В окопах Сталинграда

Он сует мне в руку прозрачный желтый портсигар таких размеров, что я даже не уверен, влезет ли он в карман, – в него добрых полфунта табаку влезет. Опять жмет руку. Потом Валеге, потом опять мне.

Мы молча доходим до регулировщика.

– Сто восемьдесят четвертая еще не проходила. Какой-то саперный батальон недавно шел, а так всё машины, – говорит регулировщик, немолодой уже, с рыжими жидкими усами и большими, торчащими, запыленными ушами.

Мы садимся в кузов разбитой машины и закуриваем. Солнце зашло, но еще светло. На западе, над Сталинградом, небо совсем красное, и трудно сказать, отчего это – от заходящего солнца или от пожара. Три черных дымовых столба медленно расплываются в воздухе. Внизу они тонкие, густые и черные как сажа. Чем выше, они все больше расплываются, а совсем высоко сливаются в сплошную длинную тучу. Она плоская и неподвижная, и хотя в нее поступают все новые и новые порции дыма, она не удлиняется и не утолщается.

Вот уже более двух недель стоит она такая – спокойная и неподвижная – над горящим городом.

А кругом золотые осинки на черном фоне, тонкие, нежные. По дороге проезжают машины. Останавливаются, спрашивают, как проехать на 62-ю переправу или хутор Рыбачий, и едут дальше. Дорога широкая, разъезженная, вся в ромбиках и треугольниках от шин. Трудно понять, где ее края и куда она заворачивает. Ощетинившийся указательный столб когда-то, должно быть, стоял на обочине. Сейчас он на самом фарватере, и кто-то на него уже наехал. Он накренился, и табличка с надписью «Сталинград – 6 км» указывает прямо в небо.

– Дорога в рай, – мрачно говорит Валега. Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал.

Подходит регулировщик.

– Во-он журавли полетели, – тычет он грязным корявым пальцем в небо. – Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищи командиры?

Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым в небе, треугольником, плывущим на юг. Слышно даже, как курлычат журавли.

– Совсем как «юнкерсы», – говорит регулировщик и сплевывает, – даже смотреть противно.

Эта ассоциация промелькнула, по-видимому, у всех нас, и мы смеемся.

– Что, туда или оттуда? – спрашивает регулировщик, придерживая мою руку, чтобы прикурить.

– Туда.

Он качает головой и делает несколько затяжек.

– Да… Невесело там, что и говорить… – И отходит.

Проходят раненые. Поодиночке, по двое. Серые, запыленные, с утомленными лицами. Один подсаживается, спрашивает, нет ли напиться. Валега дает ему молока из фляжки. Он пьет долго и медленно, обливаясь молоком. Он ранен в грудь, и сквозь рваную гимнастерку сереют грязные, замазанные кровью бинты на костлявой, покрытой черными волосами груди.

– Ну а как там, на передовой?

– Паршиво, – равнодушно отвечает он, с трудом вытирая запекшиеся губы грязной, запачканной кровью рукой. В глазах его – серых, как и весь он, – кроме страшной, смертельной усталости, ничего нет.

– Здорово жмет?

– Куда там, головы не подымешь.

Он хочет встать, но закашливается, и на губах у него появляется розовая пена. Опять садится, тяжело дышит. В горле или груди у него что-то хлюпает.

– Народу мало… Вот что погано…

– А в городе кто? Они или мы?

– А кто его знает, где там город… Горит все… Бомбит с утра вот до сих пор… Дай-ка еще глотнуть, сынок.

Он вяло, будто нехотя, прижимается губами к горлышку фляжки, и из углов рта его тоненькой струйкой бежит розовое от крови молоко. Потом он встает и уходит, с трудом волоча ноги, опираясь на сучковатую, кривую палку.

К регулировщику подъезжают трое верховых. Я посылаю Валегу узнать – не из нужной ли они нам дивизии. Он идет к ним и что-то спрашивает, держась рукой за повод. Возвращается.

– Говорят, сто восемьдесят четвертая напрямик к переправе пошла. Они не из нее, но видали бойцов.

Всадники скачут дальше, поднимая облака пыли.

– Ну что ж, я пойду, – говорит Игорь.

– Ну что ж, иди, – отвечаю я и протягиваю руку.

Кажется, надо еще что-то сказать, но у нас не получается.

– Я не прощаюсь, – говорит Игорь.

– Я тоже.

Мы трясем друг другу руки.

– Будь здоров, Валега. Смотри за лейтенантом хорошенько.

– Обязательно… Как же.

– Ну, я пошел.

– Всего, Игорек.

– Да… У меня твой нож перочинный, кажется, остался.

– Разве?

– Вчера я у тебя брал, когда хлеб резали. – Он шарит по карманам. – Вот он, за подкладку завалился.

Игорь протягивает нож – Валегин трофей, – золингеновский роскошный нож с двумя лезвиями, штопором, шилом, отверткой и еще целой кучей непонятных инструментов.

– Ну, теперь все. Будь здоров.

– Будь здоров.

И он уходит своей обычной, непринужденно-ленивой походкой, сдвинув пилотку на затылок и засунув руки в карманы.

Неужели я и с ним уже никогда не увижусь?

18

На переправе, как и всегда, трудно что-либо понять. Лошади, повозки, пушки с передками, пятящиеся в темноте машины. И люди. Людей больше всего – ругающихся, сталкивающихся, отнимающих друг у друга что-то. Кто-то на кого-то наехал. Забыли какие-то ящики. Ищут какого-то Стеценко. Ждут катера. Ругают его. Уже давно должен быть и все нет.

Грузятся сразу две дивизии – 184-я и еще какая-то, 29-я кажется.