Шесть дней из жизни дознавателя

– Привет, Серёга, – бодро ответил майор милиции Хартиков.

– Помнишь Апрешумяна? Ты его характеристику читал?

– Читал! Какую дали, такую и принёс, – понимал о несоответствии действительного Апрешумяна с описанным на бумаге.

– Поменять нельзя? Ну он же гад конченный, – возмущался дознаватель Габоронов.

– Серёга, я тебе именно поэтому её сразу и не принёс, потому что изначально такую дали! Я хотел, чтобы написали как есть, но старший по дому – друг его отца, во-первых. Он его типа таким видит, во-вторых. Как ты на него надавишь? Да и начнёшь – пожалуется. Оно мне надо из-за какого-то гада неприятности себе наживать?

– Это просто безобразие, товарищи!

– Вот и я так же думаю. Ладно, Серёга, давай, до связи! Ты же знаешь, если б я смог, я б сделал, – распрощался участковый уполномоченный.

«Я сделал всё, что мог» – отбросил данный вопрос старший лейтенант.

Начал готовить на завтра протокол очной ставки между потерпевшим Шавко Василием Анатольевичем и подозреваемым Десяткиным Алексеем Борисовичем.

– О! А чего ты домой не пошёл? – удивлённо поинтересовалась полковник Смирнова, зашедшая в кабинет Габоронова.

– А я люблю эту работу! – с сарказмом заявил Габоронов.

Начальник отдела дознания на такую реплику никак не отреагировала. В лице совершенно не поменялась, а продолжила ожидать нормальный ответ на поставленный вопрос.

– Да Десяткин с Шавко завтра к десяти должны прийти, очную ставку буду проводить, хочу показания подготовить, – нормально доложил старший лейтенант со второго раза.

– Только смотри, чтоб очная ставка по датам раньше прошла, чем он признался в дополнительном допросе, понял? – молниеносно сообразила полковник Смирнова.

– В смысле? – А Габоронов не сразу понял о чём речь.

– Сначала ты проводишь очную ставку, поскольку он не признавал свою вину. Из-за разногласий в показаниях ты её и проводишь, понимаешь? На ней он признаётся и только потом ты его дополнительно допрашиваешь, понятно? – закончила урок логики начальник дознания.

– А-а-а-а, – протянул озарившийся простой мыслью Габоронов, – Теперь очную ставку задним числом проводить надо? А то я в сегодняшнем протоколе допроса даты уже поставил! – озвучил свою будущую процессуальную подтасовку дознаватель.

– Естественно! Сначала очная, потом его признания, потом проверка показаний на месте, – снисходительно отнеслась Смирнова к заторможенности Габоронова. Человек с ночи всё-таки, что с такого требовать?

– А утром Вы вроде говорили: допрашиваем, выводка, очная ставка? Такой порядок, – уточнял подчинённый, чтоб понимать на каком этапе он снова свернул к нарушению.

– Конечно, пока утром он тёплый был надо было фиксировать его признания. А завтра поставишь девятнадцатое число на очной ставке.

– Плохо быть по пояс деревянным, Ольга Юрьевна, – признавал свою несообразительность Габоронов, – И, кстати, его адвокат сегодня не пришёл, обещал при встрече выписать ордер и всё разом подписать.

– Вот и прекрасненько! Апрешумяна тоже заканчивай. Характеристику, вижу, принесли? – не обращала внимания Смирнова на раскаяние и доклад о совершённых нарушениях своего дознавателя.

– Да, принесли, только положительную… – посетовал старший лейтенант.

– Нам не до мелочей, Габоронов! Какая уж есть! Вкладывай её в дело, заканчивай его и в суд! – распорядилась начальник дознания.

– А адвокат? Адвокат Десяткина! Он же ордер «выдал» сегодняшним числом! А очная ставка вчерашним должна быть! Получается с Хлориным её надо проводить?

– Конечно! – подтвердила Смирнова, – В протокол очной ставки вписываешь его старого адвоката, он потом распишется.

Во многом профессионализм отдела держался на ней. Смирнова всегда помнила фамилии потерпевших и жуликов. Обстоятельства и сроки каждого дела, находящегося в дознании. Чётко понимала причины задержек тех или иных процессуальных действий. Если дознаватель сбавлял обороты, она вовремя это замечала. Если другие службы не выполняли должное оперативное сопровождение дел – она своевременно реагировала. Самое главное – полковник Смирнова никогда не отчитывала своих подчинённых, не читала им морали, не тратила время на пустые разговоры. Если возникала сложность, и дознаватель ей об этом докладывал, то она мгновенно выдавала решение этой проблемы. Многие же начальники сначала удивляются, вздыхают, злятся, начинают задавать риторические вопросы: «Как же это произошло? Как подчинённый довёл до такой ситуации?». Затем они разносят работника, высказывая всё, что накопилось за определённое время. А уж только затем подходили к вопросу об исправлении сложившейся ситуации. И то, как правило, решение требовали от виновника.

Ольга Юрьевна же опускала данные нравоучения, ковыряния в причинах. За долгие годы службы она отчётливо уяснила: «Если работник нормальный – он и так понимает, что совершил оплошность и сделает всё, чтобы впредь такой ошибки не допустить. Если же человек не большого ума, либо он попросту не хочет работать, то она не собиралась тратить на него свои нервы, переживания, различные эмоции. Такой рано или поздно сам уйдёт, увидев, что не справляется с таким объёмом работы. Либо соберётся, почувствовав уверенность в своих силах, благодаря отсутствию нравственного унижения со стороны руководства и раскроет-таки свой потенциал». Время на мелочи никогда не тратила.

– Хорошо, Ольга Юрьевна, ещё один мухлёж мне не помешает. – произнёс Габоронов.

Но Смирнова снова не оценила «потешные» ответы старшего лейтенанта. На процессуальные нарушения она вообще не обращала внимания, потому что в силу опыта знала: если следовать букве закона – ни одно уголовное дело в суд не направить! Ольга Юрьевна быстро переключилась на дознавателя Третьякову, сообщив ей что-то, ради чего и зашла в их кабинет.

Габоронов взглянул на часы в телефоне: «16:15». Голод усиливался. Дознаватель прекрасно понимал, что никакой документ уже составить не сможет, пока не поест. Был соблазн всё оставить на завтра, но он осознавал, что это уловка разума, на которую нельзя больше попадаться. Иначе снова придётся торопиться при людях, чтобы надолго всех не задерживать, а значит, потенциально допускать ошибки, опечатки, которые потом дорого исправляются.

Габоронов отправился в магазин «Копейка». Лучезарная улыбка Ирины снова приободрила Сергея. Краткий разговор по делу и старлей вновь расстался с ней, не сделав, как говориться, первый шаг. Ирина же, как девушка порядочная, так же не могла заигрывать с милиционером – воспитание не позволяло. Купив булочку с ряженкой, он отправился в свой кабинет с мыслью о том, что: «В жизни бывают и светлые моменты…» Ирина же на самом деле думала: «Парень не плохой, но раз не проявляет внимания, значит ему это не надо».

Перекусив за своим рабочим столом, перекурив на балконе, Габоронов решительно стал строчить на клавиатуре завтрашнюю встречу в подробностях. Изложил показания Шавко, вставил показания Десяткина. Также нужно было озвучить вопрос о телесных повреждениях, что Шавко их не получал. Если в показаниях содержатся сведения о других преступлениях, то их надо выделять в отдельное производство и также принимать по ним решение: возбуждать уголовное дело или отказывать. В показаниях были события о некотором рукоприкладстве: «Десяткин А.Б. схватил за мою куртку двумя руками». Что бы не заниматься выделением данного случая, в показаниях обоих нужно было подтвердить, что никакого вреда здоровью действия Десяткина категорически не причинили и потерпевший претензий по данному факту не имеет.

Затем Габоронов начал готовить протокол допроса супруги подозреваемого – Десяткиной Олеси Александровны. Жена, муж, показания – всегда щепетильный вопрос. Даже в минуты злости пишущие друг на друга супруги заявления спустя время мирятся и приходят умолять, а то и требовать от участкового возможности забрать заявление назад.

А тут совсем другое дело. Преступление было в отношении постороннего человека. Но глубоко-глубоко у старшего лейтенанта теплилась надежда, что Олеся Десяткина видела, как муж ударил ногой машину соседа. И по глупости, а может, и по зову сердца, так и скажет на допросе. И тогда будет ещё прекраснее: она станет не косвенным свидетелем, а прямым!

– Вот почему у нас так? – вслух произнёс уставший Габоронов, решив эксцентрично, с возмущением высказаться в присутствии лейтенанта Третьяковой. Иногда они философствовали на разные темы, – Если жена укажет, что видела, как муж совершает преступление, то она автоматически становится плохой в глазах всех! «На мужа дала показания!? Во дура! Вот это предательница!» – даст свою оценку общество. И даже мы, милиционеры, придя домой вечерком, пересказывая основные события дня, назовём такую конченной. «Своих надо выгораживать, несмотря ни на что!» – гласит народная мудрость. Если это свой преступник, то мы его понимаем. Осуждаем, где-то ругаем, но не сдаём. Потом упрекают правоохранительную систему, нас, но только не тех своих, совершивших преступление. С каких пор общество стало относиться к преступникам и преступлениям снисходительно? Ведь если это преступник, то не важно, свой он или чужой – должно быть наказание! Чего же тогда простой народ осуждает блатных, которые в силу своей власти, денег и возможностей, уводят от ответственности таких же? Ведь простой народ сам чуть что: «Не видел! Не знаю!» Получается все выгораживают преступников!

– Чего, Серёж, заработался? – понимающе улыбнулась пылкой речи коллеги лейтенант Третьякова и поддержала тему, – Похоже такое отношение к преступлениям заложено в нас давно и укрепилось на законодательном уровне! Это же прямо прописано в нашей Конституции! Статья 51: «Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется федеральным законом». Вот так! Сделал чего плохого – не сознавайся! Сделал близкий – молчи! В структуре своей не идёт посыл: «А совершать преступления – это плохо. Расскажи, что тебя к этому привело? Почему ты так сделал? Покайся!» Нет. Позволено: «Молчи. Докажем – будет тебе наказание. Нет – отпустим!» Такое вот тебе право. Если свой, то тебя при совершении преступления защитят молчанием. Не осудят и в людском понимании, а поддержат. К сожалению, к преступлениям мы относимся нормально, если их совершил любой свой.

– Это точно! – согласился со словами коллеги старший лейтенант, – Наши предки, строившие общество, объединявшиеся в группы, путём проб и ошибок вытачивали правила поведения, называемые законами. Я говорю о главных догмах: не убивать, не причинять физические увечья, морально не угнетать, не доводить до самоубийства, не воровать. Когда выяснилось, что сознательность или согласие с установленными нормами поведения есть не у всех – выбрали тех, кто будет следить за соблюдением правил и принуждать к порядку. Такие, как мы, например. Мир разделился на законопослушных и нарушителей с момента своего основания. Власть, опираясь на общество, диктует, что можно делать, а что категорически запрещено. Но потом придумали письменность! И на бумаге создали внешнюю оболочку. Показуху. Фарс. Все эти законы придумывают не для того, чтобы победить преступления, разлагающие личность и преступающие оговоренную черту. Не потому, что определённые поступки сами по себе ужасны по своей природе, а лишь для того, чтобы, написав их на бумаге, создать формальный мир, в котором царит закон и порядок. Описали идеал, не соответствующий фактической жизни: «Всем относиться к преступлениям, как к чему-то плохому! Понятно?». А потом ещё и добавили: «Ну, если это свой: муж, жена, брат, друг, коллега, родственник, деятель… не важно, что они совершили, их надо прикрыть законодательно». А потом ещё придумали с тысячу законов, запутали всё и вывели потаённые дорожки с правам преступников. На всякий случай. Для своих. Чтоб легче было его освободить от ответственности. С каких пор мы такие?

– С тех самых, Габоронов, когда придумали юриспруденцию! – коллеги пытались выражаться высокопарным языком, – До этого чистая религия прибывала в нашем мире. Придумали ли её, спустили ли на Землю – не важно. Только благодаря ей появились какие-то нравственные моменты в жизни человека. Потому что внушили мысль, что даже если ты думаешь плохо, бог об этом будет знать! И всё! Не затаишь дурного в голове. А значит, надо очищаться, исправляться, меняться. Воспитывая в себе светлые мысли, чувства. Не просто скрывая дурные мысли, а менять их на хорошие. Но, сдаётся мне, человек настолько ужасен, что безуспешно пробует меняться из поколения в поколения, передавая свой опыт своим детям, живя в них, передавая этот эстафетный факел друг другу, умирая, рождаясь. Но до сегодняшнего дня, так и не став идеальным, добрым, чистым и светлым…

– Вот-вот. Мне всегда было интересно: Человек – он изначально такой плохой? Но всю жизнь пытается измениться к лучшему? Или рождается он прекрасным, а потом портится до неузнаваемости?

– А что у тебя там? – поинтересовалась Третьякова каким именно уголовным делом занимается коллега.

– Жена Десяткина! Пишу её показания. Знаю, что завтра скажет: мой муж прекрасный человек. А спроси, видела ли как он ногой шарахнул: Не-не, Вы, что? Я смотрела куда угодно, только не туда в нужный момент!

– Прости ты их, грешных. Это ж люди! От них другого не жди, – заключила лейтенант Третьякова.

– И то верно. Чего это я дурацкие вопросы задаю?! – успокоился дознаватель, выговорившись.

Через некоторое время, закончив работу, выключив компьютер, Габоронов распрощался с коллегой.

Около семнадцати часов десяти минут всё того же двадцатого августа две тысячи десятого года Габоронов вновь предпринял попытку уехать домой после суточной смены. Завёл двигатель, закурил. Однако телефон снова зазвонил. Абонент «Зефирка». Поскольку Габоронов находился на улице, то на звонок нужно было ответить. В маленьком городе бывает так, что тебя сначала видят, а потом звонят. Так и получилось.

– Алло, Серёга, привет! Как жизнь? – голос Чёрного был неуместно придурашным.

– Привет, Денис! Какая она может быть, если эта жизнь до сих пор на работе? – сходу дал понять Габоронов, что настроения у него нет.

– А я и вижу! Я тут проезжаю мимо ОВД, смотрю ты сидишь в машине, куришь, никого не трогаешь. А утром сказал, что с ночи и домой поедешь? – пытался подловить на лжи своего одногруппника Чёрный.

– Точь-в-точь ты озвучил мои утренние планы, но, как видишь, я люблю эту работу!