Долгие версты Сибири

После летних трудов праведных, накопив деньжат, почти всё мужское население ударилось в бесконечные запои. Большинство трезвых горожан уходили зимой на пушной промысел в тайгу. Заниматься зимними городскими нуждами стало практически некому.

Мудрый воевода нашёл выход из почти безвыходного положения. К зиме в городском остроге накопилось много транзитных ссыльных, вынужденных дожидаться вскрытия рек для дельнейшего пути по этапам. А городские власти должны были кормить дармоедов. Вот и порешил воевода занять их общественно полезной деятельностью. Задержался в Тобольске и Суря до начала весеннего судоходства, пришлось трудиться в поте лица своего бунтарского.

Михаил Нашивошник после встречи и разговора с Ивашкой Суря стал задумываться о законности и справедливости, о грехе и праведности. Но часто думать о высоких материях недосуг было. Нужно жизнь свою обустраивать, избу строить. Зима на носу. Спасибо жалостливым стрельцам – приют дали. А по зиме плотничать самое оно. Стал он со Степаном новые избы готовить.

Строились в стрелецкой слободе. Плотничали вдвоём. Материалами Стрелецкий Приказ обеспечивал. Дело быстро спорилось. Немного помогал спасённый ими на реке стрелец Андрей. Но он больше семьёй Михаила интересовался – на Авдотью поглядывал, которая со старшими детьми носила плотникам еду.

Михаилу со Степаном проектировать не пришлось. Дома рубили, как было заведено в тех краях. Срубы ставили не большие, но удобные – домишки, приспособленные к местному климату. Постройки соответствовали общему типу, принятому тогда в Сибири. Дома – на высоком подклете, срублены в «обло» из крупного леса. Имели двускатную крышу. Снабжены маленькими обыкновенными окнами. Внутри дом делился на две половины сенцами, к которым вело высокое крыльцо. Архитектура такого дома проста и незатейлива. На дворах строились баньки и небольшие сараи. Держать скот пока не собирались.

В слободской съезжей избе стрелецкая администрация выделила новым поселенцам место под огороды рядом со слободой. Но осенью только расчищали землю, готовя к весенним посадкам. К весне избы построили. Дворы обнесли тыном. Поселились.

Жили по соседству, помогали друг другу в хозяйственных делах. Дети Михаила подружились со Степаном. Он мастерил для них игрушки, часто брал с собой на рыбалку. Истосковался по семейной жизни. Авдотья не возражала – Михаил стал холоднее относиться к ней и детям. Он стал выпивать, засиживался в подгорном кабаке. Такого в прежней жизни за ним не наблюдалось.

Не желай другу того, чего сам лишился – хоть и не по своей воле. Вопреки тому Михаил наставлял Степана:

– Изба без бабы – сирота казанская. Тебе, Стёпа, нынче сам Бог велит невесту сыскати да семью справити.

– Каво, Миша, во жёны брать стану? Сторговати на пристани блудницу да воровку – не гоже мне.

Так и стал жить Степан один в новом доме. Но питьём не увлекался. Находил другие занятия для души. Кроме игрушек, мастерил домашний инвентарь. Помогал Авдотье с заготовкой продуктов на зиму, особенно с консервацией рыбы и дичи. Стал заядлым охотником. Иногда брал с собой в тайгу Михаила. Но тот был менее удачлив, не хватало охотничьей сноровки и упорства. Плохо выслеживал дичь. Часто только мешал Степану. Но их дружбе это не вредило. Когда уходили вдвоём в тайгу, это почему-то становилось известно стрельцу Андрею. Тогда его часто видели у дома Михаила.

Тесен мир стрелецкой слободы. Бабы постоянно ходят за водой и на базар. Щёлкают на завалинках кедровые орешки. Гоняют гусей и ребятишек. Судачат обо всём, что видели и не видели. В жаркие летние дни – их в Сибири немало – наружная жизнь немного стихает. Перемещается в прохладу рубленых изб.

Там, в укрытии от любопытных глаз разгорались семейные и не семейные страсти. Наружный жар сменялся жаркими страстями на жёстких лавках и пуховых перинах. Пыл перинно-лавочных и половых сношений, не охлаждала студёная, из погреба, брага. Часто случались иные деяния. Доходило до мордобоя и членовредительства. В отличие от патриархальных семей центральной Руси, в стрелецких семьях ещё не бывало снохачества. Или крайне редко – у старожилов. У прочих всё впереди. Сибирь только обживалась.

А тем временем Авдотья стала заметно беременеть. Казанские приключения не прошли даром. В положенный срок родила сына. Нарекли его Григорием. Михаил косо смотрел на новорожденного. Но деваться некуда – пополнилась семья Нашивошника четвёртым ребёнком. Определить отца не было никакой возможности. Поэтому, как сказал поэт: «Пусть считается пока сын полка».

