на наличие внутренней оппозиции.

«И пусть польские паны не обольщают себя на этот счет никакими иллюзиями! Против их неслыханных притязаний Советскую власть поддержат даже такие элементы, которые сами по себе отнюдь не являются ни революционными, ни советскими, ни демократическими. И белые поляки рискуют вызвать против себя не только единый революционный, но и единый национальный фронт».

Ерошенко невольно фыркнул. Что за реакционный вокабулярий – единый национальный фронт? И какие такие имеет в виду т. Стеклов элементы? Уж не его ли, штабс-капитана Ерошенко, без пяти минут кандидата Императорского Варшавского, а ныне липового студента Первого МГУ? Того еще элемента. Ни революционного, ни советского, ни демократического. В лице которого белые поляки рискуют нарваться. Хорошо еще, Баська не белая и, прямо скажем, не очень-то красная.

Как же звали при рождении этого неонационалиста Стеклова? Цедербаум, Нахимсон, Розенфельд? Розенфельдом был, кажется, Зиновьев или Каменев, а Цедербаум – анархистом или эсером. Ладно, хватить язвить. Подпишись под подобным опусом бывший русский дворянин Чичерин, было бы не менее смешно. Даром что тоже си-деван, вроде тебя. Хотя с чего это «вроде тебя»? У Ерошенок, в отличие от Чичериных, имений не водилось и матушка его остзейской баронессой не была. «Завидуешь, плебей?»

«Таким образом, результаты войны, если ей суждено вспыхнуть, можно считать заранее предрешенными, – завершал свое рассуждение Стеклов. – Польские паны не только ничего не выиграют, но они потеряют, – быть может, часть, а быть может, всё. И если бы в России сейчас у власти было какое-нибудь буржуазное правительство, то, в виду явных выгод для него войны с Польшей, оно бы прямо ее провоцировало. Но Советская Россия не хочет этого. Она не хочет войны. Она за мир».

И на том спасибо, утешился Ерошенко. Хоть в чем-то мы с товарищем Стекловым-Нахимсоном сходимся. Правда, поляки в Минске, Ровно, Луцке. Но нам после Бреста не привыкать, прожили под бошами, проживем под ляхами, тоже, такскать, культурный народец. Ведь правда, мосье Чичерин?

Ощутив на себе чей-то взгляд, Ерошенко оторвался от газеты. Неподалеку, на второй скамейке устроился мальчик лет восьми-девяти, в потертой, но аккуратно выглаженной курточке, с книжкой в руке, по виду – совсем не социалистический и отнюдь не демократический элемент. (Вспомнил! Негодяя Стеклова звали Нахамкес!) Увидев, что Ерошенко его заметил, мальчик привстал и учтиво кивнул. Ерошенко, не менее учтиво, хоть и не вставая, кивнул ему в ответ. Каждый вновь углубился в чтение.

В Москве продолжалось мероприятие под диковинным названием «Банная Неделя» «Товарищи и граждане! – сообщалось на второй странице. – Спешите скорее, перед Пасхой еще, использовать предоставленное вам МЧСК право бесплатно постричься, побриться и помыться». Начало следующего предложения разобрать не удалось, но окончание звучало завлекательно: «…к тому же бесплатно кусок мыла». Не дал ли он с Барбарой маху, покинувши Москву еще до Пасхи?

Кстати, что такое МЧСК? «М», понятно, «московская», а «ч»? Ну да, разумеется, чрезвычайная. После февральского переворота тоже ведь существовала ЧСК – чрезвычайная следственная комиссия, там подвизались Ольденбург, Тарле, Щеголев и чуть ли не Александр Блок. Тут же, надо полагать, комиссия не следственная, но санитарная. Несчастная Россия, даже для помывки немытых граждан пришлось создать очередную чека. Что скажут на Западе, если узнают? Ведь для них ЧК теперь навечно одна, та где трудятся не покладая рук петерсы, лацисы и прочие дзержинские.

Ерошенко бросил взгляд на мальчика. Любопытно, что читает он. Что-нибудь приличное или Ната Пинкертона? Для приличного, пожалуй, маловат. Хотя сам Ерошенко в его годы читал вполне приличные вещи – про д’Артаньяна, про Тараса Бульбу. Приличные? «Дорогая Кэт, я люблю одну тебя, а овладеть твоей хозяйкой хочу исключительно ради мести…» «Невозможно, чтоб моя жена была жива, – я так хорошо ее повесил…» «Не уважали казаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц… зажигал их Тарас с алтарями… казаки, поднимая копьями младенцев, кидали к ним в пламя». Да, сомнительные были у него примеры для подражания. Надо полагать, при коммунизме дети прочитают правильные книги. Про смерть Марата, страсти Овода, коммунаров на кладбище Пер-Лашез. А вот Пушкина с «Полтавой» и «Клеветниками» Стеклов и Крупская отправят на свалку, не говоря о Гоголе, Лескове, Достоевском. Впрочем, кто их знает. Большевики, они ведь диалектики. Заманивают граждан в баню, напоминая им о Пасхе. Разве не тонко?

