На войне как на войне

Кугушев, гладя ладонью плешь, вздыхает.

– Если б твоя знала, что моя поет, твоя б плакала, – говорит он.

Крамаренко по-прежнему, уткнувшись в подушку, жует кишмиш. Теленкову ужасно хочется есть. Но на этот раз совесть побеждает голод.

– Птоломей, сколько времени? – спрашивает он.

– Без пятнадцати…

Теленков вздыхает и направляется в уборную. Дневальный у тумбочки опять курит. Увидев дежурного, вытягивает руки по швам.

– А ну-ка! – И Теленков щелкает пальцами.

– Чего?

– Разговорчики!..

Дневальный нехотя отдает окурок. Павел глубоко затягивается и грозит пальцем.

– Еще раз увижу – сниму с наряда.

В уборной, на подоконнике, в окружении толпы курсантов сидит Валька Баранов. Рассказывает анекдоты. Анекдоты с бородой, все их знают наизусть, но все равно гогочут.

– Приготовиться к вечерней поверке, – рявкает Теленков.

Однако никто не обращает внимания. Теленков хлопает дверью и кричит:

– Четырнадцатая, выходи строиться!

Теленков зол на все: и на скуку, и на старшину, который нарочно назначил его дежурным, и на Баранова, а заодно и на себя.

– Подровнять носки, – кричит он.

Строй выравнивает носки.

– Колупаев, куда выпер живот?

Колупаев подается назад.

– Васин, выйди из строя и почисти сапоги.

Васин идет чистить сапоги. Обмахнув их пилоткой, становится в строй.

– Смирно! Отставить!.. Малешкин, поправь пилотку.

– Смирно!

Теленков бежит в каптерку и через минуту возвращается с Горышичем. Горышич медленно проходит вдоль строя, опустив глаза долу, и, остановившись на левом фланге, командует:

– Вольно.

По шеренге словно задели оглоблей. Она, вздрогнув, покачнулась.

– Намучились небось… Бай-бай хотите? – ласково спрашивает Горышич.

– Не хотим, – рявкает пятьдесят глоток.

– А чего же вы хотите? Небось танцульки вам подавай… Колупаев, хошь на танцы? – Четырнадцатая хохочет. Правофланговый Колупаев ржет как жеребец. – Вам смешно? – тем же тоном продолжает Горышич. – А чего ж вам не смеяться. Поели, попили, покурили… Как на курорте в Сочах… Старшина вас поднимает, три раза покушать сводит, спать уложит… А вы как относитесь к старшине?

– Хорошо! – рявкает четырнадцатая.

– Эх, хорошо… – ехидно тянет Горышич. – А Наценко небось думает: «Ну попадись ты мне, Горышич, на фронте!»

Наценко, закусив губу, опускает голову.

– Ишь застеснялся, голову опустил. Стыдно, да? А вот в самоволку ходить не стыдно?! – Старшина принимает стойку и зычно командует: – Курсант Наценко! Два шага вперед!

Наценко выходит из строя.

– За самовольный уход с территории училища объявляю двое суток ареста. Дежурный, после отбоя отобрать у Наценко ремень и поведешь на губу… Становись в строй, разгильдяй!

Наценко становится в строй. Лицо у него серее казарменной стены.

Горышич в глубокой задумчивости проходит с левого фланга на правый и, остановившись около Колупаева, берет его за пуговку.

– А вот и пуговку не начистил. Маленькую, крохотную пуговку… Такой здоровый парень… Кровь с молоком. И не хватило силы почистить. Да кому же ты такой нужен? Пуговку, малую пуговку не почистил… Нехорошо.

– Так точно, нехорошо, товарищ старшина, – орет Колупаев.

– Осознал?

– Так точно.

Горышич повернулся к Теленкову.

– Используй после отбоя… А я проверю.

Горышич потащился опять на левый фланг, но, дойдя только до середины, остановился. Горестно покачал головой.

– Как нянька Арина Родионовна, хлопочу я об вас… А вы как ко мне относитесь? Эх, не цените вы своего старшину.

– Ценим, – гаркает батарея.

– И Малешкин ценит? – спрашивает старшина и ехидно прищуривается.

– Ценю, товарищ старшина, – кричит Малешкин.

– А зачем в столовой на пилотке сидел? Не стыдно?