Пришлось Михаилу со Степаном окунуться в новый стрелецкий быт. Однако, кроме взаимопомощи, принятой там в общих бедах, стрелецкая жизнь шла больше особняком. Каждый сам по себе. Новых поселенцев не обижали, помня об их прошлой заслуге. Они, пожив там, стали замечать отличия от их прошлой жизни. Оторванность от «центов цивилизации», суровые условия Сибири, пёстрый состав новых сибиряков – всё это накладывало особый отпечаток на стрелецкую жизнь.

Грубость нравов, присущая той эпохе, не могла не сказаться в повседневном стрелецком быте. Несмотря на всяческие ограничения, пьянство и все сопутствующие ему явления были для стрельцов обычным делом. Неоднократно в Стрелецком приказе рассматривались дела о жестоких преступлениях, совершенных в хмельном угаре. Чаще всего жертвами побоев и поножовщины становились стрелецкие жены.

Стрелецкая администрация, по мере сил и желания, принимала кой-какие меры, чтобы не усугублять и без того не спокойную жизнь. Михаил, будучи немного грамотным, с трудом, но смог прочитать висевший на схожей избе потрёпанный от ветра с дождём указ: «На корчмах пить да зернью играть или иным каким воровством воровати или которую обиду или для жонок насильство чинити – засим наказати, смотря по вине, велети бить батоги да метати на время во тюрьму». Стрелецкие начальники старались угодить новому воеводе. Но польза от указа была не велика.

Нужно сказать, что тобольские стрельцы не были перегружены повседневной работой. Из этого, видимо, исходила их часто разгульная жизнь. Кто был посерьёзнее и более ответственным в семейной жизни, находил себе полезные занятия и промыслы. Изготавливал нужный для жизни инвентарь, разные изделия их меха и дерева, продавал их на Торгу. Часто в город прибывали плавучие ярмарки. На них шла бойкая жизнь – покупали, продавали, развлекались, чем могли. Многие стрельцы увлекались охотой в окружавшей город тайге, ловили рыбу. Рубили и сплавляли лес для городских нужд.

Условия для землепашества были ограничены узкими поймами сибирских рек. Но некоторые стрельцы имели там «заимки». В летнюю страду косили на корм скоту, выращивали, что могли. Те, кто поленивее обходился городскими огородами. В конце лета почти все «шишковали» – занимались сбором кедровых шишек и запасали на зиму орехи. Здесь, как во всех сибирских городах, щёлканье орешков было постоянным занятием, особенно у женщин и детей.

Михаил и Степан повели свою службу тобольскими стрельцами. В трудах и заботах о хлебе насущном время шло незаметно. Стрелецкого жалованья хватало в обрез. Выручали огороды и рыбалка с охотой в свободное от стрелецких обязанностей время. К ссыльной жизни и службе стали привыкать. Так прошло несколько лет.

Однажды в зимний рождественский день Михаил поднимался крутым Торговым взвозом между Софийской соборной церковью и Вознесенским собором. Он весь был погружён в тоску от невзгод своей семейной жизни. Вдруг, увидел, как из собора вышел новый настоятель с большим посохом в позолоченных яблоках. Михаила поразила высокая, стройная фигура аскета и благолепие всех его движений.

Михаил часто посещал церкви Тобольска, молился. Незадолго до этого он со Степаном и другими стрельцами вешали в Софийскую соборную церковь присланный новый колокол. До этого там находился небольшой Углицкий колокол, присланный сюда Борисом Годуновым в заточение из Углича, за то, что при убиении царевича Димитрия, били в него в набат. Угличане, смущенные звоном этого колокола, были так же сосланы.

Михаил знал, что совсем недавно в городе появился опальный протопоп Аввакум. Был наслышан о его удивительных проповедях. Побывав на службе в соборе, Михаил сам в том убедиться. Поэтому сразу признал знаменитого иерарха, предводителя церковного Раскола.

– С Рождеством Христовым, святой отец! – с большим почтением приветствовал его Михаил.

– Такоже тебя с Рождеством, сын мой! – любезно ответил Аввакум

– Никак не чаял во святыя рождественски дни узреть тебя ликом к лику! Сие воистину великий праздник мне грешному! – восторженно сказал Михаил, и навеялись ему благие слова. – Егда буде до прошествия четырёх лет сему прибыл да воззрел со реки Тоболеск-град, да почудилось мне, будто град оный завис на пути к небесам Господним. Ни коим разом не чаял нынче созерцати тебя пред очами моими грешными, святой отец!

– Чадо мое! Радостно внимать мне мудрым речам твоя во сем славном граде Тоболеске! Будь здрав, раб Божий!

На том они и расстались.

До конца дней своих помнил Михаил эту встречу. Душевный свет от неё долго держался в нём. От блаженного света шло тепло и согревало его тоскующее сердце. На время стихали все сомнения и муки несчастной семейной жизни. Крепла вера в справедливого бога, любовь к нему, ко всему доброму, светлому.

Всё бы хорошо складывалось на новом месте. Ссылка оказалась не столь тяжёлой, как могли ожидать. Сибирь остро нуждалась в человеческом ресурсе. Вольных переселенцев было не так много, как требовалось на её огромных территориях. Поэтому государство старалось создавать приемлемые условия жизни, в том числе и для сосланных всех категорий. Ссылали даже на руководящие должности – комендантов, воевод и прочих «государевых людей».

Постоянными бедствиями новых сибиряков являлись враждебные аборигены и частые опустошительные пожары. Если с первой бедой кое-как справлялись острожные гарнизоны, то от пожаров в деревянных городах и крепостях спасения не было.

В Тобольске большие пожары случались периодически раз в несколько лет, а то и каждый год. В бытность там наших героев известно несколько только очень крупных пожаров. В один из них сгорело 25 дворов, гостиный двор и много татарских юрт. В следующем году сгорел Знаменский монастырь. Ещё через год сгорели Богоявленская церковь, торги, мост, много русских дворов и все юрты. В другой раз пожар уничтожил Владимирскую церковь, городские кузнецы, много юрт.

Причинами частых пожаров было то, что дома строились тесно, улицы были узки, особенно в татарской слободе. Юрты были с чувалами – открытыми очагами – из которых летели искры.

Пожар 1657 года тушили, как было принято, «всем миром». Многие проявляли чудеса храбрости, обгорали, спасая жалкое имущество и скот. Начали гореть избы Михаила и Степана. С большим трудом удалось их потушить. Особенно пострадала изба Степана.

Степан с отчаянья решил уйти в мужской Знаменский монастырь, находившийся в подгорной части Тобольска у Иртыша. Там раньше жила семья Аввакума, скитавшаяся теперь с ним по Сибири.

– Будет, Мишка! Срок настал завершати мирскую жизнь! Знать, худо молил я Бога об прощении грехов моих. Карает мя беспрестанно. Не сказывал тебе – по младости доводилоси со девками шалить. Брюхатил да сбегал. Воистину Бог всё помнит! Ти молишьси усерднее супротив мя. Тебя он сберегает. Стану шибче молитца такоже.

Что мог на это ответить Михаил ставшему близким другом Степану? Что и его, Михаила, не сильно балует семейное счастье. Но его худой мир не сравнить с чередой бед друга. И он промолчал.

Постригся Степан в монахи. Усердно молился и трудился в монастыре. Черед два года случился в Знаменском монастыре большой пожар. Степан и там проявлял храбрость и героизм. Потом помогал восстанавливать его. Прожил там несколько лет.

Виденное там разительно отличалось от того, что рассказывал Михаил о светлом образе протопопа Аввакума и его проповедях. Сам Степан никогда не бывал среди старообрядцев, не видел их быта. Но слышал о том благолепии и добрых старых традициях, которые в них бережно хранятся. Православие, проникшее в тогдашнюю Сибирь, мало берегло и блюло эти традиции. Формально никонианство, то есть возникшее после Раскола новое православие, не успело здесь распространиться. Но старая вера, оторвавшись от своих исконных корней, на сибирских просторах и вольнице редко могла устоять от многих мирских искушений. То, что Степан видел у многих обитателей монастыря, никак не вязалось с образом Аввакума и его благочестием.

Ушёл он из монастыря и пришёл исповедаться к старому другу Михаилу:

– Друг сердешный! Не в мочь стало мне жити во сей греховной обители! Узрел сполна не столь праведность христианскую, сколь деяний бесовских. Поведаю лишь малую толику сего, – сказал Степан и продолжал. – Митрополита Сибирского и Тобольского домовые дети боярские митрополичьими десятниками во разные сибирские города посылаютси. Да там бесхозных девок и вдов к разным пакостям принуждают. Иных, догола раздев, груди им до крови давят да прочие гадости силою творя. Грозятси во блядню упрятати, продают разным никчемным людям. Да деньги себе берут, – в большом волнении рассказывал Степан. – Иссяк предел терпежу моему!

– Господи Боже мои! Не чаял сие проведать! – поразился Михаил. – Коем же образом впредь жить, коли сие во святой обители творитси?

– Долго помышлял да сумлевалси. Иного пути жажду. Слыхивал давеча, вертался во Тоболеск святой отец Аввакум. Не ведаю, на кой срок, да надобно к ему иттить. Посодействуй в оном благом деянии! Ты сказывал, ведомый ему стал.

Ошарашенный всем услышанным, припомнил Михаил давнюю встречу. Не мог он отказать близкому другу.

Порешили идти к Аввакуму. Тот как раз в 1663 году вернулся из дальней ссылки и был недолго в Тобольске перед новой ссылкой с трагическим для него концом. За прошедшие ссыльные годы Аввакум сильно осунулся, сгорбился, но не потерял живой блеск в казавшихся большими на исхудавшем лице глазах.

Аввакум выслушал внимательно Михаила и Степана. И только воскликнул:

– О, человече, о, беззаконниче! Господи, помози!

Сильно озаботился. Долго думал. Потом вышел куда-то. Через недолгое время вернулся с листом бумаги в руке.

– Внемли сын мой! Сию грамоту схорони да никоему смертному об ей не сказывай, – сказал он Степану. – Во сей грамоте указано, во кое место следовати. Да коему вручити надобно. За мною во след ушли за Уральский Камень верные рабы Господа. Да тут сподвижники мои во достатке были да есмь.

И добавил: