Лицо порока. Роман-истерика

– Нет, я хочу ополоснуться под душем, – отвечаю в тон ей, тоже шепотом. – Можешь присоединиться. А уж потом займемся пельменями.

– Обойдешься без меня! – Настя отстраняется, надевает передник и деловито осматривает принесенный мной кусок говядины.

Раздевшись, я иду в ванную. Но по дороге заглядываю на кухню.

– Иди сюда и немедленно поцелуй меня, котенок! – требую нахально.

– Жестоко? – улыбается Настя.

– Почему жестоко? – удивляюсь. – Не хочу жестоко!

Она уже хохочет:

– Но ведь ты сам так всегда говоришь: буду целовать тебя жестоко.

– Да? – я озадаченно чешу затылок. – Может быть. Но на моем языке это означает долго и нежно.

– А я о чем говорю?

Я стою и любуюсь Настей. Вот уж подарок судьбы! Стройная, длинноногая, пышногрудая. А волосы! Волосы – это отдельный разговор. Она посматривает на меня с легкой иронией и все еще держит в руках кусок мяса.

– Так ты будешь меня целовать? – не терпится мне заполучить ее в объятия. – Или мне так и ходить – не целованным?

– Ладно, – почему-то задумчиво вздыхает Настя. – Иди, я сейчас буду.

В ванной мы сначала целуемся. Вода стекает по обнаженным телам прямо на пол. Поцелуи вскоре переходят, так сказать, в постельный режим. Температура двух зараженных страстью людей резко повышается.

– Нет, в ванне лежать неудобно! – не выдерживаю я и, подхватив мокрую женщину на руки, бочком выношу ее из тесного помещения.

Потом, лежа на широкой тахте, уставшие, запыхавшиеся и счастливые, мы обнимаемся и, как молодожены, строим планы на будущее.

– Летом обязательно выкрою время, и мы с тобой поедем отдыхать на море, – обещаю я. – Дома скажу, что посылают в длительную командировку.

Настя поглаживает мою грудь и радостно улыбается.

В одиннадцатом часу вечера я – у порога собственной квартиры. Практически трезвый и в хорошем настроении. В обеих руках – пакеты с покупками. «Зарядился» в ночном магазине, истратив все до последней копейки. Семью ведь тоже надо кормить.

Дверь открывает сын и сразу выстреливает новость:

– Папа! А мама тебе купила, обалденный свитер!

И вновь Ивановка.

Грязная улица. Мокрые колени берез. Недоросли-ивы с копнами ржавых волос. На перекрестке – скособоченный магазинчик, возле него – угрюмый, как министр финансов, местный забулдыга. Держит под руку треногую старушку с горестным ртом, видимо, хочет выпросить у нее деньжат в долг.

А вот и знакомая осина. Стоит, нелепо согнувшись, как барышня после первого аборта.

Устин, верно, ждал меня. На столе уже все приготовлено – соленья, ломтики отварной курицы, картофель. И даже дымящийся чай налит в чашки.

– Садись, сынок! Как раз время позавтракать, – старик казался бодрым и был в приподнятом настроении. Мне подумалось, что он несомненно рад моему приезду.

Я окинул взглядом его крепкую, кряжистую фигуру. Одет так же, как и в прошлый раз, но рубашка – опять белая, как свежий снег, – уже другая, с пуговичками на воротнике.

– Ну, давай! – Устин удовлетворенно потер руки и принялся откупоривать бутылку.

– Говорите, в самый раз позавтракать? Но сейчас почти обеденная пора, – заметил я, принимая из его рук наполненный стакан.

– Никогда не кушай раньше, чем через три часа после восхода солнца и не позже, чем за час до заката, И будешь здоров, – менторским тоном сообщил старик, отирая рот. И затем, осушив стакан, продолжил: – Вот ты скажешь, а как же, например, Новый год встречать, это что, ни выпить, ни закусить нельзя? Ответ мой таков: на праздник можно и ночью попотчевать себя, но с умом. Дозволено вкушать лишь то, чего не касался огонь – капусты из кадки, рыбки вяленой, сальца солененького. Ну, а о спиртном разговор особый. Пей то, что на полыни настояно. Тогда не во вред, а на пользу пойдет. Нету у тебя на полыни, то хоть перцу в стакан насыпь.

Я усмехнулся, слушая речи Устина, и извлек из своей сумки водку, хлеб и колбасу.

– Новый год, дедушка, шампанским принято встречать. Где же его взять, настоянного на полыни?

– А ты загодя, с лета пучок полыни приготовь да макни в стакан перед тем, как принять. Вот бес и не отопьет прежде тебя, – Устин наклонился, достал из-под стола бутылку пшеничного спирта. Кряхтя, вытянул зубами пробку. И поднес горлышко к моему носу: – Чуешь, как полынью бьет? Настоял и держу для того, чтобы по капле в водку добавлять, если случится пить после захода солнца.

Мы принялись за закуски, запивая их горячим, ароматным варевом. Старик без него вообще ничего не ел.

– Вот вы рассказали мне, как нужно вкушать пищу, – проговорил я, еле ворочая языком в набитом рту. – Но ведь это же все пустые условности, разве не так?

Устин саркастически ухмыльнулся, отер подбородок и достал из-за пояса трубку и кисет.

– Вся жизнь наша, Ванятка, состоит из этих самых условностей, – вполголоса отозвался он на мои слова. – Весь порядок мирозданья на них держится. Посуди сам. Отец не может покрывать родную дочь, сын – мать, дедушка – внучку. Что это, как не условности? А вишь, необходимые они. Нарушь их, и чем все кончится? Постепенно вымрет человечество, выродится, – старик прекратил набивать трубку и взглянул на меня из-под своих заснеженных бровей. – Весь уклад нашей жизни, вся наша мораль – условности. В сущности, и заповеди «не убий», «не укради» и другие – тоже ни что иное, как они самые.

– Вы мудрый человек! – с долей восхищения заметил я.

Устин горестно улыбнулся:

– Я им не сразу стал.

Из кухни походкой властвующей королевы вышла кошка. Взглянула на меня брезгливо, как милиционер на бродягу, и прошествовала под окно, где солнце разлило свой апельсиновый сок.

– Давайте-ка еще водочки выпьем! – предложил я.

– Непременно! – охотно согласился старик. И вдруг спросил: – Ты задумывался, сынок, над тем, что такое наша жизнь? Зачем мы здесь?

Я неопределенно пожал плечами, разливая водку по стаканам.

– Сколько ни думай – смысла в жизни не найдешь. Чтобы ни делал, чего бы ни достиг – все ни к чему, один хрен помирать.

Дед склонил голову над столом, потянулся сначала к чашечке с варевом, отхлебнул. Потом поднял стакан со спиртным.

– Узко ты смотришь, – обронил он и на миг задумался. – Смысл нашей жизни в продолжении жизни. Впрочем, ты об этом ведь ничего не ведаешь…

– А вы знаете? – встрепенулся я.

Устин посмотрел серьезно, даже, пожалуй, проникновенно. И негромко изрек:

– Всякое живое существо – это сгусток энергии. В ней-то и вся закавыка.