Двадцатый год. Книга первая

– Должно быть, товарищ Лускин? Милый сердечный человек. Поздравляю с приятным знакомством.

– Ева Львовна, – неуверенно вступила в разговор Маргарита Казимировна, – несчастная женщина. Ей перебили руку прошлой осенью, и та очень плохо срослась.

Старовольский сел у круглого стола, рядом с супругой.

– Их Додик замечательно играет на нашем «Бехштейне».

– Гораздо лучше, чем я, – признала очевидное Старовольская. – Возможно, лучше, чем…

Она замолчала. Бася показалось, что сейчас она расплачется. Старовольский встал.

– Словом, налицо торжество справедливости. Каждому по способностям.

Бася заставила себя не опустить головы. В коридоре послышались шаркающие шаги. Хозяйка, поняла Барбара, Елена Павловна Гриценко, супруга ординарного профессора университета святого Владимира. Бывшего в каждом буквальном смысле. Господи, что это значит?

Маргарита Казимировна, пренебрегая хорошим тоном, что-то шепнула мужу и стремительно вышла из комнаты.

* * *

– Поиграем, дядя, в ножички, а? – предложил, вторично подойдя, белобрысый мальчик. – Твой ножик где?

– Ножик? У меня нет, – признался Ерошенко.

Мальчик смерил Костю недоверчивым взглядом. Мало того что без револьвера… Девочка, оторвавшись от куклы, блеснула любопытными глазенками.

– Мой батя без ножика не ходил, – сообщил мальчик с гордостью. – Он еще песню пел. Знаешь? Нам товарищ вострый нож, сабля лиходейка.

«Пропадем мы не за грош…» – вспомнил Костя продолжение.

– У меня другие товарищи, – объяснил он мальчику, – не такие вострые. Ваш папа, он кто, кавалерист?

– Пехотный. Его на деникинском фронте убили. Беляки, под Луганским городом.

Ерошенко кивнул. Перевидавший множество смертей, он так и не научился говорить о них с близкими погибших – и понятия не имел, как говорить о смерти с детьми. Девчушка подошла к скамейке, доверчиво присела рядом.

– А у Розки мамку офицеры покалечили, – продолжил мальчик. – Руку впополам перебили.

Речь шла, должно быть, об осенних погромах. В советской прессе подробно о них писали и, судя по всему, врали не очень сильно. Ими, Ерошенко знал точно, яростно возмущался Антон Иванович – но как обычно, никого не казнил. Лавр Георгиевич, тот бы действовал решительнее, если судить по Юго-Западному, в том позорном и страшном июле. Впрочем, одно дело угрозы, а другое практический вопрос – с кем вместе воевать?

– Им за это комнату дали в буржуйской фатере. Нам тоже, – сообщил т. Горобец с законной гордостью. И продолжил, с очевидным вызовом. – Как пострадавшим за революцию.

Ерошенко промолчал. Не дождавшись его ответа, девочка покинула скамейку.

– А с тем мальчиком ты не играй, – посоветовал белобрысый, показывая пальцем на ровесника с книжкой. – Он малолетний хулиган и черносотенец.

– Какой же он черносотенец? Просто мальчик, такой же как ты.

– Нет, не такой. Он буржуй. А я не мальчик, а…

– Нет никаких буржуев, – начал раздражаться Ерошенко. – Да и черносотенцев нет. – Прозвучало не очень уверенно. Ерошенко знал точно – буржуи и черносотенцы есть.

– А Розкину мамку кто покалечил? – возмутился малолетний Горобец.

– Подлецы и мерзавцы, – еще сильнее разозлился Ерошенко. – Негодяи. Скоты.

– Беляки?

– Ну, эти негодяи, надо полагать, считали себя белыми. Разные бывают негодяи. – Свирепо сжал газетку со статейкой Нахамкеса.

Услышав, что вновь заговорили о ней, девочка вернулась.

– Тате говорит, надо расстрелять и утопить всех офицеров, кадетов, дворян. Чтобы меня, когда я вырасту, никто не обижал.

– Что? – Ерошенко показалось, что он ослышался. Даром что нового ничего не услышал. Но одно дело Нахамкес, и другое – пятилетний ребенок.

* * *

Старовольские о чем-то совещались в коридоре. Вдова расстрелянного год назад, по обвинению в великорусском шовинизме, профессора романской филологии сидела перед Басей, за круглым столом. Вежливо задавала вопросы.

– Так чем вы занимаетесь в Москве? Не забросили науку? Робеспьером? О да, весьма своевременно. Быть может, возьмете что-нибудь из книг? Василий Дмитриевич живо интересовался революцией.

Василий Дмитриевич действительно интересовался революцией. Пять лет назад, когда Барбара приезжала в Киев встретиться с родителями, подарил ей два ветхих, восемьсот семнадцатого года, томика из обширного труда «Победы, завоевания, катастрофы, перевороты и гражданские войны французов, 1792–1815». Он же посоветовал Барбаре обратить особое внимание на мало кому известную деятельность комитета всеобщей безопасности – идея, горячо одобренная Басиным профессором. Комитет, комиссия… за что?

«В порядке проведения в жизнь красного террора» – так значилось в пожелтевшей газете, которую Басе успел показать Старовольский перед приходом вдовы, во избежание лишних расспросов. «Читатель увидит, что в работе Чрезвычайки есть известная планомерность (как оно и должно быть при красном терроре). В первую голову пошли господа из стана русских националистов. Выбор сделан очень удачно и вот почему…»  Профессора убили за подстрекательство царского правительства к империалистической войне. За разжигание конфликта с императорской Австро-Венгрией – с целью выжать соки из крестьян Галиции. За кулацкие мятежи, за Григорьева, Зеленого, Антанту, Колчака, Деникина, Ллойд-Джорджа, Клемансо. Амальгама, чистейший Фукье-Тенвиль.

В шовинизме профессора – Басе было известно доподлинно, – как и в нем самом, не было ничего великорусского. Шовинизма и империализма тоже никакого не было, был просто, весьма отличный от польского, общерусский взгляд на вещи. В западных губерниях, по понятным причинам, более нервный, чем в Москве или Симбирске – достаточно взглянуть на истерзанного Костю. Невероятно: пережить с подобными воззрениями три пришествия Петлюры, немцев, гетмана – и погибнуть от тех, для кого эти споры были архаической нелепостью. Казалось, убивая его и других, киевская ЧК бросала кость затаившимся желто-синим. Подавитесь и не смейте верещать, что советской власти не дорога ваша украiнська справа.

«Баська, что ты несешь, не смей так думать».

– Василий Дмитриевич хотел вам передать в Москву кое-что. Но когда началась перевороты… Если вы не против, я схожу и посмотрю.

Вдова поднялась и вышла. «Баська, не вздумай разреветься, ты же сильная, мюллеровка. Погляди на Старовольских. Трехлетний Юрочка умер в отступлении, в Александровске. Старший Вацек, Вячеслав сгинул где-то под Одессой. Но ведь держатся. И еще с тобой… инородкой наркоматской, цацкаются».

Возвратился Старовольский. Молча сел напротив.

– Бася… Извините, не сказал вам сразу. Вы ведь понимаете, что такое в наше время оказия. Словом… Вот, пожалуйста. Письмо от вашей мамы.

* * *

– Что? – переспросил малютку Костя. – Что?

– Тате говорит, надо расстрелять и утопить всех офицеров, кадетов, дворян. Чтобы меня, когда я вырасту, никто не обижал, – повторила старательно девочка.

Ерошенко растерянно взглянул на Горобца.

– Еще казаков надо всех перестрелять, с попами и интеллигенцией, – лишил тот Костю последней возможности проскочить сквозь железное сито истории.

– И казаков с попами и интеллигенцией, – согласилась с предложением девочка, доверчиво вперив глаза-оливки в Ерошенко.