* * *

Инженер Старовольский был заметно смущен.

– Барбара? Вы в Киеве?

– Да, – пробормотала Бася, – в Киеве. Со вчерашнего дня. Проездом в Житомир.

Павел Андреевич с понимающим видом кивнул. Было видно – поможет во всем. Если надо – рискуя жизнью. Барбара поспешила расставить все точки.

– Я в командировке. Через месяц обратно в Москву.

В глазах Старовольского Бася прочла: «Как же тебя угораздило, девочка?» – и ответила на невысказанный вопрос.

– Я в Наркомпросе, Павел Андреевич. Наркомате просвещения РСФСР.

– Вот оно как. Ну что же, безмерно рады.

Стараясь не шуметь, Старовольский провел ее в гостиную. По углам прихожей громоздились связки книг.

– Только, ради Бога, не спрашивайте Маргариту о Юре и о Славе. Я сам всё объясню. Дело в том…

* * *

Заслышав детские голоса, Ерошенко вновь приподнял голову. Еще один мальчик, с мальчиком – девочка. Мальчик – ровесник тому, что на лавке, белобрысый, с синяком под левым глазом, в старом, не по росту, с чужого плеча пальто, подпоясанном солдатским ремнем. Посмотрел на сверстника с демонстративной и недетской злостью. Девочка лет пяти, темненькая как турчанка, потянула мальчишку в сторону. «Генка, брось его, поиграем лучше!» Другой рукой она держала куклу, давно утратившую лоск, но прежде дорогую. Ерошенко вернулся к «Известиям».

«Интернационал детей. Стокгольмская рабочая коммуна обратилась к Наркому просвещения т. Луначарскому с предложением прислать на летние каникулы 300 детей русских рабочих». Что же, спасибо, товарищи шведы. Дети рабочих, в конце концов, не виноваты, даже белобрысый ненавистник читающих мальчиков. «Тов. Луначарский предложил отправить из Москвы и из Питера по 150 детей».

А вот это уже занятнее. «Польша. Крестьянское восстание. 4 апреля. Товарищ, бежавший из Польши, сообщает о массовых восстаниях во всей Минской губернии. Восставшие крестьяне с панами не церемонятся. Польские помещики продают свои имения, расположенные вблизи фронта, не доверяя защиты своей собственности разложившейся армии польских легионеров. (РОСТА)».

Ерошенко перечитал заметку дважды, не понимая одного: где, собственно, Польша, коль скоро речь о Минской губернии? Предположение о грядущем новом Бресте подтверждалось в мелочах. Такою вот терминологической небрежностью. Весьма характерной для советских изданий, но ведь и здесь должна быть какая-то мера. С другой стороны, т. Нахамкес в приступе патриотизма писал, на предыдущей странице, о немыслимых притязаниях белых панов. Диалектика или идейная плюралистичность?

Устав разбирать мелкий шрифт, Ерошенко оторвался от газеты. Белобрысый и темная девочка были чем-то заняты в пятнадцати шагах, непонятно, однако, чем. Парижские гамены в пору комитетов играли в гильотину. Во что играют нынешние русские? В чрезвычайку, контрразведку, атаманов?

Белобрысый, покинув девочку, по-хозяйски подошел к скамейке.

– Ты чего тут сидишь? Кто такой?

За последние три года Ерошенко привык, казалось бы, ко всему. Но выяснилось, что нет. Да, эти русские дети читать уже не будут.

– А вы кто такой, гражданин? – спросил он мальчика очень вежливо. Полагая, что обращением на «вы» поможет тому понять, как нужно обращаться к незнакомым.

– Я-то Генка Горобец, тут живу, спроси в домкоме. А тебя не знаю. Кого дожидаешься?

Ерошенко выругал себя за наивную веру в разум.

– Кого я дожидаюсь, юноша, прямо скажем, не ваше дело. Что же касается меня… Мне предъявить документы?

– Док?мент не надо, – буркнул хлопчик, произнося на польский лад, «док?мент», – я грамоте не умею. – Ты военный?

В шинели и фуражке отрицать было глупо.

– Можно сказать и так.

– Покажешь револьвер? – оживился мальчик. Темненькая девочка повернула головку. Мальчик с книжкой оторвался от страницы.

– Не покажу, – вздохнул Ерошенко. – Револьвер я оставил в портфеле, а портфель в готеле.

– Жалко, – посетовал Геннадий Горобец и возвратился к девочке.

* * *

При виде Барбары Маргарита Казимировна всплеснула руками. Можно было подумать, радостно, но глаза остались невеселыми, почти равнодушными. После рассказа Старовольского Бася понимала почему.

– Вот Басенька. Сумела нас найти, – сообщил Павел Андреевич. – Не представляю как.

Не дожидаясь приглашения, Бася присела на стоявший в углу венский стул. Что-то следовало сказать. Но что – после такого ужаса?

– Мне сообщили. Добрые люди, – выдавила она.