В окопах Сталинграда

– Войск много надо, чтоб удержать. Дивизий десять. А то и пятнадцать.

– А ты думаешь, тут меньше? Каждую ночь перебрасывают.

Катер огибает острую, почти незаметную в темноте косу. Где-то над нами пролетают со свистом мины. Ударяются позади в воду.

– Не нравится фрицу, что едем, в Волгу спихнуть хочет.

Мальчишеский голос смеется.

– А чего же ему хотеть? Конечно, спихнуть. Рус буль-буль. – И опять смеется.

– Фрицу многое чего хочется, – вступает кто-то третий, по-видимому пожилой, судя по голосу, – а нам никак уже дальше нельзя… До точки уже допятились. До самого края земли. Куда уже дальше…

Слышно, как кто-то кого-то хлопает по шинели.

– Правильно, папаша. Вот это по-нашему, по-моряцки. Сами уж никак купаться не полезем. Больно вода холодная… Правда?

И все смеются.

Я стараюсь повернуть голову. Это очень трудно, – я сжат со всех сторон. Скошенным глазом вижу только белесые пятна лиц и чье-то ухо. Мы подъезжаем к берегу.

19

Катер опять никак не может подойти вплотную к причалу. Соскакиваем прямо в воду, мутную и холодную.

На берегу тащат какие-то ящики. Ими завален весь берег. Под ногами путаются цепи, тросы. На ящиках и просто на земле раненые – молчаливые и угрюмые, прижавшиеся друг к другу.

Берег у реки плоский, песчаный. Дальше – высокий, почти вертикальный обрыв. И над всем красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как будто за спиной. Становится прохладно, и я надеваю шинель.

Комбат – оказывается, его фамилия Клишенцов – кричит на кого-то, не так повернувшего пушку:

– Ну чего ты ее лафетом вперед тычешь! Мозги, что ли, не варят, телячья голова…

Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и груди минами. Собираются кучками на берегу. Конечно, закуривают. Клишенцов подбегает ко мне. Он совсем уже охрип.

– Бери четвертую и пятую и двигай! А я пушки сгружу. И сразу за вами… Связного только пришлешь, чтоб зря не шататься. Сидорко такой у меня есть. Все найдет. Спросишь у Фарбера, командира пятой роты. – И, притянув к себе за борт шинели, шепчет в ухо: – Говорят, от той дивизии ничего не осталось. Постарайся наших разведчиков найти. Они где-то там… В бой без меня не впутывайся. – Сует мне в руку фляжку: – На?, подкрепись на дорогу.

Водка приятно обжигает горло и горячей струйкой пробегает внутри.

Командиры собирают людей. Один – долговязый, сутулый, в короткой, по колено, шинели, в очках. Его фамилия – Фарбер. По-видимому, из интеллигентов: «видите ли», «собственно говоря», «я склонен думать». Другой – Петров, тоненький, щупленький, совсем мальчик. Меня это не очень радует.

Идем вдоль берега, в сторону города. Ноги вязнут в песке. Иногда приседаем, когда свистят мины. Бойцы идут молча, с трудом передвигая ноги, тяжело дыша, придерживая руками болтающиеся мины. Они сегодня прошли около сорока километров.

Навстречу вереницы раненых, по двое, по трое или в одиночку, опираясь на винтовки. Спрашивают, где переправа.

Пули свистят над самой головой. Шлепают в воду. Трассирующие высоко подпрыгивают и гаснут в воздухе.

– Где фрицы? – спрашивают бойцы у встречных.

Те неопределенно машут в ту сторону, куда мы идем:

– Недалеко… Ближе, чем до дому…

Проходим мимо белой постройки, должно быть водокачки: от нее тянутся трубы. Потом дорога подымается вверх. По ней на руках тащат вниз пушку.

– Куда? – спрашиваю.

Никто не отвечает.

– Куда пушку тащите?

– А ты кто такой? Не видишь, что делается? Немцам, что ли, оставлять?

Я вынимаю пистолет.

– Поворачивай назад…

– Куда?

Кто-то в расстегнутой шинели, в съехавшей на затылок пилотке толкает меня в грудь:

– Видали мы таких… Герой!.. Не обращай внимания, Кацура! Тащи!

Я чувствую, что мне вдруг не хватает воздуха и что-то сжимает горло.

Пули ударяют уже по самому берегу.

На верху дороги – отсюда виден только задранный шлагбаум, поваленный столб и мотки сваленной проволоки – появляется несколько фигур. Приткнувшись к столбу, они стреляют, потом бегут вниз.

Кто-то задевает меня плечом и чертыхается.

Я поворачиваюсь и ударяю с размаху в белое, прыгающее передо мною лицо.

– Назад!.. – кричу я во все горло так, что у меня в ушах звенит, и бегу вверх по дороге.

Немцы оказываются сразу же за железной дорогой. Пути идут почти по самому краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего. Строчит наш пулемет, откуда-то справа, из-под колес.

Я пролезаю под вагоном. Шинель цепляется за что-то и трещит. Ужасно мешает, путается между ног. Прижавшись лицом к рельсе – она приятная и холодная, – стараюсь рассмотреть, где немцы. Перпендикулярно путям – улица. Мощеная, страшно прямая. Налево нефтебаки. Из одного валит дым. В стене три большие дыры от снарядов с рваными краями. Точно раны. Направо обгоревшие сараи, огороженные колючей проволокой.

Немцы, по-видимому, сидят в баках: красные, белые, зеленые точки несутся оттуда. Цокают по цистернам.

Мысль работает невероятно отчетливо. Пулеметов у них, по-видимому, два, и, по-моему, ручные. Минометов нет. Это хорошо. Фарберу надо ударить слева – прямо на баки. Мне – по дороге – в обход баков справа. Пулеметы стреляют в лоб. Надо успеть пробежать через дорогу и дальше вдоль каменной стенки.

Фарбер отползает. Ползет неловко, как-то бочком, припадая на правую сторону.

Несколько пуль щелкает в цистерну, над самой головой. Тонкая, изогнутая струйка керосина бьет в рельсу передо мною, и я чувствую на лице мелкие, как из пульверизатора, брызги. Взлетает ракета. Освещает баки, сараи, каменную стенку. Неестественно пляшут тени, укорачиваясь и удлиняясь. Ракета падает где-то за нами, слышно, как шипит.

Пора… Я закладываю пальцы в рот – свисток свой я потерял еще под Купянском. Мне почему-то кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом.